пользоваться им? Я и так в последнее время им давно уже не пользовался. Последняя запись была месяц назад.
За последний месяц я преуспел в обучении русского языка и научился сносно поддерживать простой разговор на обыкновенные темы.
Мои отношения с княжнами не то, что никак не стали ближе, но и потеряли былую приближенность. Мой приятель Никита Пушкин уехал к себе в подмосковное имение, чтобы поправить его ввиду лихоимства своего управляющего. Так что, когда пришел час решения моей судьбы, никого из моих знакомых не оказалось рядом.
Все началось с того, что царь Алексей Михайлович посетовал мне, что говорят, что я излишне опекаю царицу, приучая ее ко всяким заморским мирским увеселениям, вроде скоромной музыки и чтения всякой всячины, вредной для спасения души. Это все отвлекает ее от свойственной ей похвальной склонности к богомолью.
- Кстати, взять хотя бы вашу газету. Мне доложили из Посольского приказа, что в последнем номере, который нам подарил шведский посланник, речь идет о мятеже, организованном принцами против малолетнего короля и его матери-регента. Среди них упомянуто и ваше имя. Скажите мне, принц Марсильяк, как это возможно? Разве один и тот же человек может быть одновременно в двух разных местах, удаленных друг от друга на тысячи верст? Вот сами возьмите вашу газету и прочтите про себя, - с этими убийственными словами он протянул мне газету и вопросительно посмотрел на меня.
Я молча стоял и смотрел на него, пока не взял себя в руки и не отошел от сковавшего меня страха за свою жизнь в чужой стране. Парадокс времени сыграл со мной злую шутку. Как я ни пытался ускользнуть от самого себя, время оказалось проворнее.
Однако нельзя медлить. Пора действовать, чтобы опередить моих врагов. Я собрался с силами и постарался защититься от подозрения в самозванстве.
- На вашем месте, ваше величество, я тоже усомнился бы в моем положении. Не являюсь ли я самозванцем, выдающим себя за принца де Марсильяка? Я знаю, что еще в начале века вы, русские, настрадались от самозванцев. В таком случае я предлагаю послать с нарочным письмо в Париж ко мне во дворец, чтобы моя родня подтвердила, что я нахожусь вне Франции, и выслала бумаги, подтверждающие мою личность или, по возможности, прислали доверенного человека, готового подтвердить, что я – это я, а не самозванец.
- Что ж, будь по-вашему, принц. Вы, конечно, понимаете, что ввиду нашего неприятия самозванства я не могу оставить вас на свободе. Иначе наши ревнители старины могут немилосердно обойтись с вами. Поэтому мы заключим вас под стражу прямо у нас во дворце и продержим в тюремном подвале до того момента, когда придут либо ваши бумаги с нарочным человеком, либо пожалуют ваши близкие. Я вас больше не задерживаю, господин иностранец.
После этой заключительной тирады самодержца меня принудили расстаться со своей шпагой и препроводили под стражей в тюремную камеру в подвале. И тут я сразу вспомнил, когда посмотрел на узкую амбразуру высоко в стене над головой, в которую не могла пролезть не то, что голова узника, но и его рука, каким было мое пребывание в Бастилии накануне бегства в иной мир. Это были небо и земля, разумеется, не в пользу моего теперешнего жалкого состояния. В углу меня ждала грубо сбитая лежанка, покрытая соломой.
«Да», - только и смог я вслух сказать самому себе, добавив, усмехнувшись, сакраментально известную фразу: «Так проходит слава мира»!
Вероятно, дела мои были плохи, раз со мной так варварски обошлись. Я подумал о том, что всему виной не сообщение в газете о моем участии во Фронде принцев, а мои занятия с царицей, которая, кстати, никак за меня не вступилась. Памятуя добронравие царя можно было полагать, что ее заступничество смягчит недоброжелательное отношение царя ко мне, внушенное ему дикими боярами, ненавидящими все иностранное. Видимо, больше всех преуспел в клевете на меня в глазах царя его дядька боярин Морозов.
Слава Богу, что было уже лето, и ночью в темнице сухо и тепло. Так что мне особенно не докучает мое плачевное положение во дворцовой тюрьме. Однако кормят меня плохо, какой-то вонючей похлебкой, видимо, предназначенной для скота. Порой у меня в жилах стынет кровь от криков и мольбы о помощи несчастных узников, из которых выбивают признательные показания в пыточном застенке. К тому же даже днем в моем убогом жилище темно, так что я с трудом различаю буквы на бумаге.
И все же, почему царь и его бояре поместили меня в темницу, воспользовавшись сомнительным поводом упоминания моего имени в заметке о Фронде принцев в парижском «Газетт»? Неужели они не подумали о том, что за меня вступится французский король? Все они подумали, отлично понимая, что мое участие в мятеже против всесильного первого министра Мазарини и его любовницы - королевы-матери молодого и неопытного короля Людовика XIV настроит их явно не в мою пользу, и они не преминут этим воспользоваться, чтобы убрать меня с дороги к власти чужими руками. Поэтому со мной можно делать все, что угодно. Я сам тоже хорош, оказавшись ротозеем и не продумав вероятность такой возможности. Оставалось только одно: ждать известий из Парижа и надеяться на то, что, может быть, кто-то из моих московских знакомых вступится за меня перед царем.
25 июня 1650 г. Наконец, меня посетил Борис Иванович Пушкин. Он извинился, что не сразу пожаловал в каземат. Свое долгое отсутствие он объяснил тем, что исподволь готовил почву для моего возвращения. А не то, если бы он сразу решил за меня открыто вступиться, то очевидно проиграл бы нашим врагам. Он так и сказал: «…нашим врагам».
- Ну, что, господин Франсуа, чем вы тут скрашивали свой досуг? – спросил меня участливо окольничий.
