СНЫ КОМАНДОРА

встретил дежурный офицер и писарь.
Начал встречу и серьезный разговор генерал-майор Павел Иванович Кошелев, который объявил следующее:
− Господа, со стороны посланника императора Александра I камергера Николая Петровича Резанова есть претензия к Вам капитан-лейтенант Крузенштерн и к некоторым офицерам команд судов «Надежда» и «Нева» на неподчинение ему, грубое обращение, без учета звания и поручения, полученного им от императора нашего.
Но я вам не судья, а я всему, что я слышал от вас, только свидетель, поэтому Николай Петрович, изложите свои претензии, и мы их рассмотрим, обсудим и, если следует, виновных накажем.
Ощутив поддержку со стороны коменданта Резанов волнуясь, предъявил всё то, что считал нарушением субординации и возмутительным поведением:
– Господин комендант, по данному мне Государём нашим Императором Александром, поручению, я назначен руководителем данной экспедиции. На то имеется высочайший рескрипт. Но за этот год плавания, я так и не смог проявить своих полномочий. Капитан Крузенштерн всячески игнорирует меня как руководителя, единолично решая все вопросы плавания. Более того, я неоднократно подвергался оскорблениям со стороны некоторых господ офицеров и со стороны капитана. Я считаю  Крузенштерна и его помощника Ратманова бунтовщиками, которые вели себя как разбойники и заставили меня вынести оскорбления. Они угрожали мне расправой. За всё это они должны нести самоё суровое наказания вплоть до эшафота. Прошу заковать их в кандалы и отправить в Петербург на суд. Остальные офицеры кораблей за содействие в неподчинении должны быть определены на вечную ссылку на Камчатку или в колонию Русскую Америку, где службою будут отбывать наказание.
Слушая пылкую и сбивчивую речь Резанова, Павел Иванович Кошелев качал головой и пытался сдержать порыв камергера:
− Позвольте, Николай Петрович, разве не исполнили Крузенштерн и Лисянский, и все офицеры той задачи, которая на них была возложена. Насколько я вижу, все члены команды прибыли на Камчатку в полном здравии, корабль находится в прекрасном состоянии, команда вся готова продолжить службу и исполнить поручение до конца. И разве нарушил Иван Федорович морской Устав. Ведь он капитан и Лисянский капитан – каждый на своём месте начальник, а Иван Федорович еще начальник и над морской экспедицией – так следует из поручения.
И несколько подумав, добавил:
– А был ли бунт? И в чём он состоял? И разве Крузенштерн и его помощник Ратманов исполнили свои обязанности столь недостойно, что это равносильно бунту? В чем неподчинение, господин, камергер?
На это Резанов, уже теряя свою первоначальную уверенность, нервно ответил:
− Я уже объяснял. Они меня не посчитали своим начальником, хотя им даны были свыше соответствующие инструкции, не оказывали внимания и оскорбляли меня.  Меня оскорбил граф Фёдор Иванович Толстой, а ещё я видел, как лейтенант Ромберг нёс вахту в неподобающем пьяном виде, подвергая опасности наше судно.
– Мне кажется, что на кораблях могло возникнуть какое-то недоразумение, вызванное сложностями плавания. Возможно, достаточно просто извиниться друг перед другом и далее вместе выполнять возложенные на капитана и нас обязанности. Это будет самым правильным и взвешенным решением. Стоит ли горячиться и обвинять офицеров и капитана, чуть ли не в измене, ибо наказания, которые Вы хотите к ним применить настолько тяжкие, что их и к врагам не всегда можно применить. Что касательно графа Толстого? Ведь он состоит в посольской миссии и не является членом команды, а таким образом, напрямую подчиняется именно Вам, Николай Петрович. Вы уж с ним сами разберитесь, накажите сумасбродного нахала,  − ответил камергеру Резанову комендант Кошелев.
После этих слов коменданта слово взял Крузенштерн:
− Если господин камергер считает, что я скверно исполняю свои обязанности и в чем-то виновен, то вот моя шпага и пусть он примет от меня отставку. Далее я готов отправиться в Петербург. Быть при нём в подчинении на корабле я не могу. Если считаете, что я криминальный преступник, то закуйте меня в кандалы и отправьте в Петербург под конвоем. Да, на судне были случаи неисполнения правил и нарушения. Виновные мной, как капитаном, были наказаны, и нам удалось преодолеть все тяготы плавания. В частности лейтенант Ромберг неделю с матросами драил палубу, лазал по реям, да таскал канат. Что же касается графа Толстого, я его приструнил и на палубе он не шалил, а вот то, что он вам выговаривал в каюте, это мне не ведомо. Вам, как его начальнику, следовало принять меры, например, известить капитана, а я бы его уже наказал достойно его поведению.
Горячась, камергер заявил:
– Если вы отказываетесь далее быть капитаном, то должны остаться здесь, а я отправлюсь в Петербург и пришлю сюда судей, чтобы они вас судили. Я вас здесь гнить оставлю до конца дней ваших.
− Извольте. Только я сам отправлюсь, коли вы меня отстраняете. А покуда я еще не преступник, поеду в Петербург сам, − ответил Крузенштерн.
– Господа! Вам поручена важная государственная миссия. Не пристало обижаться и рядиться, кто имеет больше прав! О деле нужно, прежде всего, думать, готовиться к плаванию в Японию для исполнения поручения императора нашего и завершить экспедицию! − вмешался в спор Кошелев.
Слова коменданта подействовали отрезвляюще на камергера. Он, не получив ожидаемой поддержки коменданта Кошелева, как будто понял всю абсурдность спора и, вспомнив о главном для него поручении императора, сбавил тон и заговорил о том, что Крузенштерн должен, как и было запланировано, направиться с ним в Японию.
