ручку управления и пытаясь выровнять полёт самолёта, чтобы не допустить его вхождения в штопор!
А он, то накреняясь на левый борт, то на правый, то пытаясь сорваться в штопор, стремительно приближался к земле.
Слить топливо…, немедленно слить топливо, прошептал полковник, повторяя пункт инструкции. Но приборы не работают…! Ах, да…, включить аварийный слив! Так, что ещё?! Не выпускать шасси…, ни в коем случае не выпускать шасси! Посадить на брюхо! Посадить…
В тундре, в безбрежной ледяной пустоте, под безоблачным небом, раскатами прогремел гром!
* * *
В чуме было ещё тепло, Тепло шло от чуть тлеющих углей, а дым весь ушёл через дымник.
Мичил, в кухлянке и тёплом малахае украшенном хвостами горностая, накинув на ноги оленью шкуру, сидел на почётном месте и ругался со своей женой - Айыы Куо.
- Старуха, когда же ты подашь мясо, видишь, я, однако, совсем голодный.
- Не подохнешь! Я, что, разорваться должна: то подай ему мяса, то набей трубку…
- Не ври старуха! - возмутился Мичил, - я сам трубку набиваю, ты только подаёшь…. Однако, дай мне уголёк трубку раскурить, - всё ещё брюзжа по-стариковски, приказал он.
- Вот, вот! Уголёк ему подай! Сам возьми, кости не рассыпятся, - проворчала женщина, и больше не обращая внимания на ворчащего мужа, принялась нарезать вяленую оленину на небольшие куски и бросать в котёл.
Мичил, покряхтывая, на корточках подобрался к чуть тлеющему костерку и, взяв обгорелую головёшку, подул на неё - раз, другой. Когда чуть заметный огонёк затеплился, он корявым, заскорузлым ногтем поддел его и, отломив, сунул в трубку.
Пыхнув несколько раз, чтобы табак занялся, он собрался было возвратиться на своё место, но вдруг неподвижно замер.
- Женщина, ты слышала? Вроде что-то громыхнуло.
- Ага, это ты, старый, злого духа выпустил.
- Нее…, не я.
Мичил, стащив малахай с головы, прислушался.
- Однако это в небе злой дух на санях, запряжёнными волшебными олешками, проехал…, - не слыша больше грома, проворчал он.
- Нет, это самолёт пролетел, - возразила жена, - как бы он наших оленей не распугал. Ты бы, старый, чем сидеть день-деньской в чуме и кормить блох, съездил в тундру, посмотрел, что, да как.
Неожиданно глубоко затянувшись, Мичил поперхнулся и сразу же закашлялся, да так, что аж слёзы выступили из глаз: «Шайтан тебя забери, старуха!» - перемежая слова кашлем, опять заворчал он на жену: «Пойди сама и посмотри, что там громыхнуло».
- Сам пойди.
- Ох, дождёшься ты у меня, старая, однако побью я тебя.
- Смотри-ка, разошёлся, - огрызнулась Айыы Куо. Видно пора тебе в тундру съездить, олешек проведать, а то совсем от безделья дурным стал, - ещё раз попыталась она отправить Мичила к стаду, и подумала: « Однако муж совсем постарел, всё больше у очага норовит посидеть»
- Ну и поеду. Вот поем мяса и поеду…. Собаки, наверное, совсем обленились…, лежебоки… только и знают, что грызться между собой, да жрать. - Ты дашь мне поесть когда-нибудь! - притворно возмутился Мичил.
Он это сказал просто так, лишь для того чтобы жена не забывалась и помнила, что он всё-таки мужчина и все вопросы решает он.
- Однако поеду, - уже более твёрдо проговорил Мичил, - уже два дня как пурга утихла….
Правда твоя, старуха, надо проведать стадо, как бы оно далеко не ушло, или не разбрелось по тундре, а то, глядишь, и волки могут напасть, они сейчас шибко голодные, - более мягко, но, всё ещё продолжая ворчать, продолжил он.
* * *
Ездовые собаки, высунув языки, дружно тянули потяг. Мичил лишь изредка покрикивал на них, чтобы показать, кто здесь хозяин.