- Философскими раздумьями. Например, тем, что люди бывают неправы, когда полагают, что человек должен следовать привычкам своего естества или заведенному порядку, человеческому обычаю. Во всяком случае, это работает, но не для всех. Иные люди стремятся к чему-то иному, положим, к тому, что лежит за границей их обычных чувств и стремления «выбиться в люди», прославиться или просто выжить. Для них важно обрести смысл своего бытия, понять свое место в жизни, которая превосходит размеры государства, природы, привычного круга целесообразного существования. Они открыты вечности. Да, порой они смотрят на мир как «бараны на новые ворота», разводят руками, не спеша отвязаться от вызова судьбы готовыми ответами, заученными в школе.
- Да, невеселые у вас думы. Но ничего. Скоро, я надеюсь, вас выпустят из темницы, и вы заживете, как прежде.
- Да, я здесь не только предаюсь печальным думам. Вот накануне я сочинил лирическую оперу на античный сюжет, - ответил я и, спохватившись, обратился к моему заступнику, - Борис Иванович, я все у вас хотел спросить. Дали ход моему прошению во Францию?
- Да, конечно. Но я надеюсь развеять подозрения государя и без оных. Как нельзя кстати, дядька царя уехал в свое имение под Вязьмой. Так что, со дня на день, вы можете обратно вернуться ко мне во дворец.
- Но больше, господин Франсуа, никаких концертов в присутствии государыни. А то я слышу от вас, что вы продолжаете заниматься музыкой. Иначе царь вам устроит еще тот концерт.
- Хорошо. Но у меня есть несколько воспитанников и воспитанниц…
- И о них пора сказать, особенно о княжне Куракиной. Вот она уже какой раз пробует к вам пробраться и вас утешить, - с мягкой усмешкой заметил Пушкин.
- Господин Пушкин, я вас не понял.
- Что понимать, и так все ясно. При дворе уже сплетничают, «что там за отношения такие между девкой царицы и иностранным гостем»? Вот и княжна Оболенская уж слишком сердится и пеняет Наталье Федоровне, что она вас «подвела под монастырь». Какой вы, право, mon cher ami, дамский угодник. Как только появились, так вскружили голову нашим красавицам.
- Напраслину вы возводите на меня, Борис Иванович. Я только учил музыке Наталью Федоровну. А вот княжна Вера Оболенская меня за версту обходит.
- Да, в самом деле? Что-то на нее не похоже. Она все дни находится в печали, так что даже приезд моего Никиты ее никак не обрадовал. Может быть, оно и к лучшему. Я не распложен потакать увлечению сына этой княжной.
- Можно узнать, почему?
- Отчего же, конечно, можно. О ней идет дурная слава. Ейный жених, вдруг, ни с того ни с сего, отдал Богу душу. Так что никто к ней после этого не сватается.
- Вы думаете, что она ведьма?
- Я ничего не думаю, а только передаю слухи. Впрочем, в ее присутствии я чувствую, что моя душа не на месте. Знающие люди говорят, что так действует ведьмин сглаз. Я же полагаю, так действует роковая красота женщины на мужчину, что он рядом с ней робеет. Поэтому он накрепко привязывается к ней. Мы, как вы говорите, господа-философы, имеем влечение к тому, что нас пугает.
- Это кто из философов вам сказал такое?
- Я прочитал это, не помню, у кого из знаменитых философов-эллинов.
- Я тоже не помню. Есть еще какие-нибудь странности, которые вы заметили за княжной Оболенской?
- Не берусь наговаривать на княжну, - я плохо знаю ее. Но вот из рассказов моего сына Никиты можно заключить, что княжна ясно видит то, что не случилось еще, и знает то, что давно случилось до ее рождения. И это все нельзя объяснить тем, что она умна и образована. Младшая Оболенская девица себе на уме.
- Что если княжна Вера Борисовна является не той, кем мы считаем ее?
- Принц Франсуа, как бы это сказать…
- Дорогой Борис Иванович, зовите меня просто Франсуа. Если же вы хотите подчеркнуть мой титул, то я уже несколько месяцев как герцог Франсуа VI Ларошфуко.
- Хорошо, герцог Ларошфуко, учту на будущее. Почему же вы сразу не сказали мне об этом?
- Признаться мне по сердцу оставаться принцем учтивости де Марсильяком. Ну, да, ладно. Однако вернемся к нашей княжне.
- Я полагаю, что ваша озадаченность якобы тем, что княжна выдает себя не за ту особу, какой является, вызвана, вы уж извините меня, не этим подозрением, но обвинением в самозванстве вас самих.
- Вы, хотите сказать, что… как это у вас – у русских – говорят: «У кого что болит, тот о том и говорит».
- Я не это хотел сказать, а только то, что на многое вы смотрите глазами пленника, обвиненного в самозванстве.
- Борис Иванович, вы выражаетесь прямо как знаток людских сердец. Мне приятно это слышать. Как хорошо когда рядом находятся умные и все понимающие люди.
- Любезный герцог, вы преувеличиваете мои познания. Я просто долго жил у вас за границей.
- Тем не менее я останусь при своем мнении. Оно, как известно, ученым людям субъективно.
На этой собственно дружеской ноте наша встреча подошла к концу.
Я был благодарен окольничему за то, что он внушил мне надежду на освобождение.
В тот же день, уже к вечеру, меня, наконец, посетила княжна Куракина. Оказывается, стражникам строго-настрого наказали не пускать ее ко мне. Но, все же, она каким-то чудом оказалась у моей камеры. Соскучившись по мне, княжна сменила гнев на милость. Было видно, как ей приятно меня видеть. То же самое я мог сказать о себе. Между нами зарождалось взаимное
