теперь возникают...
И Анфиса тут же вдруг вспомнила, что, уже не так давно, она случайно набрела на окраине их дачных владений на Данилу, спавшего в каком-то цветочном сене. Кажется, он был не совсем трезвый...
Он совсем чуть-чуть приоткрыл свои мутноватые глаза, взглянул на Анфису, и сонно проговорил:
«А, Роза Мира!..»
И снова закрыл глаза — и продолжил спать-отдыхать. Даже чуть-чуть прихрапывать стал...
Интересно, это Роза Печали — или Роза Любви?..
Или роза — это угроза?.. А угроза — это гроза?.. Один раз Анфиса ею так укололась!..
Отец появляется в саду
В этот момент в саду появился отец. Он выглядел бодрым и отдохнувшим после какой-то очередной авральной работы...
Он поставил на садовый столик, где очень терпеливо сидела её кукла Пандора, тарелку с двумя прекрасными свежевымытыми яблоками и ножом для фруктов, и сказал:
«Давай есть яблоки — будешь здоровой и умной!»
Он присел на скамейку у стола, разрезал одно яблоко пополам, и одну половинку стал с аппетитом и сочным хрустом грызть сам, а другую — жестом предложил Анфисе.
Но она грустно и отрицательно покачала головой...
Отец взглянул на неё внимательно — и, с решительностью, произнёс:
«Анфиса Премудрая! Тебя мучает какой-то очень важный философский вопрос...»
Анфиса взглянула на отца своими ясными серыми глазами — такое очень серьёзное и внимательное, вдумчивое существо, с огромным красным бантом, вроде бабочки-крапивницы, на русой головке — и, со всей надлежащей данной ситуации серьёзностью, тихо и торжественно вопросила:
«Папа! А как я произошла?»
Папа чуть не поперхнулся яблоком, даже чуть за живот не схватился, даже как-то глаза чуть не выпучил от такого вопроса...
Но чем можно поразить бывалого разведчика?..
Он очень быстро овладел собой, выпрямился. Посерьёзнел...
А потом вдруг — совсем легонько так, воздушно, хлопнул себя по голове, как бы в ответ на какую-то пришедшую ему в голову мысль, и сказал:
«Так и быть! Расскажу тебе — как ты произошла! Уж этот момент — я очень хорошо помню...»
…
И он рассказал Анфисе историю, которую уже не раз, и часто со смехом, рассказывал в узком кругу самых близких людей, за каким-нибудь весёлым и не слишком алкогольным застольем...
Ну, конечно, сейчас эту историю он постарался, рассказывая, по возможности, как-то адаптировать для её детского восприятия.
Или так ему казалось...
Рассказ отца. Как родилась Анфиса?
И отец стал Анфисе, как мог, эту историю рассказывать. Не вдаваясь в разные секретные, не желательные и мало понятные для неё подробности.
И рассказал ей следующее...
…
Когда его первая жена, мать Анфисы, была ею беременна, на самом последнем сроке — у него как раз была масса совершенно авральной, тяжёлой, нервной, изматывающей и крайне ответственной работы. Это было связано с испытанием новейшего оружия, и где была задействована самая передовая по тому времени электроника. И в этом деле участвовали тысячи и тысячи людей.
И это было очень тесно связано со всей космической программой Советского Союза и с запуском самого первого советского — и самого первого в мире — спутника...
Около двух недель, если не больше, он почти совершенно не спал, мотаясь, день и ночь, без перерыва, по разным секретным и совершенно секретным объектам.
В результате, необходимая и ответственнейшая работа была сделана. Спутник должны были запустить уже без него. Но уже на самом завершающем, и уже не опасном, этапе — он, от крайнего перенапряжения и переутомления (плюс старые военные раны, плюс контакт с довольно вредной для здоровья «химией»), упал — прямо на объекте, на глазах у всех — в обморок...
