на есть обыкновенные? Джон, как ты себя чувствуешь? Может, мне побыть с тобой этой ночью? Буду, как сестра милосердия, сидеть подле твоей кровати, преданно глядя, как ты спишь, и… борясь с чувством солидарности, то есть я хотел сказать, с желанием погрузиться в столь же безмятежный сон.
Я бы не отказался иметь его рядом этой ночью, но не спящим у постели больного, а бодрствующим у двери, но Генрих в лучшем случае высмеял бы мои подозрения относительно его дяди, а в худшем оскорбился бы за него и прервал нашу дружбу.
- Спасибо за самоотверженность, но я прекрасно себя чувствую, - ответил я, стараясь говорить спокойно. – Пожалуй, уже поздно. Не пора ли нам спать? Если погода позволит, можно будет завтра с утра посмотреть на знаменитую реку или погулять в другом приятном месте. Ты сам решишь, чем нам заняться.
Мы разошлись по своим комнатам, но я помню, какой встревоженный вид был у Генриха, когда он прощался со мной на ночь.
Дождавшись, когда за другом закроется дверь и задвинется засов, я вышел в коридор и попытался поймать хоть какой-то звук в комнате Марты, доказывающий, что девушка там, однако стояла тревожная тишина. Я вернулся к себе, погасил свечу и стал из-за приоткрытой двери всматриваться в черноту коридора. Меня лихорадило, а мысли метались от воспоминания к воспоминанию, от одной загадки к другой. Обо мне нельзя было бы сказать, что я временно помешался, но я не мог совладать с нервами. Попробуйте сами проявить хладнокровие при таких чрезвычайных обстоятельствах. Я то садился на пол, то вскакивал, высовывался в коридор, возвращался, то есть метался по крохотному пятачку наблюдательного пункта, не в силах и минуты побыть в покое.
Наконец, я не выдержал. Мне представилось, что именно сейчас происходят какие-то события на площадке, где стоял сомнительный саркофаг, и, вернее всего, с самим саркофагом. Его крышка уже отставлена в сторону или вот-вот начнёт приоткрываться, а существо, находящееся внутри, выйдет наружу… А может, наоборот, кого-то или что-то запрячут внутрь?
Я вспомнил тёмные пятна и полосы внутри саркофага, следы ног, испачканных в извёстке, и уже не смог уследить за одновременно вспыхнувшими догадками, предположениями, видениями. Усидеть на месте я тоже не смог и вышел в коридор. Но в такой темноте я не смог бы добраться до лестницы. Трясущимися руками, с нескольких попыток я зажёг свечу и пошёл проверить, что же происходит с ящиком, разрисованным древними символами. Пламя свечи сильно колебалось и порой грозило потухнуть, хоть я и старался крепко сжимать подсвечник, чтобы случайно его не уронить. Голова кружилась, в глазах то всё плыло, то появлялись какие-то тени и вспышки света.
Выходя на площадку лестницы, я задел рукой за косяк и выронил подсвечник, который упал со звоном, показавшимся мне оглушительным. Каким-то чудом свеча не погасла, но слабый огонёк мигал из последних усилий.
Тут какая-то сила отшвырнула меня в сторону, и кто-то с диким рёвом наступил на свечу. То был не человеческий крик, а нечто среднее между гортанным рёвом и резким мычанием бросающегося в бой быка. Да и сила у этого существа была нечеловеческая.
Откуда-то со стороны комнат барона появился свет. Это и был, как я с ужасом убедился, сам барон, встревоженный и непривычно суровый. Он что-то сказал, но я был слишком ошеломлён, чтобы попытаться хоть что-нибудь понять. Зато существо, стоявшее на четвереньках, пригнув голову, не только её подняло, но и безропотно повиновалось. Оно оторвалось от пола и встало. У меня перехватило горло, иначе бы я закричал. При свете трёх свечей, которые барон принёс в большом подсвечнике, я увидел не лицо, а страшную маску, состоящую из рубцов, бугров и глубоких рытвин отвратительной смеси оттенков от бурого до красного. Существо попыталось закрыться руками и отступило в тёмный угол.