Тундра, после прошедшего недавно бурана, слепила глаза первородной белизной, и Мичил вынужден был натянуть на глаза кожаную маску с узкими прорезями для глаз.
«Однако хорошо-то как!» - радовался он быстрой езде, чистому снегу и морозному воздуху.
На крутых поворотах, чтобы не уменьшать скорости движения, он лишь слегка притормаживал нарты.
«Ага, собачки, соскучились по работе?! - иногда восклицал он, восхищаясь дружной работой своего лучшего алыка, и тут же покрикивал: «Пошли, пошли, недалеко уже!»
Перевалив через очередной снежный нанос, он разглядел впереди, чуть в стороне от нужного ему пути, груду чего-то тёмного.
«Однако, что это? - удивлённо протянул он, и остановил упряжку. Этого раньше в тундре не было. Надо посмотреть».
«Эй, лентяи, чего разлеглись! - прикрикнул он на улёгшихся собак, - а ну, вставайте, дармоеды! Пошли, пошли, вперёд!
Чернея пятнами копоти и искорёженного металла, раскинутые на большом расстоянии друг от друга, на снегу валялись обломки разбившегося самолёта.
«Це, це, це, - поцокал языком Мичил. Такого у нас ещё не было… никогда. Однако, это от него гром я услышал. А…, где же человек, неужели сгорел? Надо поискать.
Собачки, лежать! - приказал он и, дождавшись, когда собаки улягутся, воткнул остол в снег и направился на поиски человека.
Окинув взглядом узких глаз место падения самолёта он, имея привычку разговаривать сам с собою, негромко сказал:
- Однако здесь побывало стадо оленей, вишь натоптали, поизрыли всё.
Он долго бродил среди искорёженных обломков, кое-где приподнимал оторвавшиеся во время удара самолёта об землю листы обшивки, но человека не было.
Наверное, человек совсем пропал, или волки загрызли, решил он. Наверное, поеду к олешкам, а потом…. Что он сделает потом, он ещё не решил.
Пробираясь по глубокому снегу, он описал круг вокруг места аварии и вернулся к упряжке.
Собаки, ворча, разрывая снег лапами, что-то пытались достать из-под снега. Это что-то было похоже на… большую куклу.
«А ну пошли отсюда! - сурово заорал Мичил. Пошли вон!
Приблизившись, он понял - собаки нашли человека! Замёрзшего, обгоревшего, засыпанного снегом человека.
* * *
В затуманенной адской болью голове человеческого существа кто-то по-щенячьи выл. Выл долго, с повизгиванием и без перерыва. Выл до тех пор, пока существо не потеряло сознания. Потом оно опять услышало чей-то вой - вой от адской боли, немыслимой боли! И это продолжалось долго-долго.
Придя в очередной раз в сознание, оно поняло, что это воет оно, а не щенок. Оно воет от всепоглощающей боли во всём теле, в костях, в голове. Сквозь замутнённое болью сознание, оно пыталось понять, почему ему так больно, и почему никто не хочет взять эту боль у него… себе, и опять теряло сознание!
Постепенно боль начала уменьшаться, и оно попыталось разобраться - почему ему так больно, но вновь потеряло сознание.
Сколько времени так продолжалось, оно не могло определить: при малейшем умственном усилии голова начинала раскалываться от боли, и он вновь терял сознание.
Оно лежало в полной темноте, и ни один звук не проникал в его сознание, кроме собственного болезненного воя и стонов. И только совсем недавно оно начало различать какие-то звуки вокруг себя.
Прислушиваясь к ним, существо догадывалось, но никак не могло поймать грань между болезненным бредом и реальностью. Оно вроде бы понимало, в помещении находятся какие-то живые существа, но кто они, не мог определить. Оно слушало их, но их разговор доносился до него, словно сквозь вату - чуть слышное бормотание.
Оно не могло даже разобрать, на каком языке они говорят. Не могло, как ни старалось, определить, где оно, а где болезненные галлюцинации!
