Свои берега

не ахти какой был презент с его стороны.
  А на самом-то деле он хотел сделать с ней съёмку, такую, как давеча сделал с матерью: что-то вроде интервью на пленэре, где бы он задавал ей вопросы, а она бы на них отвечала... Где-нибудь на бульваре. Погода стояла прекрасная, и он очень живо себе всё это представлял. С Наденькой они были троюродными, она была намного старше его, и нездорова, а он много чего ещё хотел у ней разузнать.
  Дабы не потеряться, встретиться решили в метро, на выходе. Он её увидел первым, узнал ещё издали по кожаной куртке и по шлемообразной с наклонными полями шляпке, и тут же изумился, отчего ж это она так вырядилась в жару?
  Поцеловались. Он почувствовал в ней необыкновенную, какую-то сказочную лёгкость. Казалось, стоит перехватить у ней с руки чем-то сильно нагруженную холщовую сумку (перехватил) да сбросить куртку, да сбить шляпку - и Наденька полетит прямо вверх, как надутый гелием шарик.
  "Ух, и поклажа! - воскликнул он удивлённо, покачивая сумкой. - Там не кирпичи у тебя, случайно?"
  "Не-ет...  - протянула она, вяло поматывая головой. - Это тебе. Подарочки. Дома посмотришь."
  "А вот это уже лишнее..."
  "Забирай! - сказала она строго, как говорят женщины, склонные к панике. - Обратно не понесу!"
  "И что там?" - спросил он.
  "Я ж говорю: гостинцы. Шоколад, зефир. Полакомиться тебе принесла..."
  Это вошло у них в традицию: изначально узнав, что он млеет от пастилы в различных формах, она почти всегда при встречах одаривала его именно этими сластями.
  "Спасибо. Но что-то тяжеловато для зефира..."
  "Ты ж у нас сладкоежка - я знаю! Вот... Да...Так там ещё и пластинки..." - отвечала она по порядку на каждое его восклицание.
  "Пластинки?.." - изумился Смыслов.
  "Папины. Патефонные. А ещё телефон..."
  "Какой телефон?"
  "Стационарный. В общем, увидишь..."
  "Да у меня есть телефон!.."
  "Не  беспокойся - это не хлам. Это совсем новый телефон, в коробке. Ты там, дома, раскрой коробочку да посмотри..."
  "Хорошо..." - сказал он, решив не спорить, но так тогда ничего и не раскрыл, и не посмотрел, а глянул лишь года два спустя, когда стала западать кнопка его старого аппарата. Вот тогда он раскрыл коробку с надиным презентом, и обнаружил там, окромя корейской штуковины, ещё и крупную купюру... Привет из далёкого далека...

  Выйти на воздух Наденька отказалась наотрез, сославшись на занятость, но на пару слов, так и быть...
  Они спустились на станцию и присели на скамью. Всё вокруг гудело и звякало, со стуком и шипением открывались и захлопывались двери подходящих составов, мимо сновали люди, оставляя после себя шелест шагов и бессмысленные обрывки фраз.
  "Зря, значит, тащил!" - завопил Смыслов в ухо Наденьки, вынимая из кофра видеокамеру. Она поинтересовалась: " Можно?" Взяла гаджет в руки. Покрутила, повертела, глянула в окуляр.
  Она очевидно сильно поплохела за те два месяца, что они не виделись. Ссутулилась, глаза её почти выпали из орбит, белки словно покрылись желтушной слизью, нижние и верхние веки превратились в подобия мешков с жидким содержимым... "С такими глазами долго не живут... - отметил Смыслов про себя с необычайной грустью. - Ведь это же не лечится. Это тупик..." Вслух поинтересовался:
  "Как себя чувствуешь, Наденька?"
  "Хреново! - выкрикнула она с отчаянием, будто ждала вопроса. - Иной раз думаешь: а доживу ли до завтра?.. Или вот прямо сейчас сдохну?!"
  Это простецкое "сдохну" обдало его обречённостью. Смыслов помолчал, не находя слов утешения.
  "Смогу ли я помочь... чем?" - выдавил он наконец почти что шёпотом.        
  Наденька навряд ли услышала вопрос сквозь какофонию звуков только что сорвавшихся одновременно с двух платформ составов, - скорее, догадалась, о чём он мог бы её спросить в такой ситуации, и тут же ответила.
  "А разве тут чем поможешь!?"
  Шмыгнув носом, она вдруг задержала дыхание, подняла руку с вверх направленным указательным пальцем, потрясла им, призывая паузу, пшикнула в рот из непонятно как оказавшегося в другой руке ингалятора, поморщилась и прибавила: "Вот такие вот дела, дружочек.." Она часто называла его "дружочек", а он и не возражал.
  Он ощутил приступ безумной жалости к Наденьке и бессилие перед вот так вот буднично накатывавшейся её скорой гибелью, и от этого бессилия росла обида - до всхлипа! - и на себя, и на время, и невесть ещё на кого...
  Прощаясь, он мягко обнял Наденьку, поцеловал её во влажные, тряпочками повисшие щёки, улыбнулся жалкой улыбкой, кивнул, ободривая, и подхватив тяжёлую сумку, юркнул, как тать, в подоспевший вагон; и даже успел сделать через стекло ручкой удаляющейся вместе со станцией застывшей в анфас Наденьке, вполне уверенный, что видит сестру в последний раз.