Голос барона стал чуть мягче, но суровости не утратил. И тогда раздались звуки, описать которые невозможно. Это не был голос, но в стонах и хрипах можно было различить паузы, словно существо что-то пыталось говорить.
По-видимому, хозяин замка обладал способностью распознавать смысл в этих жутких звуках, потому что он заговорил совсем мягко, не то успокаивая, не то завораживая того, кто скрывался в темноте. Существо пошевелилось, выступило вперёд и, по-прежнему закрывая руками то, что было у него вместо лица, удалилось.
Как ни был я ошеломлён и перепуган, но всё же понимал, что сейчас мне придётся как-то объяснить барону своё появление здесь ночью. Только потребует ли он объяснений или решит сразу избавиться от гостя, ставшего для него опасным? Может, от убийства его удержит невозможность объяснить племяннику моё внезапное исчезновение? Но что ему стоит сломать мне шею и столкнуть с лестницы, имитировав несчастный случай? А вдруг он прибегнет к другому способу обезвредить меня и воздействует на мой мозг, сделав из меня безгласную и безвольную куклу?
Барон повернулся ко мне и заговорил было…
- Nein! – закричала Марта, бросаясь к нам.
Ужас, прозвучавший в этом «nein».сразу же напомнил мне женщину, зовущую на помощь прошлой ночью. В её тихом хриплом крике слышалось то же отчаяние, которое прозвучало сейчас в громком голосе Марты.
«Дядюшка» повернулся к ней, и девушка заговорила очень быстро, почти захлёбываясь словами.
Барон повернулся, собираясь обратиться ко мне, но Марта прервала его, позвав:
- Генрих! Генрих!
Мне показалось, что барон потешается над её испугом.
- Что такое? – осведомился мой друг, зевая, потом увидел меня и громко засмеялся.
Если я смог понять его первый вопрос, то дальнейшего его диалога с бароном я не разобрал. Лишь в конце я догадался, что он поведал дяде о моём пристрастии к поискам приключений, так как барон кивнул мне вполне дружелюбно и среди его речи, обращённой ко мне, я различил слово «romantisch».
- Entschuldigen Sie, - пробормотал я извинение. – Ich wollte… am Nacht… - Я не знал, как будет по-немецки «саркофаг», поэтому просто показал на него рукой и докончил, - sehen. Das ist so interessante.
Барон добродушно засмеялся, почти не разжимая губ, и ласково мне кивнул, но не думаю, что он так же весело воспринял бы мой лепет, не будь здесь свидетелей. Он ещё что-то сказал сначала мне, потом Генриху, вынул из подсвечника одну свечу и передал ему, обнял Марту за плечи и увёл её.
Каким-то краешком сознания я подумал было, что не должен допустить этого, но не знал, что делать, если Генрих стоит прямо передо мной, сотрясается от смеха и меньше всего расположен слушать об опасности, исходящей от барона. Да и не станет любезный «дядюшка» уводить воспитанницу к себе, зная, что мы с его племянником не спим в своих комнатах, а стоим здесь, неподалёку от его владений.
- Мне, в самом деле, следовало побыть этой ночью с тобой, - заговорил Генрих. – Ведь видел, что у тебя что-то на уме. Скажи на милость, зачем тебе понадобилось тащиться ночью к этому гробу? Мы его так тщательно осмотрели днём, что ничего нового ты бы не увидел, впрочем, как и старого. Твоя свеча, - он нагнулся и поднял её и подсвечник, - тебе не помощница. Хорошо ещё, что дядя не рассердился. Наверное, он всё-таки убеждён, что это подделка, иначе испугался бы, как бы ты чего-нибудь не испортил. Чтобы он не счёл тебя сумасшедшим, я, ты уж прости, объяснил ему, что ты собираешься стать писателем, а потому стараешься примерить на себя образы героев твоих книг, побывать в сложных ситуациях и запасаешься впечатлениями. Боюсь, что если Марта подозревает всех англичан в сонливости, то дядя заподозрит их в излишнем романтизме.
