Река на север (сюрреализм)

воображения. Стоит один раз показать игрушку, как теперь с ней возможны бесконечные варианты, па. Думал ли об этом великий немец, обрекая поколение на известные стереотипы, и не над этим ли посмеивался Набоков?
Опомнился окончательно. Даже улыбнулся. Вернее, попытался – мучительно, словно без остатка пролил на лицо все свои чувства. Стал похожим на одно сплошное негодование. А может быть, просто оскалился. Сделал шаг. Вытолкал-таки в коридор, загораживая комнату, – с одной стороны темнели зарешеченные окна, с другой несло общественным туалетом.
– Так, я понимаю, вы его ищите? – осведомился и сосредоточенно замолчал.
Напрасно было искать в нем признаки раскаяния Истребителя окурков, скорее, он походил на годовалый тульский пряник – черствый и старый.
Изюминка-Ю вздохнула и в нетерпении снова просунула руку под локоть. Рука была теплой и приятной.
Художник молчал. Женщины – тема колье в рисунке платьев – такие разные, со стен разглядывали их. Казалось, он забыл, зачем они пришли, а может, его мучило раскаяние за проявленные чувства. Иванов кашлянул.
– Вначале я его видел, – вдруг заговорил он. – Это был глас свыше... Вы знаете, что это такое? – Художник сочетал в себе черты популиста и затворника. – Он сказал мне: «Иди и прерви серебряную нить...»
– Какую нить? – простодушно перепросила Изюминка-Ю.
– Небесную! – Палец ткнулся в потолок, а голос прозвучал, как из подвала.
Истребитель окурков, не глядя на них, перешел на проникновенный шепот:
– Ибо сами не ведаете, что творите! А там... – потыкал в потолок, – там все видно... и ниспослано...
Его убежденность стала их забавлять. Он запнулся.
– И все же? – спросил Иванов.
На лице Истребителя окурков опять появилось выражение нетерпения:
– Я эмоционально на десять лет моложе, чем интеллектуально. – Он предпринял последнюю попытку избавиться от них.
– Прямо как из учебника по психологии, – вспомнил Иванов.
– И я о том же... – упрямо произнес художник.
Кончики его ушей налились малиновым цветом.
– Расскажите нам еще что-нибудь, мы тоже психи, – сказал Иванов, – только тихие.
Художник смешался:
– Ладно, синий у меня вторник, красный – четверг. Дайте подумать. Да, желтый. В желтый я, конечно, бездельничаю. Значит, в желтый... – Последней фразой он не выдержал тона – сорвался петухом: – Я их всех вижу! Каждое утро вижу! Кто знает, пусть ответит! Зачем они приходят?!
Замолчал, осоловело уставившись пустыми глазами, обведенными черными впадинами бессонницы. Казалось, он снова пребывал в вечном трансе, откуда его можно было вытянуть только встряхнув хорошенько.
– А что такое желтый? – осторожно выдохнула Изюминка-Ю, и он услышал, как ее дыхание щекочет ему шею.
– Это было позапозавчера, – поведал художник, взгляд его погас, он мельком оглядел комнату, стол, усыпанный растертыми окурками, пеплом, – захватанные стаканы, исходящие селедочным запахом, и груду истребленных журналов. – Полбанки еще стоит, – добавил он – нижняя губа в задумчивости отвисла. – Не допили... Впрочем, – подобрался, – не помню... С тех пор не видел. Больше его здесь не было. Нет, нет, не заглядывайте. Не надо – сглазите!
Иванов почувствовал, что Изюминка-Ю разочарована. Все, что окружало художника, было связано лишь с врачебной тайной.
– Что там насчет серебряной нити? – осведомилась она дружески. – Очень интересно…
Истребитель окурков слыл и художником-коллажистом: компоновал картины из старых фотографий, например, женское чрево с вылезающим космонавтом – шлем блестит под солнцем. Что-то от Сислея, только на современную тематику. Странно, что интеллектуальность не продляет жизнь. Один из парадоксов жизни. Уравнивает шансы – не в этом ли таится религиозность. Уж здесь-то природа явно дала маху, снивелировала всех под одну гребенку. К счастью, никто не в обиде. В юности ты фаталист, в зрелости – прагматик, но что-то от фаталиста в тебе все-таки остается, потому что так просто приятнее жить.
