куда-нибудь поскорее убежать. Конечно, назад к Гладышину его не тянуло. Да и вырваться из села, пока ноги его сковывал железными оковами надзор, не было у него ни малейшей возможности. Но в местной «столице» имелась по счастью, помимо пчелосовхоза, ещё и строительная организация. Народ в которой, как оказалось, был несколько «цивильнее» и повольнее, точнее – с чуть менее затхлым, духом, чем пчелосовхозный его собрат.
К удовлетворению его, там его не просто приняли, зная, кто он есть и откуда явился. А, благодаря опосредованному знакомству его отца, приняли сразу прорабом на один из строительных участков, располагавшийся в отдалённом таёжном (в местах, надо сказать, красоты трудноописуемой) селе.
Удовлетворение его подлинное проявилось, однако, не в любовании горно-таёжными красотами участка, а в знакомстве с двумя замечательными людьми, двумя Степанычами. Одним из которых был прораб Алексей Финько, проживавший в соседней с ним комнате разношёрстного строительного общежития. Тот был постарше его лет на пять. Человеком Алексей был незаурядным, отличавшимся от местной публики несомненными, даже и не снившимися той, достоинствами.
В своё время он деятельно прошёл едва ли не всю страну. От Узбекистана, где юношей участвовал в восстановлении Ташкента после землетрясения 68-го года, до знойной Чукотки. Но, почему-то, увяз в анучинской болотной среде, где его талант трудяги-прораба, шумно, но беззлобно «воевавшего» со всеми на трудовом фронте, нещадно эксплуатировали, ничего не давая взамен. И как-то безысходно тосковал он там о чём-то настоящем. А оттого, наверное, тяжеловесно пил горькую под горячо любимую им, хрипевшую со старой пластинки, песню Владимира Высоцкого «Кони привередливые»…
Вторым Степанычем был начальник отдела кадров Александр с необычной фамилией Дереповка, ставший для него одним из самых дорогих в его жизни людей. Ибо как-то так случилось, что, благодаря именно его тонкому, тактичному и ненавязчивому водительству, «герой» наш усмирённо-буйный, испытывавший серьёзные психологические трудности в отношениях с окружающим малосовершенным мiром, сделал большой шаг в своём становлении. Шаг, вознёсший его на более высокую ступень развития как личности социальной. Просто личностью, индивидуумом, весьма, причём, своеобразным – воинственно-эгоцентричным, был он и прежде. И эта роль Степаныча в постепенном личностном его возрастании была просто неоценимой.
Это был крупный, несколько грузноватый даже, близорукий человек в очках с толстыми линзами, с белой от ранней седины головой, лет на одиннадцать-пятнадцать старше его, имевший педагогическое образование и бывший прежде директором школы. Он принципиально отличался от своих не в меру улыбчивых земляков-анучинцев. Ибо был человеком добрым, отзывчивым, мягким и чутким (но, при необходимости, вполне мог быть твёрдым и требовательным).
А главное – он не был хитромудрым. Хотя проблески некоторой хитринки, присущей действительно мудрому человеку, в глазах его иногда и можно было уловить. К тому же был он ещё и самокритично скромным. Когда ему, случалось, благодарно говорили, что человек он порядочный, каковым и был он на самом деле, Степаныч неизменно просто, без тени позёрства, отвечал: «Свинья порядочная».
В молодости у него умерла горячо и нежно любимая им, и так же любившая его, жена. Со временем, справившись кое-как с непомерным своим горем, женился он на учительнице, которая родила ему двух дочерей и сына.
Когда ему случалось говорить о жене своей, он всегда подчёркивал, что она хороший человек, но… и далее замолкал. И было ясно, что женщина эта не понимает его, не будучи, видимо, достаточно тонкой для этого человека с великой и израненной душой. И что ту, единственную и неповторимую, преждевременно отнятую у него безжалостной судьбой, никто и ничто заменить ему не может. И чувствовалось, что человек этот всю жизнь свою несёт в себе неизбывно тоскливую боль, надсаживающую неутолимой скорбью и без того нездоровое его сердце.
Степаныч здорово помог ему, когда настала пора поступать в Университет. В советские времена нечего было и думать о поступлении в ВУЗ даже с просто немного запятнанной анкетой (это сейчас можно учиться где угодно не только с любой биографией, но даже и сидя в тюрьме). А уж с таким прошлым, как у глупого нашего «героя»! С биографией хулигана-рецидивиста, состоящего в данный момент под строгим официальным надзором милиции, надеяться на поступление, да не куда-нибудь, а в региональный Государственный университет, 2 мог только либо безнадёжный фантазёр, либо столь же безнадёжный оптимист. Что, собственно говоря, одно и то же.
Он понимал всё это. Но считал, тем не менее, что задача получения высшего, университетского образования, соответствующего его интеллектуальному, и даже культурному, несмотря на всё природное своеобразие его натуры, уровню, должна быть решена во что бы то ни стало. Поэтому он решил попросту не афишировать бездумно-весёлое и приключенчески-бурное своё прошлое. И при сборе пакета необходимых для поступления документов в автобиографии он просто, не вдаваясь в ненужные подробности, написал, что в известные годы трудился на стройках родного края. Чем (подразумевалось) внёс скромный свой вклад в развитие народного хозяйства.
