Река на север (сюрреализм)

рисковал, и он знал это. Так или иначе, но он невольно сделал ему большое одолжение. Гд. нашла бы в этом спектакль с подмигиванием и ужимками страсти – как мартышка. Саския – тему о морали, разговор с намеками, чтобы только, для начала предаваясь мысленному блуду, самой не спать всю ночь. Гана? Девочка, которая ничему не успела научиться. Даже любить. Нет, теперь о ней он ничего не помнил и себя, в том прошлом состоянии, – тоже. Теперь он с большим интересом разглядывал ее – чего она хотела? Однажды он уже пытался контролировать действия Бога – это ни к чему не привело и ничего не доказало.
– Это его рабочие фразы, – успокоил он ее. – Не поздоровайся пару раз. Он привыкнет.
Он не позволил себе испытующе глядеть на нее. Пусть она сама разбирается в его друзьях – при чем здесь он?
– Нет, я не хочу... – сказала она с подозрением в голосе, наклонив свою, отливающую бронзой, голову, волосы, которые она подобрала лентой так, как ему нравилось, плотно и натянуто, – чтобы вы ссорились...
Конечно, она не добавила многозначительное: «Из-за меня».
– Хорошо, – пообещал он, улыбнувшись, чтобы она ничему не придавала значения. – Я и не думаю ни с кем ссориться.
Уж он-то знал Губаря лучше – в вопросе женщин на него никогда нельзя было полагаться, прежде всего, конечно, из-за его роста и еще потому, что он был специалистом по очень худым и высоким женщинам.
Она засмеялась обиженно:
– Ладно, у вас там свои дела, я не вмешиваюсь. – И отвернулась.
– Почему? – спросил он вслед ее взгляду на легкие вечерние облака и желтые освещенные улицы.
– Потому что мало ли кому я нравлюсь, – заметила она, – потому что это не в моих правилах.
«Ах, у нас есть правила...» – прокомментировал он и миролюбиво произнес:
– Не стоит...
Она быстро повернулась к нему:
– Как благородно, как красиво... – И больше ничего не добавила, а смотрела с укором.
– Что с тобой? – спросил он.
Это не было искренним вопросом. Он ждал, что она ответит. Он не верил еще ей.
– Что со мной? – переспросила она, и ноздри ее затрепетали, словно она вкладывала в это особый смысл. – Мне думалось, мы друзья...
«Ладно...» – подумал он, избегая ее быстрого взгляда. Ее льдистые глаза будили в нем желание. Прежде чем поцеловать ее первый раз, он испытал к ней глубокую нежность, которая и сейчас дремала в нем под панцирем утреннего разговора, и он пытался избавиться неизвестно от чего, от ее власти над собой, что ли.
Потом она все равно выберет себе оружие, подберет под него ключик. Заставит его сожалеть о минутной слабости. Разве кто-то из них мог сравниться с Ганой? Впрочем, она его тоже один раз предала. Не с этого ли началась его болезнь?
– Может быть, я действительно другой... – сказал он и улыбнулся, ничего не добавив.
– Ты хитрый искуситель, – ответила она, весело сощурив глаза.
Это была ее среда, она чувствовала в ней себя, как рыба в воде. Сколько ее обучали этому: прятать дневники от родителей, обещать и не являться на свидания, судачить о чужих мужьях и проводить время в бесконечных разговорах с приятельницами. Все однажды кончилось – она оказалась на мели, потому что за всем этим ничего не стояло, если ты не усматриваешь в этом стиль жизни.
– Не имею привычки, – возразил он и притянул ее к себе.
Позвоночник у нее был под его ладонью, как клавиши пианино. Она была хорошо сложена, и он вспомнил, как у нее очерчены ноги – с единственной меркой из тысяч женщин.
Она ответила очень серьезно, словно решившись:
– У нас с тобой бульварный роман, и я хочу эту его часть быстрее закончить.
Она повернулась и пошла – прочь по аллее сквера.