– Отправляйтесь лучше к его другу Савванароле. – Повернул голову так, что свет лампы теперь бил им в глаза, – окончательно избавил их от попытки что-либо разглядеть.
– Савванарола? – переспросил Иванов. – Это тот сумасшедший? – чуть не осведомился вслух.
– Синий в крапинку, с орнаментом по черепу, здесь и здесь. – Лицо художника осталось невозмутимым, как отмершая кора.
– Чудной... – прошептала на ухо Изюминка-Ю.
Художник быстро показал:
– Рот от скальпеля, капустный чуб и... забыл, – мучительно потер лоб, упал на дно собственных догматов, – с метками Виньона...
Изюминка-Ю радостно потыкала в бок – что я говорила?!
Много бы он отдал, чтобы они оказались здесь одни. Неужели опытность заключается в том, что тебе снятся одни и те же сны, а женщины волнуют только в определенных ситуациях?
– Идите... идите... к нему, – художник беспардонно подтолкнул их к выходу, – к этому... всезнайке...
– Ах, да... – вспомнил Иванов. – Он еще... – но не сказал, что значит «еще». Изюминке-Ю лучше было этого не знать.
В этом «еще» заключалось стремление стать духовным лидером группы бездельников. А он не хотел представлять сына дураком. Может быть, это было возрастным увлечением, через которое проходят если не все, то многие, а может быть, он родился таким и по-иному не видел мир. Иногда чувства мешают жить.
– Вниз по лестнице, направо. – Художник с облегчением захлопнул за ними дверь.
В окнах коридора было видно, как он вприпрыжку бежит по длинному коридору, вдоль шестидесяти шести портретов любовниц, размахивая черным мешочком на правой руке и трясся дырявыми ушами.
– Как ты думаешь, он сумасшедший? – спросила Изюминка-Ю. – Зачем он сидит по ночам?
– Чтобы истреблять окурки в одиночестве, – ответил Иванов. Нечто подобное он не раз видел на квартире у сына. – Юродивые всегда в почете.
Когда они выбрались из здания в липкую августовскую ночь, первым делом он ее поцеловал.
– Ты, ты, ты... – начала она в темноте.
– С-с-с... – произнес он и поцеловал ее еще раз. В своих романах он чувствовал себя уверенней, чем с ней. Но ответить себе на этот единственный вопрос он не мог.

***
У человека, которого надо было найти, не работал телефон, и Саския, провожая, даже накормила обедом: борщом и жареной картошкой. Квартира, где даже селедки кажутся голодными. В воздухе плавали аппетитные запахи. Дулась по-прежнему – неизвестно на кого и почему, и даже собиралась уезжать к матери в Нижний. Впрочем, она давно катилась туда, куда ее подталкивала жизнь, – к одиночеству. Выдумала новую историю. Железнодорожники бастовали, и отправиться можно было только на крыше столыпинского вагона.
С экрана телевизора вещал новый партийный диктатор. Саския обожала политических деятелей:
– Посмотри, какой он милый...
Встал из-за обеденного стола, чтобы удостовериться в собственных подозрениях, – уж слишком знакомые обертоны проскакивали в голосе, который обещал общественные блага: зарплату и хлеба вдоволь, даже заигрывал с крестьянством, полагая необходимым их союз с армией, немногочисленным трудникам отводилась второстепенная роль. Господин Ли Цой собственной персоной – уже не подобно режиссеру третьего или четвертого эшелона. Не приплясывающий, не глотающий слова, не кривящийся при каждом слове о правительстве, – с каменным улыбающимся лицом, строго выполняющий наставления своих советников. В конце речи между зубами появилась знакомая трубка. Таким его запомнят миллионы: «Нация, или смерть!»
– Обожаю… – воскликнула Саския. – О-бо-жа-аю!
– Ну, ну... – Иванов покривился.