Его моментально доставили в лучшую во всей стране больницу. Но он достаточно быстро пришёл в себя. Врачи не нашли у него, в тот раз, ничего особо опасного. И он, чтобы, по возможности, не пугать и не расстраивать никого из близких своей больницей — отпросился, под наблюдение медсестры и врачей, домой. Точнее — на ленинградскую дачу.
Просто, ему надо было хорошенько отоспаться и отдохнуть. В подобающей спокойной и здоровой обстановке. Дача всегда его лечила и приводила в хорошее самочувствие одним лишь своим воздухом. Ну, и своей целебной радоновой водой. Да и само это место было не совсем обычным...
Он скрыл от врачей, что головная боль его, всё-таки, мучила очень сильная. И на даче эта боль, в тот раз, только усилилась...
Ему удалось тогда заснуть — просто от огромной-преогромной усталости. Но во сне его мучили страшные и странные кошмары, которые после его последнего военного ранения в голову под Кёнигсбергом очень часто не давали ему покоя. И даже во сне он чувствовал эту головную боль и мучился от неё...
И, вот, именно заключительную часть этого своего сонного кошмара — он и вспоминал, и рассказывал подробно, близким людям, при случае, чаще всего...
Как и сейчас — решил рассказать это Анфисе...
Анфиса пристроилась напротив отца на небольшом переносном стуле. Всё это внимательно-превнимательно слушала, всё это мысленно через себя пропускала. Очень переживала за отца. И старалась всё-всё запомнить...
Сон отца. «Раз — и дочка!»
А снилось ему, что перед ним — огромная русская печь. И она же, каким-то образом, была — атомный реактор, сердечник ядерной бомбы и двигатель космического корабля, и даже что-то вроде «машины времени». И в ней — горит огонь Мировой Революции. И именно от этого огня Мировой Революции — голова у него так и болит...
И, вот, лежит он так, и мучается этой своей невыносимой головной болью, и не знает, как от неё избавиться...
И видит — что стоит перед ним здоровенный мужик, с бородой, мускулистый такой, в красной рубахе и с молотом в руках («вот, как у нас раньше пролетария изображали на агитационных плакатах», пояснял он обычно).
А у него, лежащего, в голове мысль:
«Это передо мной — исторический период классовой борьбы пролетариата!»
И он думает дальше:
«Пролетарий-Освободитель не зря ко мне пришёл! Он пришёл избавить меня — от этой моей головной боли! И чтобы Спутник мог взлететь!..»
А тот — действительно, как бы, примеривается, чтобы треснуть его этим молотом по голове. Но — не решается...
А отцу — тоже, уж очень боязно так лежать беспомощно: уж больно здоровый и страшный мужик, хоть и Пролетарий, и Освободитель. И совершенно разбойничьего вида! И с огнём классовой ярости в глазах!
Но и от головной боли — тоже, уж очень хочется избавиться. И про Спутник всё время думает...
А как пригляделся повнимательнее к его могучему пролетарскому молоту — то видит, что это и не молот вовсе, а — здоровенный топор!
Ну, отцу ещё боязней стало!
Пригляделся — а у мужика и рубаха крестьянская, и вся физиономия: как у типичного российского землероба века 19-го, если не 18-го, и при этом явно не совсем трезвого.
Отец сразу понял, и говорит себе:
«Это передо мной, оказывается, не пролетарский — а крестьянский период классовой борьбы трудящихся! И это, наверное, из времён крестьянского восстания Емельяна Пугачёва! Какой-нибудь восставший крепостной крестьянин. Или какой-нибудь деревенский кузнец...»
И думает:
«Значит, ещё не пришло историческое время для моего освобождения от этой головной боли (и неужели же и Спутник не полетит?..), потому что крестьяне — класс ещё слишком мало сознательный. Пожечь помещичьи усадьбы — это они могут, ещё и в 1917 году их жгли за милую душу. Ну, там, порубить могут топорами, да косами, разных мелких эксплуататоров, кто под горячую руку попадётся... А добиться истинной Свободы — этого они ещё не могут, ни для себя, ни для других: высокой пролетарской сознательности им ещё не хватает...»