Лето скользило к закату по белесо-выгоревшему небу. Вокруг города висело рыжее кольцо испарений. Заводы по инерции еще дымили.
«Ну и болван, кажется, я», – подумал он и шагнул следом.

X.
Галерея портретов шестидесяти шести женщин, которых он любил, начиная с младенческого возраста. Казалось, от рождения уже был таким: с тоненькими альфонскими усиками – напомаженными в стрелочки, словно в подражание известной двуполой испанской личности, но только словно застывший искушенным филином оттого, что редко выставлялся, – а это порождало сомнения в собственных силах. Правой мраморной рукой, разминая, помахал в воздухе и спрятал за спину (в черно-траурном мешочке) – берег для шедевров, как пианист для клавиш. В ушах у него были треугольные дырки, в каждую из которых легко можно было продеть бублик с тмином.
– Сюда не садитесь, здесь не стойте, а в эту сторону не смотрите... – Его высокий женский голос диссонансом врывался в разговор. – ...не терплю присутствия... ап-ап-ап... жен... – жен... –жен... Ап-па-ап... посторонних-х-х... тоже.
Агрессивная категоричность не предполагала спокойного течения беседы. В поисках платка по карманам вытеснил животом за дверной косяк под вереницу портретов. Все же они успели заметить соляристического мальчика с сетью – «Ловля тунца» – волнистые синие линии и струящуюся кровь. Космонавт, напрягая силы, вылезал из трясины женской груди, вырывал ноги из тестообразной массы, отряхивал прах великих импульсов – всеобщая критическая паранойя Фрейда, высмеянная великим швейцарцем Карлом, – скрытая причина их ссоры.
Кто во снах не нырял в океан, висящий над дном, как одеяло? Фокус, который происходит, потому что надо чем-то дышать. Не в этом ли сокрыты заблуждения вековых находок психоаналитики?
– Женщин? – переспросила Изюминка-Ю и часть вопроса переадресовала Иванову.
Он услышал, как ее голос отразился в обеих концах коридора и заставил нервно моргнуть художника.
– Нельзя ли потише? – поспешил отгородиться высоким тембром. – Я хорошо слышу!
Кричащий на одной ноте. Все свои картины он помещал в пышные тяжелые золоченые рамы, чтобы преодолеть цветовую нерешительность и ошеломить контрастом. Он так долго страшился времени, что наконец перестал его замечать – сделался абстрактно-плоским, выкинул все мелкие детали, занялся украшательством. Его куртка, как та, что подарена Довлатову, была испачкана клеем и акварелью.
– Мы и дышать не будем, – пошутил Иванов, вызвав минутное замешательство, кончившееся нервным предчихом: «Ап-ап-ап!..» и росчерком в воздухе – траурный мешочек на правой руке невольно приковывал взгляд.
– Будьте здоровы, – пожелала из-за его плеча Изюминка-Ю, оборвав художника на рыбьей зевающей немоте, как у агонизирующих тунцов там, на холщовой плоскости, переделанной на трехмерность.
Негодующе удивился – зря моргал, словно она, девушка, не стояла здесь же в коридоре и не дышала Иванову в спину. Сам он уже привык к этой ее манере – прятаться за него от странных личностей. А как же Губарь? Несомненно, он ревновал ее и к нему. Иногда она тыкалась в его предплечье, как жеребенок. Кто осудит? Как много им еще надо пройти. Умозрительность – однобокий советчик, особенно одинока ночью. Ему нравилось, что они стояли здесь, в темном пыльном коридоре, где сам художник с его нервно застывшим лицом, на котором горели безумные глаза, смотрелся законченным психопатом с больным желудком. Другой картины он и не представлял – августовская темнота, дышащая влажной рекой за пыльными окнами, город, раскинувшийся в пространстве, как брошенный из космоса кафтан. Ни одно из ухищрений человечества не вызывает столько чувств, как забытая кем-то вещь – пусть даже она тебе и не по плечу.
– Почему вы здесь ночью, один? – спросила невинно, словно невзначай (воспользовалась своим правом, правом красивой женщины).
