глупость автора на полном серьезе описывающего религиозное миросозерцание своих героев будущего, поклоняющихся богу исторического прошлого. Разумеется, это был не научно-фантастический роман, а книга в жанре “fantasy”, где будущее всегда перемешано с прошлым и нет места для настоящего, подлинного. Но у Герберта была своя логика: герои жили в пустыне. Ну, а кто живет в пустыне? Конечно, арабы! Не забудьте, что действие происходит не на Земле, а на экзотической планете Арракис. Тем не менее, там проживает народ, похожий на арабов. У него такие же наименования поселений, та же тоталитарная вера, похожие слепые, но прозорливые пророки. Что за узость мышления, свойственная американскому выдумщику? Зато понятно недалеким читателям, для которых то, что творится на другом континенте, уже фантастика. Какая все же ползучая эмпирическая фантастика. На большее ума не хватает. И все же глупость автора можно было списать на условность самого избранного жанра, на то, что это книга не о будущем, а о вымышленном настоящем, в котором будущее подменено прошлым, выданным за будущее. О чем это говорит? Только об ограниченности опыта людей. К слову сказать, любой опыт ограничен. Поэтому у человека для компенсации этого естественного недостатка есть игра воображения и главное, - есть разум, правда не свой, а один на всех, тогда как глупость у всех своя.
И вот пока я созерцал свои сапоги и размышлял о книге, автобус проехал мимо остановки для пересадки. Поэтому я был вынужден сойти с автобуса на следующей станции. Но как только я вышел из автобуса, то увидел, к своему стыду, что стою в трусах. Где же мои брюки? Уже позже я не мог не подумать о связи пересадок с автобуса на автобус со сменой, точнее, исчезновением одежды. Не ассоциирован ли переход с одного места на другое с потерей былого? Это предположение навело на общую для меня мысль о потере объекта. Не связана ли потеря объекта в пространстве с сокращением времени, а нахождение объекта в пространстве с его растяжением? Долго я не мог стоять на одном месте, как «три тополя на Плющихе». Я отправился в путь к себе домой. Благо, время было позднее, и мало кто из немногочисленных прохожих обращал внимание на мой непрезентабельный вид.
И тут на то, что я видел по сторонам, стали накладываться картины чужих мест и времен. Я стал путаться в том, где иду. То я иду по залитой солнцем послевоенной улице вдоль восточного базара и захожу в арку, где слева от меня колонка, а справа витрина магазина, то уже спускаюсь с моста в зеленую чащу леса. Там, за узкой рекой или, вернее, протокой набегает пенистая волна на прибрежный песок. Выше растет трава и кустарник, а еще выше вздымается громадой корпус промышленного объекта. Теперь же я поднимаюсь по широкому столичному проспекту и подхожу к остановке, где, судя по недовольным и усталым лицам, стоит толпа женщин и детей в ожидании своего автобуса. Наконец, он подъезжает и я сажусь вместе с ними. Мы едем по знакомо-незнакомым местам, пока автобус, завернув, не останавливается за городом у большого универмага, через пустое поле от которого расстилается окаймленная оградой взлетная полоса аэропорта. Зайдя в магазин, я покупаю бесполезную мелочь. Но это неважно. Моя покупка меня радует. Обратно я возвращаюсь в город другим автобусом. Как передать словами впечатление от того, что я слышу голоса непохожих людей, гулко раздающиеся в лестничных пролетах, между стен многоэтажного универмага, декорированных изразцами изумрудного цвета, что я вижу типовую школу в ярком солнечном свете по правую руку движения автобуса за пустынной улицей, на которой хозяйничают строители? Только недавно я сидел на бетонных ступенях бокового школьного флигеля с одним двоечником и обсуждал его учебные проблемы.
Но тут автобус ломается, и пассажиры прямо вываливаются на разбитую дорогу и разбредаются кто куда. Я иду узкими кварталами, нагибаясь, захожу в темные подворотни, кое-как из них выбираюсь, пока не оказываюсь в дачном поселке. В утомленном солнцем сонном поселке еще тлеет жизнь. Она поднимается с колен и со всех ног с собачьим лаем бежит за мной, чтобы укусить меня за самое больное место. Спасаясь от них, я взбежал по железнодорожной насыпи к самому полотну и оказался прямо в зимней пурге. Мгновенно превратившись в ледышку, я еле мог переводить хриплое дыхание. Не помню, как я дошел до железнодорожной станции, но чувствую до сих пор, как меня раскачивает из стороны в сторону снежный буран, пробирая до внутренностей колючим морозом.
На станции я сел в поезд и долго в нем трясся, пока не слез на каком-то полустанке. Вставало солнце, озаряя своим теплым светом прибрежные луга, покрытые крупными слезами-росинками. Как же так, только что пришла нежданно-негаданно зима, но нет, она уже ушла, и вернулось обратно лето. Я стоял рядом на полустанке с любимой женщиной и смотрел в сторону реки на змеящийся по ней остров. У меня возникла острая потребность в том, чтобы искупаться. Но любимая не хотела купаться и осталась ждать меня на полустанке. Я кубарем скатился с высокого песчаного берега к самой реке и всем корпусом плюхнулся в ее прохладные и темные воды, чтобы камнем пойти на дно. «Кто здесь вырыл такую глубокую яму»? – пронеслось у меня в голове. Кое-как оттолкнувшись от скользкого и мягкого илистого дна, я поднялся на поверхность рябой речной глади и закачался на ней поплавком. Мимо меня под водой стайками проносились речные рыбки, задевая мои икры и пятки и заставляя меня пуститься вплавь до острова. Тяжело дыша, я вышел на илистый берег острова и чтобы согреться стал собирать хворост. Ударив себя по карманам мокрой рубашки, я нащупал спички. Разложив их для просушки на солнце, я сам скоро высох. Тем не менее у меня не было ни малейшего желания возвращаться обратно на тот берег, махая своими утомленными руками по воде. Нужно было передохнуть перед тем, как отправляться в путь. Последнее что я помню, это звонкий детский смех, быстро долетавший до меня по звенящей воде с другой стороны острова.