Опять потянулись дни и ночи, чередуясь с болью и сознанием. Но оно начало уже различать смену суток, отделять друг от друга по рокоту какого-то инструмента, звук которого чем-то напоминал…, напоминал… шаманский бубен.
Прислушиваясь к ритмической мелодии бубна, оно говорило себе - «Так, ночь прошла, пришёл новый день…, ещё один день, день моего незнания».
С этого понимания, понимания чередования дней и ночей оно начало поправляться.
Затем, постепенно к нему начало возвращаться зрение: не сразу, не вдруг, а словно промывали от застарелой копоти оконное стекло - поливая водой, оттирая тряпкой, размазывая копоть и затем вытирая. Но добиться полной чистоты стекла пока так и не смогли: что-то ему всё же мешало - мешала какая-то матовость. И за этой матовостью двигались тени похожие на людей - это уже было что-то, это была чужая, но жизнь, и оно постепенно входило в неё.
* * *
Его кормила, вставляя в рот какую-то трубочку, женщина, которую называли то «старуха», то женщина» и лишь изредка Айыы Куо. Она кормила его какими-то непонятными на вкус пюре и поила, похожей на кислое молоко, жидкостью, но чаще, противно пахнущими отварами.
Сам он есть и пить не мог - его лицо, губы, словно одеревенели, а зубы…, он пробовал нащупать их языком, но не находил, язык нащупывал только дёсна.
У него продолжало всё болеть и ныть - руки, ноги, спина и голова. Иногда от адской боли во всём теле он терял сознание, но это стало происходить всё реже.
Однажды, когда зрение и слух окончательно вернулись к нему, ему поднесли к лицу начищенный до блеска медный таз - он увидел вместо лица забинтованную какими-то тряпицами маску с прорезями для глаз и рта! Эта маска настолько испугала его, что он закричал: «Нет, это не я!», но тут же страшная боль в губах заставила его замолчать.
Старый человек в кухлянке (один из трёх, которых он чаще всего видел) украшенной замысловатым орнаментом, обвешанной какими-то колокольчиками, костями и перьями птиц, тот, который бил в бубен костью какого-то животного и окуривал запашистым дымом, поцокал языком, затем, что-то сказал. Но что он сказал, существо не поняло. Оно попыталось разобраться в сказанном, но ничего на ум не приходило. Тогда оно помотало головой, и тут же от боли потеряло сознание.
Когда вновь сознание вернулось к нему, и глаза перестала застилать тёмная пелена, оно увидело - над ним склонился другой человек, более старый, но всё равно знакомый.
Этот стал говорить на понятном для него языке, каком? Он не знал, но понял смысл слов говорившего человека.
- Не нада так пугаться, скоро, однако, будем снимать тряпицы. Скоро…, совсем скоро ты будешь вставать и ходить.
- А…, кто я? Давно я лежу? - пытаясь поменьше причинять боли губам, спросило существо.
- Кто ты? - удивлённо подняв брови, переспросил спрашивающий. Ты человек… такой же, как мы человек, только вот как тебя зовут, мы не знаем. А лежишь ты…, да, однако…, зима прошла, лето на другую зиму повернулось…, птицы к теплу полетели.
Че-ло-век…, удивлённо протянуло существо, и ещё раз с расстановкой прошептало - такой же че-ло-век. - так меня…, так я…, затем опять попыталось спросить:
- Ааа, почему я лежу, а вы ходите? И почему… вы… не знаете, как меня звать?
В разговор вновь вступил тот, который бил в бубен.
- Откуда нам знать, кто ты. Ты был в обгорелой одежде, без документов - ты был как головёшка чёрная. Иии… у тебя лица не было, руки, ноги раздроблены, несколько рёбер сломаны, а шейные позвонки сдвинуты…. Вот так!
Существо задумалось: если старик, по всему, похоже, колдун или шаман, говорит правду, то… кто же я? Раз я понимаю их речь, то я действительно ЧЕЛОВЕК…, такой же, как они. Но, что со мной произошло?
- Ааа, почему я…, - хотел уточнить он о своей неподвижности, но тут закружилась голова, в глазах
