Река на север (сюрреализм)

мучениях, он тоже не знал. Иногда он сам путался в упрощениях. Просто в нем всегда жила ностальгия по уходящему времени, и так получилось, что она попала в него, и поэтому когда-то он ее любил вполне безоглядно. Теперь он вспоминал об этом с легким недоумением – ничего подобного он себе позволить больше не мог, но пить он от этого не стал, у него всегда была иная отдушина.
Все, что ты когда-то почувствовал, все, о чем ты когда-то подумал, никуда не девается, а остается и живет в тебе. Иногда прозрение, забытые ощущения высоты над местностью надолго лишают покоя – детское чувство высокого потолка кладовки – вот что поражает, ни знания, ни опыт – закоулки памяти, которые тебе почему-то понадобятся только в последний момент жизни. В конечном зачаровывает некий феномен, который носишь в себе, – способность к обобщению, игру, по сути, проигранную сразу же, поначалу, ибо за всплеском всегда следует немощность, ибо есть некий барьер под названием предел точности, глубже которого ты уже ничего не сможешь делать, не сожалея, не цепенея внутри от ужаса, – метод переходит в вериги. Мозг, как и любое орудие, способен притупляться. Потом ты разуверишься в самом себе и предпочтешь безотчетное – по сути, всего лишь набирание нового опыта, все равно все сводится к механичности, даже если ты, выигрывая время и думая о передышке, примешь информативность мира за новую находку. Ничего не изменится, не впадая в крайности, скатишься до состояния травки и начнешь заново. Кроме сознания требуется еще что-то – вектор, что ли, – направление, иначе дело попахивает ретроградством.
Не задумываясь, втянул в свои дела. Не только личные, но и чисто метафизические – легкое наваждение: зачатки представлений по горячим следам, краем глаза – пытаясь удержать то, что невозможно: взмах руки, легкую поступь и разлетающееся школьное платье, – хаотичность первых впечатлений, еще с недоверием, еще не уложенные в рамки привычек, все, что потом выльется в летопись, роман еще об одной женщине, и слава богу. От душевных болезней не излечиваются. Сжимался до состояния «я». Делал скидку на необходимость жить. Подретушевывал реальность, надеясь неизвестно на что; задний план будущего, где он там? Не изжил сентиментальных ноток, хотя и приладился смотреть как на чистый случай, – вне всякого влияния от себя.
Взъерошенная, она делала вид, что спит одним глазом, вторым, затаившись, сквозь ресницы следила за ним. Проснулся толчком, словно кто-то невидимый храпел в углу. За стеной кашлял человек.
«Как только ты начинаешь жалеть кого-то, входить в его обстоятельства – печь чужие хлебцы, – тут ты и попался», – думал с сонной тяжестью. Истины существуют как бы сами по себе, независимо от сознания, – ибо все приходят к одному и тому же; и ты можешь наткнуться на них или нет. Первая жена – это первая жена. Все остальные просто женщины. С первой женой ты ложишься в постель и думаешь, что впереди у вас целая вечность, бездна таких ночей, но потом в твою жизнь врывается его величество случай, и все летит в тартарары, и ты на всю жизнь становишься одиночкой и фаталистом, паршивым фаталистом, ни на что не годным фаталистом. Вот в чем штука. Ты приехал. Дальше некуда.
– Повернись ко мне, – попросил, помолчав мгновение и отбрасывая сомнения до следующей мысли. Сон среди бела дня она считала чем-то зазорным, не достойным внимания серьезного человека, словно ее мучили горькие проступки, но сегодня устоять не смогла – лично его сомнительное достижение.