Стоит заметить, что, сформулировав прошлое своё житие таким именно образом, он не очень-то и погрешил против истины. Но нужна была ещё и выписка из трудовой книжки, которая документально свидетельствовала бы о трудовых его подвигах.
Приехав в село, он не стал использовать старую свою трудовую книжку, в которой ясно и недвусмысленно были указаны известные причины прошлых его увольнений. Поскольку на протяжении всей последующей его жизни всякий раз при перемене места работы книжка эта обличала бы его, без какой бы то ни было необходимости, перед каждым новым кадровиком. Что вполне можно было бы сравнить с клеймом-тавром, выжженным прежними «погонщиками-скотоводами» на неразумном его челе. Тем более, что никогда не могло быть известно, кто именно, что за личность – нравственный ли человек, либо безнадёжно чёрствый бюрократ, закоренело-засушенный – судить будет об этом клейме. Дабы не выставлять нескромно напоказ несмываемое это клеймо, втуне, конечно же, существующее, он просто завёл новую книжку.
Оно бы, конечно, всё было ничего, да только трудового стажа в этой книжке к моменту подачи документов на поступление набежало аж целых шесть месяцев. Естественно, у кадровиков университетских сразу же могли бы возникнуть вопросы по поводу столь солидного для его возраста стажа, отвечать на которые ему не очень хотелось.
Вот тут-то и выручил его верный Степаныч, давший ему официальную выписку, в которой указал примерно то же, и тоже – без излишних и ненужных подробностей, что и сам он в автобиографии. Конечно, совершил тот тем самым должностной подлог. Но преступление это было невелико, поскольку практически ни на что никоим образом не влияло, и никто не имел ни корыстных, ни каких-либо иных злонамеренных побуждений. То есть криминального содержания оно не имело.
Поэтому Степаныч ради благого дела пошёл на него со спокойной совестью. И благодаря этому его «преступлению» в подаваемых документах никак не просматривалось никаких предосудительных или двусмысленных сведений об их подателе. Который теперь уже смело мог приступать к сдаче вступительных экзаменов.
2 Университет тех времён – это был действительно Университет. А не то, что в последующие времена американолюбивых «реформаторов» с их ублюдочными «реформами» (главная цель которых – уничтожение российской государственности и Русского народа). Когда расплодилось в каждом провинциальном городке несметное количество «университетов», «академий» и прочих «колледжей». А по сути – низкопробных коммерческих «обучалок-натаскивалок», не имеющих даже своих собственных помещений под учебные аудитории. Зато имеющих соответствующий такому уровню преподавательский состав, штампующий за немалые деньги американоидных «специалистов-скелетонов». Не умеющих без мата или тупых американизмов типа «вау!» двух слов связать на чудном, живоносном русском языке. Но умеющих, при этом, лихо «вливаться» и «отрываться». И имеющих признаваемые, почему-то, рассеянским государством дипломы о каком-то там высшем образовании.
Глава вторая
Отдохновение души (долго-долго-долгожданное)
Взяв отпуск и получив разрешение в милиции, поехал он, наконец-то, в любимый и родной свой город, по которому изрядно уже стосковался, поступать в Госуниверситет. В отпуске этом он здорово развеялся и в привычной, родной для него, цивильной среде стольного регионального града блаженно отдохнул от утомившего его уже донельзя постылого деревенского захолустья. С его неизменными свинячьими руладами, непролазной грязью, неизбывными навозными «минами» на пыльных грунтовых дорогах и прочими сельскими радостями. Включавшими в себя также и известную приветливость местного населения.
Вздохнув с облегчением, когда в приёмной комиссии безо всяких проблем и осложнений приняли у него «хитрые» его документы, новоиспечённый абитуриент с лёгким сердцем и светлым и приподнятым мироощущением предался долгожданному отдыху.
Гуляя с другом по аллеям города или по полого поднимавшейся к лазурному небу живописной набережной с её восхитительным видом на море, он вбирал в себя полной грудью воздух лёгкого морского бриза, напоенный неповторимым и ни с чем несравнимым, с детства знакомым и родным запахом свежего дыхания моря. И наслаждался очарованием яркого великолепия предосенней природы. Или любовался красотой переливавшегося в разноцветье множества вечерних огней, блестящего под тёплым дождём асфальта широких улиц и площадей.
Природный горожанин, дитя большого цивильного города, к тому моменту он буквально задыхался уже в затхлой сельской среде. Несмотря на естественные красоты её природы (которым, правда, существенно не доставало моря). С её более чем своеобразным нравственно-психологическим климатом. Дома же («домом» для него теперь уже был весь родной его город, в котором не имел он пока ещё собственного жилья) он дышал полной грудью и надышаться не мог вольным морским ветром.
Город его был особенным. Не таким, какими были множество других городов. Выделявшимся среди них лица не общим выраженьем и обладавшим трудноописуемой природной прелестью и неиссякаемым духом свободы. Число населявших его жителей не дотягивало несколько до миллиона. Но, обладая в полной мере неким неуловимым, словно аура, столичным шармом, он выгодно отличался и не шёл ни в какое сравнение с любым из сухопутных мегаполисов.
Неповторимое сочетание гористого рельефа, покрытого буйной лесной зеленью, то стекавшего к берегам пологими долинами журчащих речушек, а то спадавшего отвесно каменьями обрывистых скалистых берегов, с лазурной, изумрудной или свинцово-серой (в зависимости от погоды)
С уважением
Александр