  Спустя неделю Наденька позвонила. Смыслов обрадовался, услышав её голос, и прежнее его тяжёлое ощущение надвигающегося рока куда-то сразу отдалилось. Поинтересовалась между делом, раскрывал ли он её подарок.
  "Нет... Пока он мне не нужен." - признался он кратко.
  "Ну, ты всё-таки посмотри там... Посмотри..." - попросила Наденька.
  "Хорошо..." - сказал он успокоительно, на самом деле совершенно не собираясь ничего посматривать.

  А ещё неделю спустя мать Смыслова забеспокоилась: она который день никак не могла дозвониться до племянницы (ни её мобильный, ни домашний не отзывались), и требовала от сына действий.
  "По-моему, рано паниковать! - одёрнул мать Смыслов. - Попробуй ей дозвонится завтра. Если ничего не получится, я, конечно, отправлюсь туда. Может что-то случиться с Надей, может - и со старухой-матерью. Но навряд ли с обоими одновременно... Ведь старуха обычно снимает трубку..."
  "То-то и оно! Я всё-таки очень волнуюсь!" - воскликнула мать.

  "Так ехать или не ехать?" - всё ещё размышлял он, когда все им же отмеренные сроки вышли. И как назло, не было у него номера никого из соседей, чтобы справиться. "А что, если попробовать так..." - озарило его простой мыслью, которую он тут же принялся воплощать. Он звонил наобум по номерам, отличавшимся от наденькиного домашнего лишь последней цифрой, предполагая наткнуться на соседей, по принципу "язык до Киева доведёт" - и "язык довёл"! С четвёртой или с пятой попытки он попал на соседку, но только с другого подъезда того же дома. Ничего она о Наденьке не слыхала, и таковой не знала, хотя наверное видела мельком не раз. Зато она предоставила ему номер мобильного настоящей наденькиной соседки, живущей с ней на одной площадке, и дала имя. Татьяна. "Вы запишите!" - потребовала она. "Уже записал!" - соврал он, и на том тот важный разговор закончился. Он несколько раз вздохнул, представляя, как ему придётся в очередной раз объясняться теперь уже с Татьяной, обрисовывая всю ситуацию, но та тут же прервала его только начавшийся развёртываться монолог, сказав, что - да, всё она понимает, все его волнения по поводу, которые, увы! - не напрасны. Высказала сочувствие. Наденьку сегодня похоронили.
  И предупреждая расспросы, пустилась в подробности. В ночь на понедельник безумная старуха-мать Наденьки вы-протопала нетвёрдыми ногами-ступами на общую этажную площадку и прозвонила подряд три квартиры. Вышли сонные соседи. Старуха что-то шуршала им своим беззубым ртом, однако никто ничего не понял, кроме того разве, что что-то приключилось в квартире, и что она их всех звала туда. И вот там-то, на полу захламлённой кухни они и обнаружили тело Наденьки. На столе на большом листе бумаги крупным круглым почерком предусмотрительно были записаны адреса и телефоны родственников со стороны старухи-матери, они и вызвались обделать всё дело.