Он почувствовал, что она проснулась, и вообразил себя великим рисовальщиком с тюбиком губной помады – однажды он все это вспомнит и удивится. Давным-давно, когда они жили среди сопок, сын признался: «Зуб лежал на парте...» Сын плакал. Чего он от него ждал? Объяснения первых потерь или закономерности времени? Ни то и ни другое. Страх перед неизбежным. Сколько воды с тех пор утекло. В отсутствие образа создаются модели – первая, вторая, десятая. И когда ты научишься этому, у тебя всегда будет такое ощущение, что ты проиграл. Проиграл еще до того, как научился. Научился проигрывать. Никто еще не вышел победителем. Он знал, что и с этой женщиной у него ничего путного не выйдет, и предпочел больше ни о чем не рассуждать.
– Подожди... – Встряхнула головой, так что волосы, разлетевшись, коснулись его лица. – Что это будет? – Мягко и податливо, словно завораживая, шевельнулась всем телом под простынею. Аккуратные загорелые ступни мелькнули и спрятались. Покорно устроилась удобнее со слабой, неопределенной улыбкой на губах, подложив под себя подушку и расставаясь с остатками сна.
Давно заметил, что она это делала весьма искусно, как великий фокусник, – всегда готовая подыграть, словно, не выказывая превратных мыслей, протягивала руку в темноте, и он каждый раз ждал с тайным чувством обреченного увидеть конец идиллии, ибо не верил, не верил ни в чудеса, ни в черта, разве что в минутное великодушие, и каждый раз это отступало куда-то в будущее, и он соглашался ожидать, хотя ему все время хотелось ее защищать. От кого только? Обман чувств – первый признак влюбленности. Губы, не умеющие скрывать, глаза, не умеющие обманывать – ему так хотелось через недоверие к себе: «А там посмотрим...» Изучая, переводил взгляд на брови, которым подрисовывал хвостики – такой он ее увидел во сне – великой, преданной, умной любовницей, теперь хотелось увидеть наяву – такой, какой она в реальности никогда не будет. «Когда ты расстался с Богом, – думал он, находя подтверждение своим мыслям и в этом, – иллюзий для тебя больше нет, что-то вроде очищения, словно ты выхолащиваешь себя, словно веришь только себе, но в первый момент с оглядкой, а потом без сожаления, попадая не впросак, а становясь качеством времени, рациональной частью, впрочем, не исключая и еще одной иллюзии – ошибиться не в себе, а всего-навсего в последующем, которое тебе все равно неподвластно».
В физическом смысле ты уязвим ежеминутно, поэтому так труднее. Зная разницу, ты переходишь в класс наблюдателя, делаешься своей тенью, абсурдной субстанцией для большинства окружающих. Иногда он завидовал сам себе, словно постороннему, потому что не всегда мог мыслить ясно и четко, потому что чаще страдал отсутствием оного; парадокс – побывать во сне в качестве рыбы и вернуться сухим в кровать, – великий швейцарец извлек бы еще один архетип – архетип рыбы. Мешала религиозность и тенденциозный подход, даже он не мог перешагнуть через моду на пошловатые сонники. Возможно, так он отгораживался от мира. Строя умозрительные теории, ты в априори готовишь себя к неизведанному. Гармония в самом себе – это избегание определенных ситуаций.
– Щекотно. – Она засмеялась и окончательно проснулась.
Он сделал серьезное лицо. Он не верил, что она его любит, – звенящая пустота квартиры там, за спинкой кровати, пугала его, как пропасть. Он даже не знал, что это такое. Не хотел думать, что ему повезло. Груз лет заставлял его безотчетно оглядываться назад. Потом она будет жаловаться приятельницам, каким он был непонятным, странным, а может быть – даже и глупым. Женщины часто обращают внимание на руки, иногда им нравится шея, на которую однажды можно усесться, но голова для них – слишком серьезное занятие. Здесь они всегда делают промашку, предпочитая обсуждать моду на форму ногтей.
– Что ты там делаешь? – Она провела пальцем по горлу.
Губы (и вдруг затуманенный взгляд) странно ожили, переплавились в доверительное откровение: – Я сойду с ума...
