достаточно скоро, они, как-то само собой, перестали встречаться...
Ни одного действительно интересного для себя мальчика в лагере Анфиса, и в самом деле, тоже не увидела и не повстречала...
И почти всё своё свободное время она, никому об этом не говоря, проводила одна в лесу, обустраивая свою икарийскую "партизанскую базу"...
Хотя сколько раз ей при этом представлялось и мечталось, что какой-то замечательный мальчишка, и такой настоящий товарищ и друг, помогает ей в этой революционной работе... Друг, о котором она мечтает уже столько лет!..
И она ему что-то рассказывает...
…
За всю смену Анфиса, как и большинство девчонок их отряда, свой пионерский галстук не надела на себя ни разу, кроме самого первого общего торжественного построения; и всё их "начальство" смотрело на это нарушение формы одежды, как правило, "сквозь пальцы"...
И вот уже под самый конец смены, буквально оставалось три дня — пионервожатая Анфисы резко отчитала её за отсутствие на ней галстука и за то, что она не явилась на экстренное пионерское собрание, где обсуждался (и уже был заранее «единогласно» осуждён!) проступок какого-то мальчишки: он был застукан за куревом. Мальчишки курили, практически, почти все (да и некоторые девчонки тоже) — и все вожатые прекрасно это знали (да и сами почти все курили). Но для отчёта — и для примера экстренной воспитательной педагогической работы — надо было сделать из кого-то «козла отпущения»...
И Анфисе — до невыносимой тошноты вдруг надоело («осточертело!..») всё это «пионерское» и «комсомольское» (со стороны самих вожатых) враньё!..
Вечером того же дня — она собрала свой рюкзак, сказала девчонкам в группе, что "сваливает" из лагеря домой, чтобы её не искали и панику не устраивали. Отдала остающимся все, очень вкусные, съестные припасы из своей тумбочки, которыми её обильно снабдила няня, и к которым она так почти и не притронулась; о еде как-то не думалось, да и кормили в лагере хорошо. Она вывалила на койку соседки все свои конфеты, нянины вафли, печенюшки и коврижки, и девчонки, с радостным визгом, набросились на них...
Прощались с ней девчонки очень тепло — и даже с каким-то особым уважением — это и удивило, и порадовало, и тронуло Анфису: она ведь так и не смогла за всю смену установить с ними никаких близких отношений, целыми днями пропадала в своём "индейском" лесу...
И — через ту же свою дыру в заборе — Анфиса покинула лагерь, добралась до ближайшей железнодорожной станции — и на электричке, уже за полночь, вернулась в город...
От Финляндского вокзала шла по Литейному мосту и по Неве к дому пешком. Ночь была светлой и тёплой, и она радовалась городу и всем знакомым и родным местам...
…
Служебное и рабочее положение отца — в этих его таинственных «высоких структурах» — становилось, день ото дня, как могла понять Анфиса, всё более непрочным и уязвимым. Хотя он почти никогда об этом не говорил. И совершенно не своевременный (и вызвавший довольно сильный скандал) побег Анфисы из пионерского лагеря (особо скандальный — в связи со всеми происходившими тогда в мире событиями — в той же Чехословакии...) тоже, как потом оказалось, ударил по отцу довольно чувствительно...
Отец, не смотря на все её оправдания, резко отчитал Анфису за это «глупейшее вызывающее поведение» («...и какая из тебя разведчица после этого?..») — что раньше случалось с ним очень редко...
Анфису это обидело и огорчило, даже до горьких слёз, которые она сумела не показать никому. Мнение отца для неё очень много значило. И наметившаяся уже трещина между ними (из-за тех же «битлов» и «роллингов») стала от этого — только ещё больше и глубже...
Анфиса лишь позже поняла, что столь резкая реакция отца была в значительной степени обусловлена и событиями, которые в это время происходили в Чехословакии (и к которым он имел, как она догадывалась, довольно тесное отношение)...
Да и во всём соцлагере (особенно, помимо Чехословакии, в Польше и Югославии) было очень неспокойно...
«Пражская весна» и советские танки в Чехословакии. Диссиденты.
А в Чехословакии в это время — перекликаясь с революционными событиями во Франции, и в прочей Европе — происходила и продолжалась «Пражская весна»...
Чехи и словаки требовали «социализма с человеческим лицом». Требовали «свободы и демократии»...
И дело зашло настолько далеко — что советское правительство (совместно с другими странами — участниками «Варшавского договора) решило в августе 1968 года — ввести в Чехословакию танки...
Сведения оттуда доходили очень скупые и, в официальной версии, явно очень приглаженные и искажённые...
Анфиса старалась получить самые точные и свежие сведения об этих событиях — слушая по своему мощному радиоприёмнику (подарок Гриши) «вражеские голоса». И видела, что между официальной советской информацией и информацией из западных источников — просто зияющая пропасть...
Отца Анфиса в эти дни почти не видела. Его опять куда-то вызывали — и в Москву, и ещё дальше (кажется, к самым западным границам)... Иногда он появлялся буквально на пару часов — то в квартире, то на даче...
Анфиса видела, что отец по поводу всех этих событий — очень сильно переживал. Возмущался, ругался, говорил в сердцах: «идиоты, тупицы!..» и «как можно было до такого довести!..»...
Но — в конце концов — введение наших танков в Чехословакию он, всё-таки, одобрил и оправдал. Сказал, что это мерзко и отвратительно, и чревато для всего дела социализма самыми катастрофическими последствиями, но — иначе уже было нельзя! Кризисная ситуация — кто бы ни был в этом виноват — зашла уже слишком далеко...
И Анфиса — уже в который раз — и с этой позицией отца, по поводу событий в Чехословакии, не смогла внутренне согласиться...
