было, га-га…
А тут… благодать… В полях, на природе острее чувствуешь женщину. И, пожалуй, острее её хочется…
А Михаилу в этот вот миг, сейчас именно – ничего не хотелось. Ни денег, ни дороги, ни мудрости. Вот искупаться разве… в этой чёрной воде – это да, тянуло. Тамара знала, благодаря долгому телефонному трёпу – что Михаил студёную воду жалует, моржевать любил ещё с юности, а после Крещения ещё и теперь обязательно раз 10-15 купаться ходит, до тепла. Но тут всё это – без плавок, у неё перед глазами - выглядело бы эпатажно и нелепо, так он тогда понимал.
Феерическое тут спокойствие, откуда приходит оно?
Всё беспокойство, наверное, от людей. И от страха. Страх чего? Пожалуй, это страх непонятных отношений. Но ведь жизнь и есть эти отношения… Почему хорошие вещи потеряли вкус? чёрт его знает. А тут, слава Богу, – ни людей особо, ни страха. Сиди, смотри на воду. И, когда вперившись надолго в одну колыхающуюся в волне искорку на воде, перестаёшь вдруг соображать, от долгого взгляда, – вода перед тобою плывёт или это ты сам плывёшь вместе с гаткой… Тогда приходит мысль, - и даже уверенность, что вот ещё может каких-нибудь пять минут или от силы полчаса тут посидеть – и непременно, обязательно придёт и понимание – причём раз и навсегда, - чего-то самого важного в жизни, самого запредельного. В этом вся суть.
Михаил, сам того не заметив, давно вытянул из-под скамейки длинные ноги, выбросил их далеко вперёд. Молча. Как она ему и советовала.
Ты видишь эту женщину...
Ты приехал к женщине, но смотришь на воду. Если забыть о женщине, останется только эта вода. Эта холодная, мутно-коричневая вода после паводка. А на том берегу, за заросшей кугой и верболозом дамбой, понизу останутся волглые ещё стежки, идущие вкривь и вкось, на самую вершину холма. За буераками останется поле с рано вскрывшимися озимыми. Останутся осокорь над самым ставком, один-одинёшенек, и белые тополя, очень высокие и разлапистые, на том берегу.
Всё это останется, думал он. Если не думать о женщине. А если о ней думать, не останется ничего. Это точно. Останется только она одна…
Вот люди, продолжал он свой внутренний монолог. Из кожи вон лезут, чтоб подольше пожить. Ладно, а на фига? Ты кому-нибудь хоть на всраный пятак чего-то полезного сделал? Что-то дал? Чтоб без ожидания благодарности – а так просто – возьми и дай, от широты души… Так зачем тогда этот мир собою коптить? Цепляться за каждый день? Жизнь – не эпитафия на надгробии – от сих и до сих, жизнь – череда прекрасных мгновений. И их немного, этих мгновений. Не у всякого к трендецу и на неделю наберётся. На сто шестьдесят восемь часов.
Михаил сидел на гатке, как будто был один в целом мире, как будто больше никого и не было.
Тамара рифлёной подошвой сапожка сверху вниз тукнула по шнуркам его топсайдера:
- Знаешь, ты уже шесть минут не говоришь мне ничего…
Он расправил плечи и, чтоб не обидеть, ласковым тоном упрекнул:
- А ты что, и время засекала?
Женщина засмеялась.
- Та ладно… Я ж вижу… мечтаешь о чём-то сидишь. Чего влезать с глупыми вопросами?
- А вопросы всё-таки есть? – спросил он её, уже серьёзно. – А я думал, по телефону уже на всё ответил.
- Ответил, - сказала женщина, - да не на всё.
- Ну, спрашивай. – Он почувствовал стеснённость её дыхания.
- Я всё не пойму… зачем ты ко мне приехал, - улыбнувшись, проговорила примирительным тоном женщина и посмотрела ему прямо в глаза.
Он постарался быть искренним:
- На тебя поглядеть. Ползимы по телефону… Да в Одноклассниках, это разве дело? А на автовокзале ты мне понравилась. Моего духа женщина, как будто.
- А какой этот твой дух?
- Простой, естественный. Без фальши.
Тамара что-то ещё хотела ему сказать, уже было открыла рот, но промолчала.