– Ничего ты не понимаешь! – Бросила упрек, не отрывая горящих глаз от экрана. Такой восхищенной он ее давно не видел.
– Ты хоть узнаешь его?
– Неважно, это настоящий мужчина!
– Видела б ты его в другой обстановке...
– Ха-ха! – лишь махнула рукой. Вообразила себе бог весть кого, сделалась гордой и неприступной. Надолго ли? До вечера или пока на горизонте не появится новый герой? Не для этого ли на верхней губе появилась порочная мушка?
– Это не приобретается, с этим рождаются!
– Уточни, пожалуйста! – попросил он.
– С величием! – воскликнула она.
– О боже! – Он не нашел слов. Он понял, что сейчас уйдет – открыто и навсегда. Она давно уже не оглядывалась ему вослед, не было причины.
Перед уходом вынес и засунул сумку в один из мусорных баков, которые не вытряхивались месяцами – Мэрия давно была занята всеобщим ожиданием Второго Армейского Бунта, в котором господину Ли Цою предопределялась главная роль, и об этом знал уже весь город.

***
Дверь, которая никогда не бывала закрытой. Крысиным хвостом торчал оборванный провод – звонок не работал. Поверх украшала надпись: «Остановись и подумай!». Слева и справа на нее слетали нелепые ангелы с Гайявскими.
Наверное, сегодня он впервые с надеждой посмотрел на ее лицо. Что оно дарило ему, кроме наигранной беспечности, ведь не только голубоватая рубаха свободного покроя чуть ли не до самых пят над выгоревшими джинсами, и загорелые руки, слишком тонкие для широких рукавов, но и утрированно небрежные волосы, с тем изыском, которого добиваются перед зеркалом в парикмахерской, – что волнующего останется в тебе до следующей встречи? Он давно хотел, чтоб что-то оставалось, сам шел к этому, он хотел проверить себя в том, во что нельзя верить; зная, на что способен, ты сам выбираешь путь – даже в любви, чтобы потом не кивать на неожиданность и не корить себя, ты думаешь, что ты неповторим в своих чувствах, ты ошибаешься, ты просто ошибаешься.
– Прошу, – услышал Иванов знакомо-радостный голос, и они вошли.
Бог был живой и даже пил газированную воду. (Прежде чем сделать первый глоток, обмакнул в стакан палец и брызнул в потолок и стены.)
Рот до ушей контрастом унылому носу – высокий тощий человек в выбеленной хирургической рубахе с болтающимися завязками и в таких же узких ветхих штанах с сатиновыми заплатами, похожий во всем этом на загнутый стручок – Савванарола из Лампсака – старший софистик, поклонник пробабилизма, бывший директор Департамента пупочной крови и дипломированный анестезиолог. Настоящее имя его было Лер, второе – Савва, а к третьему, Савванарола, он еще добавлял Magnus – Великий. Обычно он украшал себя браслетами из кошачьих хвостов.
Из кухни выскочил эксцентричный рыжий кот с задранным хвостом: «Мур-р-р...» Даже попытался сложить лапки; животные – всегда отражение хозяев. Вежливо поглядывая, задирал голову вверх.
– А-а-а!.. знаю, – радостно произнес человек. – Все знаю! – И водрузил стакан на полку, так что пузырьки в нем заиграли в лучах солнца. Полюбовался секунду, рождая вполне ясное недоумение, и снова оборотился к ним, сложив ладони перед собой и делая вид, что не узнает Иванова: – Мир вам!..
«Ну, началось...» – подумал Иванов. Смешили косичка и выражение благостности на худом лице. Иногда и божий человек ошибается в своем откровении.
– Вы-то мне и нужны!
После этого человек замолк на пару секунд, побывал в иных сферах и, вернувшись, лучезарно улыбнулся – «здрасте». Кот синхронно повторил – уселся на хозяйскую ногу и оскалился.
Знакомая сцена. Последнее время сын, не скрывая раздражения, разводил их по разным комнатам из-за иронии, которая появлялась на лице Иванова. Религиозный эгоизм приводил его в состояние холодной ярости