  "Когда?... В ночь на понедельник?"  - переспросил Смыслов Татьяну, одновременно припоминая тот странный одинокий звонок к нему на мобильный. И именно - в ту самую ночь. На понедельник. Точнее, было ещё воскресенье, поскольку до полуночи - он это хорошо помнил - дело не дошло. Гаджет был новенький, и он ещё не ознакомился со всеми его функциями - куда и зачем нажимать, поэтому, когда вместо слов раздалось какое-то шипение и кряхтение, он несколько раз сказал "Слушаю!" и "Алло!", но, не получив никакого ответа, сбросил вызов. И не поковырялся хотя бы из любопытства, ни тогда, ни потом, чтобы узнать, кто звонил, решив, впрочем, вполне разумно, что, кто бы ни был звонивший, если нужно, тот перезвонит. Но никто не перезвонил. И гаджет был новенький, и номер был новенький, и знали его всего несколько человек, и Наденька из них была первой.
  Что, ежели это была она? Успела связаться именно с ним, но воздуху ответить уже не хватило? А он не догадался... Легко заснул и сладко проспал всю ночь. И на утро не хватился! Злой и чёрствый он человек!
  Все эти мысли пронеслись в его голове за несколько мгновений, пока Татьяна подтверждала - да,  именно так: в ночь на понедельник...
  Татьяна тоже присутствовала на похоронах, и только-только с кладбища. А на поминки не осталась, поскольку, как она понимает, их и не устраивали.
  Последнее прибежище Наденьки оказалось весьма простым для запоминания: Главная аллея, восьмая линия, третья могила направо.
  Мать Смыслова не могла сдержать слёз, и, узнав подробности, зарыдала в голос, убиваясь так, что Смыслов испугался за мать, и полез её успокаивать. Принял её дрожащую мокрую спину в объятия, и гладя по седым материнским власам, забубнил:  "Ну, всё, мам! Ну, что ж тут поделаешь. Ну, будет, будет... Ты, главное, сама-то не реви! Не хочу, чтоб ещё и с тобой тут приступ случился!"
  "Ну, как же так!" - твердила мать, всё ещё всхлипывая. - Ведь у Наденьки и телефон наш имелся, и записано всё: где мы живём, и кто мы ей, и прочее... Что ж они нам-то ничего не сообщили, не позвали на похороны?"
  "В такие моменты голова кругом - тут не до мелочей..."
  "Ну, какие же мы с тобой мелочи?!" - всхлипывала мать.
  "Видишь, - оказывается, скрытной была Наденька: и нам о родне своей с другой стороны ни разу не упомянула..."
  "Нет, она как-то что-то такое говорила..." - собрав в морщины лоб, начала вспоминать мать, уже не рыдая.
  "Наверное, не при мне. - уточнил Смыслов раздумчиво. - Может, они и вправду не так что сделали... так что ж? - мы ж не знаем, что они за люди!.."

  Перед входом на кладбище Смыслов купил у тоскующей торговки пару цветов в виде крупных лиловых шаров, быстро и легко нашёл могилку и воткнул цветы во влажный ещё, глинистый холмик. Роскошные были цветы, которые, к сороковинам, сначала все сгнили в дожди, а затем высохли под солнцем в нахлынувшее вдруг на Москву пригожее бабье лето... В сороковины он снова был там, постоял молча, перекрестился, прошептав молитву, и пролез за ограду, чтобы вынуть уродливые останки прежней красоты. Наклонился, забрал мусор в перчатку, и тут услышал в спину резкий женский голос.
  "Здравствуйте!"
  Он обернулся. За оградой стояли двое: мужчина и женщина. Оба пожилые, неопределённого возраста.
  Он представился, объяснив скороговоркой собственное положение: он родственник усопшей со стороны отца.
  "А-а!.. - бойко протянула женщина. Ясно. Андрей. Да-да-да-да-да!- Надя говорила! А мы - со стороны Тамары Михайловны."
  То есть со