Вдруг он услышал крик вверху, над головой, поднял голову: летели клиньями дикие гуси. Или утки. Он не знал. В высоком лазуревом небе.
- Пойдём на дамбу, это ж она? – предположил Михаил и так пружинисто вскочил на ноги, что на миг в голове у него даже помутнилось. – А по дороге, вон в том берёзовом лесишке можно цветов нарвать. В стакан дома поставим, на столе. А что? До утра их хватит, не завянут.
- Ну да, - кивнула Тамара задумчиво, - до утра…
Он первым спустился с гатки на берег и на закраинах ставка, где ботвинился из грязи перестоялый тростник, надыбал кладку из брёвен, на ту сторону. Брёвна были лысы, скользки, в крупных пузырях воздуха по стволу, разъезжались под ногами, как зараза, но вперескок, едва не свалившись в илистую вонючую жижу, он перепрыгнул – довольно, - на подтопленный, ещё после паводка, илистый бережок. Тамара, привычно не торопясь, пошла по гати за ним.
- Смотри не свались, - предупредил он её; поджидая уже на сухой кочке.
- Та прям… - рассмеялась женщина, - а то я её тут не знаю…
«Ну ты и грач, заругался про себя Михаил, - она ж тут выросла, наверное, на этом ставке. Это ты сюда интуристом заехал…»
Под брёвнами вниз по ложбине тёк мелкоструйный ручей - куда-то дальше, в сырой овражек, а по склону, в молодой зелени травы, пёстро переплетались, сходились мелкими стеблями и соцветиями голубенькие и жёлтые цветочки, отлакированные на солнце до блеска. Пригорок весь пестрел цветочным рядном, над цветами ещё сонно, опасливо порхали бабочки, гудели пчёлы.
- Напрасно изображаешь равнодушие, - произнёс Михаил без раздражения, не повысив голос.
Женщина легонько покачала головой.
- Миша, ты не знаешь. Мы их до дома донести не успеем, как они уже и завянут. – И добавила сочувственно: - А увядшие цветы - это бурьян… Ты в городе у себя бурьян ставишь в вазу?
Михаил цокнул языком, погонял слюну желваками.
- Убедила, - только и смог ответить. – А ты умеешь быть убедительной, - удивлённо добавил он, будто что-то припоминая.
- Я же учительница, детей в школе учу, - ответила Тамара с игривой улыбкой. – Грош мне цена б была… если б я не была убедительной. Детвора сейчас такая шустрая пошла… вмиг съедят и не выплюнут. Это не мы с тобой. Когда в школу ходили.
Михаил задумчиво почесал за ухом.
- Я думаю… это только так кажется. И мы были шустрыми. А время действительно было другое. – Они входили уже на дамбу, и мужчина, окидывая восхищённым взором плёс, сквозивший за старыми вербами с облупившейся корой, спросил, подбадривая себя голосом: «Ну, где тут ваши рыбаки»?
Въезд на дамбу был широким, серьёзным; здесь запросто могли разминуться две легковушки. Так что городские, скорее всего, без проблем машинами тут спускались с крутояра и смело выскакивали прямо на свои гатки со стороны села. Справа, у дороги, лежал колёсами кверху замызганный школьный велосипед. Под обрывом с удочкой, в промельке высокого тальника, возился на бережку пацанёнок в мятой бейсболке, лёгкой прибойной волной колыхало на рогачике пакет с мелкими серебристыми карасями.
- О, - сказал Михаил, заглядывая вниз. – А вот и юшка.
По лицу Тамары скользнула улыбка, она тоже подошла к краю дамбы и стала рядом.
Камыша и рогоза тут не было. А малой так увлёкся. Что не обращал на них никакого внимания. Он их, вероятно, даже не видел.
Михаилу пришлось подбодрить себя голосом. Обойдя со стороны руля велосипед, он навис над пацанёнком и сверху вниз у него спросил:
- Ну и как? Чего-то тут ловится? Или одни «бубыри»?
Михаил знал, что старые рыбаки и даже шкеты не особо привечают пустой трёп на рыбалке. Когда кто-то «умный» с берега вдруг нарочито переживательно интересуется…
Но малец неожиданно разговор поддержал.