– Работаю, – буркнул, едва сохраняя остатки душевного равновесия.
– Завели бы кошку, что ли... Так одиноко... – Поежилась.
Было такое ощущение, что она посоветовала несусветную глупость, – кадетских корпусов художник явно не кончал – споткнулся о собственную ярость – с минуту безумно вращал глазами, вдруг схватил окурок с пола и остервенело стал превращать его в порошок. Лицо странно исказилось, словно он мгновенно погрузился в себя, сделалось больным, отсутствующим, тем, что должно безвременно сгореть, углы рта под альфонскими усиками поехали вниз, словно он боролся с незримым соперником. Он выкрикнул тоскливо скороговоркой:
– Наконец-то я нашел тебя! Прочь, прочь, прочь! Ф-р-р-р! – Прокрутился на одной ноге, отгоняя невидимого противника. – Я тебя! Я тебя! Не боюсь пустого холста!
– Да он же... – догадалась она.
Иванов нащупал ее руку за спиной и сделал шаг назад. «Не хватает пластики, – посоветовал бы он, – а вот чувства в избытке, как у плохого актера».
Художник продолжал исполнять танец на одной ноге, безумно истирая окурок ладонями. Его мышцы явно работали на пределе. Кожа на шее и от углов рта превратилась в меха для гармошки, уши заострились, как у книжных гоблинов, а углы рта трагически опустились к подбородку. Голова на шее, в которой явно была пара лишних позвонков, задергалась в такт онанистическим движениям. «Раз, два, три, раз, два, три...» – чуть не подсказал Иванов. Впрочем, художник и сам справлялся – окурок успешно прекратился в труху и вот-вот должен был вспыхнуть, но волдырь художник себе точно натер. Потом внутри у него что-то сломалось, словно кончился завод, и он застыл с разинутым ртом. Глаза сосредоточенно навелись на них обоих. Теперь он полагался только на свои зримые «ап-чхи» и картины за спиной, словно это было его последней соломинкой, связью с реальностью.
– Ха! – воскликнул он, и бумага и табак посыпались на пол.
Лицо его приняло прежнее выражение недовольного жизнью человека.
– Не будем вам мешать, – вежливо произнес Иванов, с укоризной прослеживая, как мусор падает ему на брюки. – Нас не интересует ваша картины, и мы не лазутчики из вражеского лагеря.
Он шагнул назад, к Изюминке-Ю.
Вряд ли художник поверил. Но дыхание выровнялось, глаза посветлели. Даже улыбнулся – возможно, в тайной надежде, что они уберутся побыстрее. Только в углах рта белела полоска пены. Его безумие еще предполагало контакт с окружающим. Возврат произошел почти бесследно, если бы только не трагические морщины на висках. Теперь он походил на самого себя, изображенного перед мольбертом, выбрасывая руку в зрителя шокирующим жестом. На указательном пальце сиял кровоточащий рубин. Кого-то он им напомнил?
Кредо жизни. Слыл стопроцентным авангардистом. Взять банку с засохшими в ней кистями, облить бронзой и назвать застывшей вечностью. Картина, выставленная в салоне, была сделана из красителя, воска и канифоли – смесь, которая была подогрета лампой и размазана по холсту, на сером фоне, черным, куцее: «Нет!» – по-клерикански. Формально он отразил происходящие события в некогда великой стране с тайной надеждой, что его заметят и поднимут на щит хотя бы националистические силы. Кто-то из провидцев высказал предположение, что однажды он повесится за этой картиной. Нечто подобное происходило и в литературе. Одна из картин у него называлась «Взгляд из ванной», потому что была нарисована автором, лежащим по горло в воде: в углу, по диагонали, всплывала нога и нечто розовое торчком из-под белоснежной пены. Наискосок в двери двигалась женская фигура. Не в этом ли тайна его розоватой плоти? Сублимация – слишком явная, чтобы не попасть под известные теории. Эксплуатация модных идей, выраженных в двухмерии с помощью кисти. Сама теперь ставшая игрой