−Миритесь, господа! Миритесь и за дело браться нужно. Стыдно вам так собачиться! Дело нужно порученное сделать, а искать правых и виноватых будем потом, если потребуется, − уже совсем примирительно заговорил Кошелев, почувствовав, что пик спора миновал.
– Меня оскорбили, назвали преступником. Оскорбили моих офицеров, требуя для них жестокого наказания. Как нам можно теперь вам доверять, господин камергер?! Нам бы хотелось получить заверения в вашем к нам доверии, и в том, что не будет иных преследований после возвращения в Петербург. Мы хотели бы услышать и извинения за те оскорбления, что претерпели. Только в этом случае я и мои офицеры готовы продолжить плавание, − отвечал на это Крузенштерн.
Резанов застыл, отрешенно глядя перед собой. По всему было видно, что он уже жалеет о начатом разбирательстве, не совсем учитывая ранее, чем это может обернуться против него.
− Хорошо. Я готов принести свои извинения. Если нужно письменно с обещанием, что не будет каких-либо последствий в будущем. Если нужно, то с моей подписью, я согласен, − ответил Резанов, понимая, что ситуация зашла очень далеко и его необдуманные действия и слова могут поставить под угрозу миссию в Японию, запланированное кругосветное плавание и его личную карьеру. И не только карьеру, как осознавал теперь Резанов, – разыгравшийся конфликт мог стоить ему не только положения и должности, но мог иметь и более далекие последствия, вдруг, – представил он в своем сознании изящный профиль Петропавловской крепости. 
– Могут, – подумал Резанов, – обвинить в том, что я, в угоду тех же англичан, сорвал миссию в Японию и экспедицию вокруг света. Желающие найдутся.
Для окончательного примирения было решено всем офицерам с «Надежды» прибыть на квартиру к Резанову и разом покончить со всеми недоразумениями и ссорами.
В назначенный час офицеры во главе со своим капитаном пришли на квартиру Резанова, где присутствовал и комендант генерал Кошелев.
Николай Резанов, войдя в комнату заполненную офицерами, первым делом обратился к лейтенанту Петру Головачёву:
– Мы должны всё забыть и простить, так как я уже помирился с нашим капитаном.
Офицеры молчали, а сказанное камергером как бы ставило Петра Головачёва в один с ним ряд против остальной команды.
Было заметно, как сильно расстроен был лейтенант после сказанных камергером слов.
Подождав несколько, Головачёв уже со слезами на глазах, глядя на камергера, сказал:
− Ваше Превосходительство должны меня оправдать перед товарищами. Я потому страдаю, что обласкан был Вашим Превосходительством. Говорил ли и делал ли я когда-либо что-нибудь, что могло бы послужить к обоюдному вреду, или был ли я наушником?
– Нет! – сказал Резанов совершенно равнодушно, словно отмахнувшись от Головачёва.
Было заметно по реакции офицеров, что они взволнованы разыгравшейся сценой и едва послышались чьи-то тихо, как бы про себя, сказанные слова:
−Да.
Невольный гул одобрения, послышался в насупленном молчании офицеров.
Головачёв вздрогнул и попытался, еще что-то сказать, но камергер ему не дал выговориться, продолжая свой разговор с офицерами.
Резанов же отвернулся от Головачёва и заговорил в раздражении с Ратмановым, упрекая его за недостойное поведение:
– Мало того, что вы хотели запереть меня в моей каюте, вы еще сказали: «Я его в грош не ставлю».
В разговор вмешался генерал Кошелев, заявив достаточно резко в адрес камергера Резанова:
− Если всё должно быть прощено и забыто, как мы решили, то объяснениям не должно быть здесь места. А не то снова обиды вас накроют с головой.
Но Резанов продолжал свой путь, обходя присутствующих, следуя от одного своего обидчика к другому.
Повернувшись к лейтенанту Ромбергу,  Резанов сказал:
– Вы всегда на вежливость мою отвечали грубостью, бранились.
Подойдя к Фаддею Беллинсгаузену, и глядя на юного мичмана с чувством многократного превосходства, Резанов сделал замечание и ему:
− Вы, молодой человек, были, ой как, неправы, когда не признавали меня на вашем корабле.
Подойдя снова к бледному, полностью отрешённому Головачёву, Резанов добавил к ранее сказанному, как будто это было не продолжение разговора, а только его начало:
– Вот только с Вами я жил в согласии.
Головачёв пытался несколько раз снова заговорить, но Резанов каждый раз сводил это на шутки, и изменившемуся в лице лейтенанту так и не удалось взять слово.
Затем в комнату вдруг вошёл приказчик Фёдор Шемелин, и это вызвало крайнее раздражение Резанова. Увидев своего подчиненного, который всегда исполнял только его поручения, камергер в свойственной ему уничижительной грубой форме прокричал, снимая накопившееся напряжение:
− А ты не смей более оказывать непослушание Крузенштерну! И вообще, не смей забываться! Знай своё место!
Тут принесли на подносе налитую в рюмки водку и тарелку с солёностями, красной икрой и рыбой. Все оживились, смущенно заговорили, а выпив по первой, расслабились и наперебой заговорили, казалось, забыв сказанное в накаленной до предела атмосфере собрания.
Так, как будто, и помирились.
Один Головачёв не пил водки, а стоял в стороне и безучастно смотрел поверх скучившихся оживившихся офицеров, о чём-то тягостно размышляя. По всему было видно, что он теперь прекрасно понимал, что по-настоящему проиграл в результате только он один. Проиграл, по сути, стараясь сгладить противоречия в коллективе, не приняв до конца ни одну из сторон конфликта.
Генерал Кошелев, теперь общался со всеми по-простецки и представил своего брата Дмитрия, офицера камчатского гарнизона,