Он наклонился, чтобы сорвать быстрый поцелуй совсем не в знак благодарности, а как горечь расставания. Он уже и так падал бесконечно долго.
Год назад Губарь поведал ему: «Кроме получаса постели... все остальное время просто обязан... обязан общаться по необходимости... Понимаешь?» И многозначительно замолк – перед неустранимым оком бутылки. От водки он безудержно поправлялся и переставал краснеть, может быть, от внутренней злости, которую она ему придавала.
Он еще не цитировал себя, он еще надеялся. А она? «Если бы под крыльцо подъехал белый «Мерседес», снесли ли бы вещички и вручили билет, тогда бы точно все бросила». Бедная Королева, бедный Губарь, лучше бы они остались: она – балериной, он – заядлым добрым театралом. По крайней мере, тогда было бы все честнее.
Ее голубые глаза были подернуты сонной поволокой, которая делала ее похожей на проснувшегося ребенка.
– Не мешай, – попросил он, отмахиваясь от воспоминаний. – Я серьезно. – Не забыл придать лицу соответствующее выражение. – Левая бровь должна удивляться, изогнем. А волосы придется приподнять. – Асимметричность ей шла больше.
Восприятие прямой мысли всегда легче, чем косвенной, а умозрительность – не всегда выигрыш. Из человека, занятого своим телом, ничего путного не выходит. Но он исследовал ее со страстью, больше всего подозревая себя в житейской некомпетентности, и страдал от того, что может ошибиться. Вопрос заключался в том, умел ли он скрывать свои слабости. Он не хотел ни от кого зависеть. Более того, он знал, что зависимость от кого-либо – есть конец его как любовника, еще одну Саскию он не перенес бы.
– Так? – спросила она. – Мне идут короткие прически? – И подхватила волосы, чтобы собрать их на затылке.
Она берегла свое прошлое – может быть, из-за желания быть честной. Не хитрила, не лгала, просто отмалчивалась. Только однажды:
– Отец рассказывал, каким я была ребенком. Я ничего не помню. Помню себя всегда взрослой...
Выгоревшие распущенные волосы придавали ей небрежно-приморский вид, и он понял, какими они станут зимой – остриженными, лощеными, почти бронзовыми, закрученными тугими крупными кольцами. Зимы делают женщин светлыми, исключением была одна лишь Гана, он помнил это. Помнил слишком хорошо, настолько хорошо, что это ему иногда мешало жить.
Простыня на ее груди чуть опустилась, и она снова подхватила ее. От нее пахло свежим теплом, и она еще стеснялась показаться ему на свету.
– Я пойду посмотрю, что ты сотворил. – Она нашла повод смущенно сбежать, чтобы вернуться через минуту; опустила ноги на пол и, взглянув искоса все еще с тем же выражением неопределенности, все еще сонно-размягченная, со слабой улыбкой и забытой вдоль тела правой рукой, оставила конец простыни на полу – полежит до возвращения, и он не удержался – ее походка не без кокетства под его взглядом, рука, которой она махнула еще вполне естественно, – почему-то это все больше занимало его.
– Не смотри! – крикнула и прикрыла дверь ванной.
Он упал на подушки, чтобы предаться мечтам. Все было слишком просто, и поэтому нереально. В сорок лет он не мог себе такого позволить. С тех пор как они с Саскией стали заниматься любовью только по ночам, в темноте, он впервые понял, как безжалостен, предавая их жизнь перу – даже Саския не могла с собой совладать. Наверное, в ее глазах он давно стал монстром.
Не задумываясь, втянул в свои дела, даже почти в чисто метафизическом плане – конечно, не полагая, что Изюминка-Ю подскажет что-то определенное о себе, ибо сама этого не знала.
Словно пожелал, и она согласилась, и, конечно, делала вид, что ей нравилась их тайна. Не предполагая иного, наблюдал: была слишком привлекательна на свету, в городе, залитом