С этим смехом я проснулся. Сознание того, что я нахожусь в будущим пришло ко мне сразу. Я еще долго лежал в постели в своем номере в Институте Времени и перебирал в памяти пережитое во сне. Многие эпизоды сна мне уже были знакомы. Но целиком сон поражал своим чудесным нагромождением. Я ощущал себя Алладином в сказочном городе джиннов. Но не это меня поразило. Меня вывела из себя невероятная прежде мысль о том, что в течение всего сна мое самосознание бодрствовало, тогда, как сознание спало. Какой в этом был смысл? Что это могло значить? Не то ли, что самосознание находится вне времени и пространства, а вот сознание пребывает в них? Можно говорить о времени и пространстве сознания, можно локализовать его. Такое не получается с самосознанием, которое вечно и везде есть, царит во всех местах и временах.
Я не мог не думать о том, каким образом и силой каких обстоятельств или чьей волей (доброй или злой) я оказался в будущем времени, которое наступит аж через 1600 лет. Это астрономическое число будет мне понятнее, если отложится не в будущее, а в прошлое, и я попаду в IV век - канун падения Рима. Понятное дело я в том веке лучше ориентировался бы, чем в XXXVII веке, так как кое-что знаю, что там действительно было, о чем тогда думали и как переживали античное время древние люди. Об этом я знал, так как читал литературу того времени. Но что я знаю о XXXVII веке? Я ничего о нем не читал. Правда, я воочию увидел, что в нем есть. При этом ни все, но только отдельно взятые фрагменты жизни. Можно ли по этим фрагментам жизни людей чужой мне эпохи восстановить недостающие звенья единой цепи бытия, чтобы понять смысл будущей жизни и найти осмысленное место в ней?
Я подумал, что можно. Однако можно только на некоторых условиях толкования. Какие это условия? Во-первых, причина или мотив понимания: кто меня и для вызвал из прошлого спустя более, чем тысячу лет. Собственно для совокупной или всеобщей истории человечества я не представлял никакого интереса, не будучи всемирно-исторической личностью. Я не верил уверениям Василисы, что случайно оказался в будущем в виду того, что люди имели возможность переместить меня в будущее искусственным образом. Это звучит более убедительно, чем версия Василисы. Но с какой целью они это сделали, для чего? Если бы я догадался о цели моего появления, но свет ее понимания был лег на все остальное и мне стало бы понятно, что мне нужно действительно делать, чтобы найти выходи из казалось безвыходного положения. Методом толкования смысла моего местоположения во времени могло послужить мое экзистенциальное ощущение времени. Вообще что такое время в экзистенциальном смысле? Это я в-месте со всем вне меня. Оно делает уместным мое существование. С чем я теперь вместе и в каком я месте? В каком я оказался месте, я не хотел себе говорить, ибо это место попки, которым кто угодно может управлять, да просто манипулировать. Грубо говоря, я оказался в ж… С чем я вместе, точнее, с кем? С тем, кто мне неведом.
Неужели не понятно, что Василиса с таким странным номерным знаком № 3709 есть лишь ширма для кукловода. Я же сам есть кукла неведомого мне спектакля. К тому же роль моя, видимо, эпизодична, иначе меня поставили бы в известность, что мне нужно делать, если бы я был главным героем комедии времени. Вряд ли Василиса является плодом межрасового брака. К тому же у них, с ее слов, люди не заключают браков. Никакая она не инопланетянка. Она гиноид, искусственная женщина, а, проще говоря, биоробот.
И все же, если принимать слова Василисы и то, что я видел и слышал, за правду, то получается такая картина. Общество будущего гармонично устроено потому, что разделено на такие категории или классы людей, которые не могут и не хотят вступать друг с другом в конфликтное состояние. Они вполне довольны собой и своим образом и уровнем жизни. Как я понял из очевидного и невероятного, то бишь, несказанного и спрятанного, таких категорий или классов людей три: первый класс – класс травоядных, животных, тактильных, телесных существ, или, как их называл Герберт Уэллс, «элоев». Это человеческая биота будущего, его биомасса. Люди такого класса есть своего рода биомашины, нечто сродни индивидам гражданского общества моего времени. Они не являются кормильцами. Кормит людей будущего техника, искусственная природа путем переработки естественной природы. Это вам не «идеальное», философское государство Платона. Но кто управляет этой техникой? Она сама? Вряд ли. Управляет ей тот, кому она служит. Она служит человеку, человеческому обществу. Но кому, прежде всего, в этом обществе? Таким, как ульичи? Отнюдь. Ульичи – ленивые работяги с гедонистическим комплексом. Тогда служит тем, кого можно назвать интеллектуалами, проще говоря, техниками или, точнее, технократами, вроде Василисы. И не важно, если многие из них являются искусственными людьми или гуманоидами Внеземелья, или представителями негуманоидных рас Млечного Пути и иных галактик. В свою очередь подклассом техников/технократов являются еще такие существа, которые занимаются не столько интеллектуальным трудом, сколько
