Река на север (сюрреализм)

свое время.
– Ты бесчеловечен, – бросила упрек Изюминка-Ю, когда они выбежали из подъезда девятиэтажки.
Он грустно улыбнулся. Можно подумать, что он старался для себя. В конце концов, она сама ему позвонила. Случай?
– Заставил таки меня страдать... – Она не скрывала своего разочарования.
Что он мог ответить? Отныне он занесен в ее гроссбух. Под каким номером? Десятым? Готов и к этому. Печать поставлена – каинова. Можно удаляться. Может быть, она думала, что упреки нравятся всем мужчинам. До некоторой степени он согласен с ней, но не более чем до ближайшего поворота. Все равно ты в этой жизни одинок, как бы ни умел любить.
Спускаясь, они чувствовали отчуждение, избегая смотреть друг на друга. Обоим было стыдно, словно они подглядели неприличную сценку.
– Не бесчеловечней, чем все остальные, – напомнил он ей и самому себе.
– У меня на него изжога, – вдруг в отчаянии заявила она, – когда тебя обманывают, раз, другой, ты становишься пуганой вороной, ты не знаешь, что тебе делать... – Она чуть не побежала поперек тротуара.
– Ту-ту-ту... – Он осторожно придержал ее, боясь распознать в ней то, что он видел во всех других женщинах – чуть-чуть истеричности, чуть-чуть отсутствия характера.
У нее были совершенно больные глаза, словно голубоватый лед подернулся весенней влагой.
Она сорвалась, оборотившись в пространство над кронами деревьев, крыш города и беспечного леса:
– Что тебе делить с другими мужчинами...
– Ничего не делить, – посоветовал он.
– Да! – подтвердила она, горько пытаясь оправдаться и откидывая волосы со лба. – Мне обидно!
«А мне?» – чуть не спросил он, терпеливо рассматривая ее из-под насупленных бровей.
– Пока я тебе верю, – заявила она ему.
– Спасибо… – оторопело удивился он.
Она покусывала губки, соображая, что дала маху.
В этот момент ей было все равно, что он подумает. Это напоминало минутную слепоту. Прежде он влюблялся в такие моменты, нанизывал их на память, чтобы использовать в работе, потому что они многое говорили о человеке, потом – устыдился, устал, приелось, как размеренность жизни.
– Прекрасно! – иронично воскликнул он. Он смеялся над самим собой, – кто из женщин беззаветнее будет предан тебе даже в мыслях – однажды он пытался это сделать с одной из них, в глубокой юности, но даже в Гане чувство самосохранения было развито сверх меры, и с тех пор он оправдывал ее тем, что ей просто не хватило времени, чтобы разобраться в самой себе.
– Завидую тебе... – сказала Изюминка-Ю, делая понижение в последних нотках, словно жалуясь на стечение обстоятельств. – Чертовски завидую, ты все знаешь, все просчитываешь... – Она отвернулась, закусив губу.
«Не все, – подумал он, – далеко не все». Он не мог ее понять: то она нежна, как котенок, то глядела словно с Марса.
– Все дело в том... – Поймал себя на том, что все равно не сможет ей помочь. Чуть не заявил: «Почему бы нам открыто не обсудить эту проблему, перешагнуть через барьер недоверия?» Он не хотел, чтобы в ней оставалось что-то от ждущей женщины. Он хотел дать ей силу.
– Завидую, потому что...
Он заставил ее замолчать, положив руку на плечо. Что-то в ней беззащитно дрогнуло, она едва не разжалобилась окончательно. Тогда бы это было концом всему. Просто вздохнула, словно эти вздохи и выдохи были последним рубежом обороны. Потом раздула свои прекрасные ноздри и отвернулась в знак раздражения.