- Три карасика, - произнёс он снизу, от воды, по-прежнему стоя к ним спиной.
- А вообще в ставке рыбы много? – не унимался скраю Михаил; он и рыбалил-то раза два за всю жизнь, когда-то ещё студентом, да на море бычков тягал на зорьке как-то раз, с лодки с друзьями.
- Дядя Коля говорил – да, много. Он и приносит много. Но он на спиннинг ловит.
В правой руке пацанёнок держал телескопическое удилище, управлялся с ним легко. Поплавок, удлинённый, из гусиного пера болтался в воде без малейших касаний. На рогачике, у самого среза воды, время от времени трепыхалась рыба в нейлоновой советской сетке с пластиковыми ручками.
Михаил подошёл к обрыву ещё на полшага. Под ним, почти отвесно, кусками в воду отваливался суглинистый берег, расщепленный; дамбу подмывало и грунт сползал прямо в ставок. Комель громадного вяза торчал кривобоко с обрыва, дерево свалилось вдоль дамбы и лежало наполовину в воде; малец как-то ухитрялся под ним стоять, на узкой, подтопленной паводком, полоске песка.
- Тесно же там, - с искренним сочувствием сказал Михаил.
- Та ладно, - подхватил малец. – Зато место прикормленное. Моё.
Тамара стояла и слушала это всё молча. Лёгкое недоумение сквозило в её карих глазах, и она самой себе, вероятно, не смогла бы объяснить, что её так волнует.
- Как твоё? – спросил Михаил, задумчиво окидывая взором весь окоём ставка. – Что же, другие тут не ловят?
- Не-а, - ответил пацанёнок небрежно и потянул удилище на себя. – Вы правильно заметили: тут тесно. Справа – это одоробло в воде, а там, - он махнул рукой, - спусковая труба, вода из ставка откачивается. Там стоять нельзя, опасно.
Михаил оценил класс. Под этой кручей, на липком от грязи пятачке у самой воды? - конечно, ни один мужик там долго не выстоит… Ступнуть же негде… А малому хоть бы хны. И никакой конкуренции.
- А что значит прикормленное? –спросил Михаил и кашлянул в кулак, со значением взглянув на Тамару.
- Ну как… - малый что-то насадил на крючок и снова забросил удочку. - Отруби, ржаные сухари, макуха смолотая свежая. Катаешь шарики и забрасываешь. По шарику в час.
- И только успевай таскать? – спросил Михаил, глядя на Тамару.
- Та не, - не уловил иронии подвоха малец и искренне пожаловался, перейдя по бережку под самый комелёк. – Поклёвка есть, клёва нет. Ветер сильный, а грузило лёгкое, сносит его.
- И что ж теперь? – не унимался Михаил, – без рыбы в семью возвращаться?
- Та не, - твёрдо и убеждённо сказал малой, – буду ловить до вечера. Пока не стемнеет.
- Уважаю, - ответствовал Михаил и снова посмотрел на Тамару. – Хорошую смену воспитываешь, а, мать? – Он засмеялся и похлопал её по плечу. Женщина сначала слегка растерялась, а потом поморгала бессмысленно и сделала неопределённый жест рукой, как бы желая изобразить нечто неустойчивое, легковесное.
- Да, - согласилась она и улыбнулась тёплой и многообещающей улыбкой.
Тем временем пацанёнок вытащил карася размером с детскую ладошку. Чмяк – карасик упал сзади в траву.
- Ну вот, - подпряглась в разговор и Тамара. – Наконец-то дело пошло.
- Ну, и мы пошли, - тронул её Михаил за обшлаг куртки. – Туризм так туризм – давай глянем на этот водопад за трубой.
Сливная труба разделяла когда-то колхозный ставок надвое. Мутно-коричневая вода после паводка, с сучьями и сором нешумно струилась с верхнего ставка через проржавевшую насквозь трубу вниз, прямо в глубокий яр, где в сырых ложбинах стояли корявые мрачные вязы и клёны. С насыпи дамбы казалось, что нижний ставок, спущенный уже тому лет наверно двадцать, теперь превратился в рощу под горою. С непривычки дух захватывало, до того красиво тут было и покойно.
- Да вы