И думает дальше:
«А значит — и освобождение мне от моей головной боли они принести не могут. И это очень печально... И если Спутник не взлетит — то и Коммунизма не будет...»
И тут видит — что рядом с тем мужиком, что с топором, стоит ещё какой-то парень, тоже, здоровый такой, высокий, мускулистый, стройный, красивый, с голым торсом: ну, настоящий атлет — похожий на атланта, что у Зимнего Дворца, в портике Нового Эрмитажа, на улице Халтурина, «держат небо на каменных руках». И что-то этот атлант горячо первому тому мужику говорит, доказывает. А тот — как бы не понимает...
Отец пригляделся к тому парню. И видит, что у него на руках — цепи, и на ногах — кандалы!
И он понял, что перед ним — рабовладельческий период человеческой истории, и что этот парень атлетического вида — Восставший Раб!
Он видел, что этот парень очень мучается от этих своих оков, и пытается их порвать, но это ему никак не удаётся...
И отцу было очень жалко этого парня! И он вдруг понял: что если этот мужественный парень, Восставший Раб, сейчас не освободится — то ни Крестьянин, ни Рабочий-Пролетарий, тоже не смогут освободится! И Спутник не взлетит! И никакой Мировой Революции не произойдёт, и Коммунизма не будет! И что он сам — должен будет просто умереть сейчас от этой невыносимой головной боли!..
И он стал, как мог, думать: как же можно помочь этому парню-атлету, Восставшему Рабу, освободиться от своих железных пут? Ведь от этого зависит и его собственная жизнь, и судьба Спутника, и судьба всего человечества: и судьба Мировой Революции, и судьба Коммунизма!..
А голова у отца при этом — болит всё сильнее и сильнее, совсем невыносимо!..
И видит — что и эти двое видят и понимают, что у отца смертельно болит голова, и спорят между собой: как ему можно помочь...
Мужик с топором — всё топчется с ним как-то неуверенно, и не знает, как нужно ударить: думает — что просто надо рубануть по черепу... А парень-атлет — тот точно со знанием дела говорит, и показывает: не по черепу — а плашмя надо ударить так — чтобы одним ударом отрубить голову!..
И отец понял: что, да, именно так и надо, просто — отрубить голову!.. Правда, он умрёт. Но зато — освободится этот парень и всё человечество, и победит Мировая Революция и Коммунизм!..
А парень-атлет видит, что отец собрался совсем умереть за человечество. И показывает и ему, и мужику, как надо отрубить голову, чтобы не умереть совсем. И показывает тому мужику-пугачёвцу: ты только топором — раз! — и я поймаю! То есть, голову отца — он поймает!
И отец, и в самом деле, понял: что, да, если его голову, вот, именно так отрубить — чтобы она полетела — то Спутник полетит! И если парень-атлет поймает его голову — то он, хотя и умрёт, но — в то же время, как-то останется жив! И голова больше болеть не будет: отрубленная голова болеть не может. Для этого во Франции и гильотину придумали во время ихней революции, для торжества Разума...
А у отца уже такая невыносимая боль в голове — что он только и говорит про себя: скорей бы, скорей бы! Даже если и умру совсем...
Мужик-пугачёвец всё неуклюже топчется. Размахивается топором — но всё как-то неуверенно...
А парень-атлет ему всё показывает, и повторяет:
«Раз — и точка! Раз — и точка!..»
Пугачёвец размахнулся...
И тут (говорит Анфисе про себя отец) что-то в его голове — ка-ак жахнет!..
(Анфиса в этот момент рассказа отца вдруг увидела себя стоящей перед ним с крепко прижатыми к груди ладонями и, кажется, с неприлично раскрытым ртом...)
…
И вот тут (говорит отец), он — проснулся!..
И что же он видит?..
А видит, что стоит перед ним, у его постели,