Он знал, что такие вздохи дарятся кому-то вослед, вослед уходящей любви. Просто она была искренна. Он не стал уточнять, он просто удивился. Удивился и тому, что всегда оказывается вторым. Противно, когда тебя все время с кем-то путают в своих чувствах – пусть даже с сыном, хорошо хоть не по именам. Он подумал, что она быстро поменяла хобби – стала увлекаться взрослыми мужчинами. Он сдержал в себе раздражение. Он знал, что это пройдет. В былые времена он просто не среагировал бы. Но теперь? Теперь он не желает совершать ошибок. Время – оно делает тебя рабом момента, и ты потом всю жизнь только и занят воспоминаниями, и чем их больше, тем тебе труднее, и однажды ты перестаешь улыбаться – всем улыбаться и думаешь, что так и должно быть. Но ведь никто не виноват – ни ты сам, ни она. Кто знает, как должно быть. Он устал всех понимать, и себя тоже.
– Ах, как я его понимаю! – воскликнула она еще раз, полная отчаяния.
Он отвернулся, чтобы не видеть ее слабости и не выдать своей.
На них наезжал разносчик, толкая перед собой тележку. Они отступили в сторону. «А вот кому мороженое-е-е!» – прокричал человек на одном дыхании.
Ему расхотелось ее упрекать – для этого он слишком устал и слишком много думал все эти годы – построил каркас, который пока еще сдерживал натиск.
Они застыли на улице: он почти в ярости, она в своей недоуменной ревности. Толпа, которая плавилась от жары. Небо, которое опрокинулось на город.
Вдруг он схватил ее за руку и поволок:
– Быстрей, быстрей!
Опасность исходила с другой стороны сквера, откуда, размахивая тростью, чтобы привлечь его внимание, двигался Губарь. Он сразу вырвал его взглядом по сияющему лицу, спешащей походке и трости, которую он вертел пропеллером. Его голова, квадратная от идиотской прически «а-ля кирпич», возвышалась над толпой.
– Быстрее, быстрее. – Он затянул ее под арку, затолкал в очередь, взял подтаявшее мороженое и затих, разглядывая витрину и следя за событиями позади себя.
Губарь, полагаясь на чутье, искал совершенно интуитивно, перейдя газон, безошибочно выбирая азимут, ткнулся в толпу и схватил за локоть.
– Поехали купаться!..
Это было похоже на арест, и он подчинился. Губарь – единственный, кто в этот момент вызывал в нем дружескую симпатию. Сашка – как много лет прошло – не менялся, словно они снова вместе шагнули в первый класс. Только тогда у него был короткий белесый чуб и белесые брови.

***
«Мой муж...» Словно излечилась от своей слабости.
Нашли общий язык – быстро и обоюдно, сразу как только заехали к ней за купальными принадлежностями. Забыли о его существовании или сделали вид? Она с радостью ухватилась за новую ситуацию, чтобы отмести обиды и горечи. Он надеялся. Губарь даже набрался наглости сопроводить ее наверх. Отрешенно в углу машины предался самокопанию, надулся как мышь на крупу, замечая порой в зеркале ее веселый взгляд. Беззащитность женщин всегда зависит от них самих – в пятидесяти из ста. Губарь безудержно весело вел машину, словно раздавал команды направо и налево у себя на телевидении. С ним было опасно ездить – если в салон залетала муха, он бросал руль и начинал ловить ее.
Они предпочли эту тему еще и после заправки, когда Губарь вышел, отдал ключ парню в мокрой от пота майке и забежал в лавку за напитками.
На мачтах в полуденной жаре лениво колыхались синие флаги с надписью «ГолиафЪ».
Она повернулась к нему серьезная, словно за секунду до этого не хохотала, задирая острый подбородок в раскаленную крышу машины:
– Я все думаю: правильно ли мы поступаем?
– В чем? – удивился он.
Он заставил себя поднять на нее глаза. Он чувствовал, что его щеки, как картонная коробка, – не дают быть прежним. Ему показалось, что она обвиняет его в отступничестве. Ему снова предлагалось взвалить на себя груз проблем, о которых он почти забыл из-за своего друга.
– Там ли ищем? – спросила она, странно переменив лицо.
На мгновение оно стало проникновенно-серьезным. Крылья носа и щеки странно отвердели, лицо осунулось. Но ведь тебе это еще ни о чем не говорит, не имеет к тебе никакого отношения, просто она еще что-то вспомнила, а ты стал невольным свидетелем.