Я был и сконфужен, и зол на себя за переполох, который вызвал, выронив подсвечник, и полон ненависти к барону за его изворотливость, позволившую продемонстрировать перед Генрихом доброту и снисходительность, неестественные при столь бесцеремонном поведении гостя. Уж лучше бы он свернул мне шею. А ведь от этого или чего-то сходного меня спасла Марта, когда бросилась к нему с криком «нет» и принялась громко звать брата. Добрая самоотверженная девушка! Только бы она не поплатилась за своё великодушие.
- Теперь ты можешь рассматривать саркофаг сколько захочешь, - торжественно объявил мой друг. – Дядя дал на это своё разрешение. И заодно он подтвердил, что ты можешь бродить днями и ночами по всему замку, кроме его комнат, конечно, чтобы набраться требуемых писателю впечатлений, но просит тебя быть осторожным со свечами и с собственной шеей. Иными словами, не подожги замок и не покалечься.
Очевидно, я был прав: барону не давала покоя моя шея, которую он не успел свернуть. Уж не намекал ли он таким образом, что, если я продолжу свои поиски, мой труп со свёрнутой шеей будет найден в нежилой части замка? Но я не понимал, почему он терпит моё присутствие? Почему потихоньку не скажет Генриху, что пора продолжить отложенное путешествие по Германии?
- Очень ему признателен за заботу, - пробормотал я.
- А от себя я тебя прошу предупреждать меня, если соберёшься ещё чего-нибудь исследовать, и ходить по замку только в моём обществе, то есть в обществе рассудительного человека, который сумеет уберечь тебя от твоей же фантазии. Я только одного не могу понять: каким образом дядя обнаружил тебя здесь? Может, ты ухитрился уронить саркофаг, и дядя прибежал на грохот?
Выходит, барон не рассказал о том существе, которое бросилось на меня, а потом затоптало свечу и припало к полу, услышав, что идёт хозяин. Почему? Он ведь должен понимать, что я не буду молчать. Или он рассчитывал, что Генрих не во всём мне поверит, решив, что я слишком взволнован? Я поведал другу обо всём, надеясь его встревожить или хотя бы озадачить.
- Так это был Фриц, - объяснил он, понизив голос. – Больше некому. Я никогда не видел его лица и теперь, после твоего рассказа, очень этому рад.
- А жуткий рёв?
- Может, он немой, поэтому способен лишь мычать и реветь?
- Но почему он бросился на меня? Зачем растоптал свечу?
- А вот этого я не понимаю, - признался Генрих. – При мне он всегда вёл себя тихо и скромно, но ведь я никогда не выходил ночью из своей комнаты. Значит, я правильно делаю, что запираю дверь на засов. Не хватало ещё, чтобы он набросился на меня, когда я сплю. Ну как? Воспользуешься любезностью дяди? Будешь исследовать этот ящик?
В этом не было смысла. Раз барон разрешил его осмотреть, то он уверен, что я ничего не найду.
- Нет. Я пережил такую встряску, что лучше мне пойти к себе.
- Вот это правильно! И первое правильно, и последнее. А я тебя провожу. Марта, бедняжка, тоже переволновалась.
Я чувствовал себя скверно и душевно, и физически, и не мог успокоиться, снова и снова возвращаясь мыслями к происшествию.
- А где она? – спросил я.
- Разумеется, у себя. Я дал такое убедительное объяснение твоим чудачествам, что они будут внушать даже уважение. Писателю дозволено всё. Если бы он не пропускал через себя переживания своих героев, то не смог бы их убедительно описать. Не волнуйся, завтра, когда она успокоится, ты станешь в её глазах почти героем.
Но мне хотелось увериться в её безопасности, и я сделал вторую попытку.
- Думаешь, она уже спит?
- Вряд ли. По-моему, после такого не скоро уснёшь.
- Мне бы очень хотелось извиниться перед ней.
- Вижу, что тебя это будет мучить до утра, - догадался Генрих. – Хорошо, попробую выяснить, готова ли она