Более того — эта позиция её уже просто возмущала!..
И ей было и горько от этого — и страшно...
Она как-то раз пыталась спорить с отцом. Но он принёс и выложил перед ней жуткие фотографии, запрещённые для обнародования, где можно было увидеть страшные картины, как в 1956 году в Венгрии, во время "мятежа", в центре Будапешта, правые контр-революционеры избивали, расстреливали и вешали на деревьях коммунистов...
Отец с гневом вопросил её:
"А ты бы этого хотела?.."
И Анфиса не знала, что ответить. Ей было очень тяжело...
И ей был страшен взгляд отца при этом... После всех страшных рассказов по "вражьим голосам" про "садистов-чекистов", про 1937 год, про ГУЛАГ... А ведь её отец имел отношение ко всему этому!.. И он далеко, далеко не всё ей рассказывал!.. И в его прошлом должно было быть что-то такое ужасное!.. О чём-то он, вроде бы, как бы и проговаривался, она это помнила... И ей было невыносимо думать об отце как об участнике каких-то действительных преступлений!..
Но "голоса", день за днём, повествовали, на чистом русском языке, о таких чудовищных фактах из недавней советской истории - что от них было невозможно просто так отмахнуться...
И надо было во что-то верить!..
...
21 августа началась операция "Дунай": ввод войск стран Варшавского договора в Чехословакию...
А 25 августа в Москве на Красной площади, у Лобного места, 8 человек (5 мужчин и 3 женщины, самой младшей был 21 год) вышли с плакатами протестовать против "оккупации Чехословакии". Через считанные минуты к ним подбежали милиционеры и сотрудники КГБ в штатском, вырвали у них из рук плакаты и стали их избивать, после чего они были доставлены в отделение милиции... Вскоре пятеро из них были приговорены к тюремному заключению, а двое - к принудительному лечению в психбольницах...
Так Анфиса узнала, что в Советском Союзе появились диссиденты...
Она знала, что "диссидентами" ("несогласными") и "нонконформистами" ("неуподобляющимися") называли во времена буржуазной революции в Англии любимых ею революционных протестантов: пуритан, пресвитериан, квакеров, баптистов и многих других представителей радикальных протестантских течений. Уже одно это вызывало у неё симпатию к "новым протестантам", хотя это и было протестантство чисто политическое.
Анфиса пыталась заступиться за них перед отцом. Но и здесь он сказал, что эти "добросовестные идиоты" лишь помогут разрушить Советский Союз. И их лишь используют те, кто пока остаётся в тени...
И Анфиса действительно чувствовала, что тени вокруг сгущаются...
«Коммунизм отменяется?..»
И, быть может, самым страшным для Анфисы было — после всего этого, уже пережитого, после всех этих бурных и сложных событий весны и лета 1968 года — признание отца, которое он сделал ей, где-то уже почти в конце этого рубежного года...
Был поздний вечер. Они с ним уже уходили с кухни. Отец зашёл на кухню лишь на минуту, даже меньше — чтобы бросить в рот несколько няниных сухариков и запить их едва тёплым чаем. Выглядел он очень усталым...
Анфиса перед этим разбиралась с книгами — которые у них в квартире были, действительно, повсюду. И Герта приучала Анфису к работе библиотекаря, даже и библиографа, приучала работать с каталогами, которых в их библиотеке было несколько высоких тумб с жёлтыми выдвижными ящичками и наклейками на них. И на кухонном столе, в этот момент, лежала небольшая случайная стопка какой-то старой партийной литературы, почти всё — тонкие, копеечные, и уже начавшие желтеть, брошюры, и на самом её верху — хрущёвская «Программа КПСС»...
Отец положил её себе на ладонь — и как бы её взвешивал, о чём-то задумавшись...
Анфиса что-то спросила его насчёт хрущёвского обещания коммунизма к 1980 году...
Отец в ответ лишь горько усмехнулся — и шлёпнул брошюру обложкой об стол (благо клеёнка на столе была у няни всегда идеально чистая), махнув на неё затем рукой, каким-то безнадёжным жестом, ничего не говоря...
Анфиса спросила его:
«Коммунизм отменяется?..»
И отец, каким-то совершенно подавленным голосом — какого раньше у него, сколько Анфиса помнила, никогда не было — подавленным, и каким-то сильно постаревшим — ответил ей:
«Коммунизма, Аня, мы с тобой теперь долго не увидим... Очень долго... Торжествует ползучая контр-революция... Этого опасался Сталин. Этого опасался Иван Ефремов — и сейчас об этом говорит... И многие другие умнейшие люди — говорили, и сейчас говорят, о том же... Да даже и Троцкий, в своё время, предупреждал, в сущности, о том же...
И эта страшная и ползучая — часто почти незаметная — буржуйская и мещанская контр-революция — она совсем не только где-то там «наверху». Она — в нас самих. В каждом из нас...
«Буржуинство» и «плохишество», Аня, надо суметь победить, прежде всего, в себе самих...
Но пока оно, кажется, нас одолевает... И одолевает всерьёз...»
…
Анфиса после этого разговора с отцом — невольно вспомнила слова кого-то из молодых американских «бунтарей» (то ли из йиппи, то ли из "уэзерменов"):
«Если не можешь это изменить — взорви это!»
Как это делали народовольцы?..
Но Герта не раз говорила (и отец с этим соглашался), что народовольцы со своим террором — зашли и в нравственный, и в идейный тупик, что террор против «чужих» неизбежно приводит к террору против «своих». Потому что людей по этому принципу делить нельзя. Людей вообще нельзя делить. И мир нельзя делить. Ничего нельзя