– Не знаю, – он пожал плечами словно назло самому себе.
Она слабо попыталась его приободрить. Ему даже показалось, что она просто чуть-чуть фальшивит. Будь у нее побольше времени, она бы изобрела что-нибудь принципиально новое. Может быть, ей надо было дать скидку. Пусть примеряет к нему свой опыт, как чужую рубашку. «Тебя это не должно волновать, – зло и отстраненно подумал он, – постель не освежает чувства, подстегивает их, а ты ищешь в ней смысл мироздания». Он знал по опыту, что это всегда приводит к меланхолии.
Солнце безжалостно жгло даже сквозь крышу. Асфальт блестел битым стеклом. Проносящиеся по шоссе машины в бензиновом испарении казались бронзовыми жуками.
Она протянула руку: «Не сердись!» и дотронулась до него прежде, чем спешащий Губарь что-то заметил. Он заставил себя улыбнуться в ответ – придумал на ходу. Она жалко повела губами, может быть, даже так: «Ну что же ты? Я совсем не хотела...» Но укорила на одних недомолвках. «Брось, – сказал бы он, – при чем здесь все это». «Правда?» – обрадовалась бы она. «Ну конечно», – великодушно должен был ответить он и отбросить все сомнения. Он успел подумать, что душевный контакт еще не признак любви. Но тут время свидания истекло – она повернулась навстречу Губарю, сделала легкомысленное лицо и снова стала веселой и независимой, словно у нее не было этой способности – словно обмахнуться невидимым крылом, за которым таилась невольная обида.
Губарь бухнулся на сиденье, бросил ему одну из прохладных бутылок и произнес все то же самое слово:
– Поехали!
Итак, она сказала:
– Мой муж... – счастливо качнувшемуся навстречу Губарю.
Ему и изобретать ничего не надо было. Легкомыслие поражало. Иванов всегда его видел с женщинами именно таким – беззаботными, словно он заражал их своей беспечностью, и все они падали ему в руки, как лепестки роз.
Оказывается, у ее мужа просто шевелились уши за едой. Он представил себя со стороны: светлые волосы, выгорающие еще в апреле (скрывающие ушастый недостаток), и черная трехнедельная борода. Он сам стриг ее с помощью толстой расчески и ножниц – постарался забыть армию как дурной сон, хотя она сделала из него бывалого человека. Гарнизонная жизнь наложила свой отпечаток: он научился сдерживаться, смотреть на жизнь проще, – слишком много суеты приводит к тому, что она приедается. Женщины относились к разряду суеты, и он не знал, правильно ли поступает сейчас. «Потом однажды тебе все это надоест», – думал он.
Она беспричинно и зло рассмеялась (обжигающее, дразнящее лицо):
– ...и мы разошлись, нас связывал один секс...
Такое сообщают, когда в самом тебе все перегорит, и, конечно, он предпочел, чтобы она целомудренно помолчала. Вовремя вставлять паузы – целое искусство.
Сообщила накануне непонятно кому: «Бедняга, которому не доверяли ни одну из операций, кроме прыщиков, и у которого в голове сидел счетчик – одна копейка, две копейки, а между дежурствами торговал на рынке обувью и велосипедами...»
– Правда, я потом поняла, что и в этом он слабоват...
Он отвернулся, скрипнув зубами: «Дура». Конец фразы повис в воздухе. Значит ли это, что промолчавший человек осуждает тебя? Губарь переварил и радостно хмыкнул: «Ах!» Вообразил бог весть что.
Сам он не имел права на ее прошлое – к чему расстраиваться? Шокировала ночной откровенностью: «Я каждый день подбриваюсь...» или то, что заменяло ей философию: «Активность в постели тоже неплохая вещь...» Конечно, она даже не предполагала, что и он тоже обладает таким же оружием пошлости, просто он однажды отказался от нее, в армии ее и так хватало, – гораздо раньше, чем она кончила десятый класс. В школе во всех них сидел этот зверек, но потом каждый их них забавлялся