моё удивление, когда, выйдя из «высокого» кабинета, я снова увидела ожидавшую меня Нину Сергеевну.
- Белла, всё настолько плохо?
- Последнее предупреждение, - кивнула я.
- Нет. Я про вашу подругу.
А вот тётя Мотя почему-то всё понимает. Мне захотелось уткнуться в неё и поплакать, но я, конечно, сдержалась и коротко обрисовала сложившуюся ситуацию.
- Боже мой, какой ужас! – разохалась Нина Сергеевна.
Ах, как мы умеем ужасаться, охать, воздевать очи, цокать языком, качать горестно головой… Что мы ещё умеем выражать и изображать? Ой, много! Кроме одного: реально помогать тем, кто в беде. Чёрт, неправа я, неправа! Во-первых, никто не обязан спасать чужих людей – у каждого свои есть, родные. Во-вторых, если денег нет, то это объективная реальность, как можно пытаться стрясти с каждого встречного круглую сумму на чужого ему человека? Это и глупо, и даже непорядочно.
Вера слабела с каждым днём, ей становилось хуже. Об этом я регулярно узнавала по телефону от Аллы Андреевны, не успевая в эти дни заехать к ним. Да и прийти мне хотелось не с пустыми руками, а со спасением. Или хотя бы с частью спасения. Но становилось всё очевиднее, что и треть «спасения» я вряд ли наскребу.
Через день позвонила Олегу.
- Подъезжай, - коротко бросил он, и у меня тут же выросли крылья надежды! Наверное, ему удалось выбить из руководителей-учредителей хотя бы половину… а вдруг всё? Наверное, люди прониклись и, конечно, теперь всё будет хорошо!
На радио я ехала со своей работы по последефолтной вечерней Москве, которая постепенно приходила в себя, продолжала сверкать огнями и звучать автомобильными сигналами, музыкой из палаток и людским гомоном. Столица не собиралась сдаваться бедности, по крайней мере, внешне оставаясь всё такой же яркой, как все последние годы, будто девчонка-провинциалка, неумело накрашенная, надевшая на себя всё блестящее сразу, понятия не имеющая ни о вкусе, ни о мере, но задорная, сильная и нахальная. Чем и брала, чем и восхищала. И ужасала одновременно. Её обманули, ограбили, оставили с носом, но она вам ещё покажет! Ещё станцует чечётку на ваших похоронах. Чьих похоронах? А неважно! На любых, да хоть на своих собственных.
Ничего, прорвёмся! – думалось мне с надеждой на встречу с Олегом, и вид не сдающегося моего города тоже прибавлял сил. Мы ещё повоюем!
На радиостанции мне обрадовались те, кто меня знал, но я заметила много новых людей, разглядывавших меня с кислым интересом: ничего любопытного, одна из бывших зашла навестить прежнюю работу.
Знакомые же наперебой спрашивали, как я, где тружусь, что и как на работе в связи с дефолтом… говорили, как хорошо я выгляжу, что изменилась в лучшую сторону.
Миши среди них не было. Он крайне редко выбирался из студии в редакцию.
- Ребят, Вера Леонова – вот, что сейчас главное, - не очень вежливо прервала я дружелюбный поток. И случилось чудо – через три секунды вся толпа рассосалась. Люди исчезали, отходили, отползали, бормоча себе под нос «да-да, такая беда, ой-ой». Не хочется об этом говорить и думать, никому не хочется, понятное дело. К тому же, будем откровенны, Вера Леонова не звезда эфира, никто по ней плач не устраивает – ни коллеги, ни слушатели.
Ну, и чёрт с вами! Я пошла к Олегу.
- Садись, - он показал на стул напротив себя: сам демократично сидел не за начальственным столом с компьютером, а на месте гипотетического посетителя. Я уселась как второй посетитель.
- Вот, на, - Олег протянул мне… конверт, только большой, не такой, как у меня.
- Это что?
- Посмотри.
В конверте лежали деньги.
- Это что? – думаю, у меня был взгляд дракона.
- Это вместо «спасибо»? Пятнадцать тысяч. Собирал по всей редакции, у многих сейчас швах с деньгами, они вообще не могли…
- Олег! Разве это имелось в виду? Это я хожу с конвертиком, клянчу и умоляю! От тебя требовалось совершенно другое! Неужели ты думаешь, что эти тысячи спасут Верку?
- Не ори! – прикрикнул Олег. – Не смей на меня орать! Я тебе ничего такого не обещал и сделал всё, что мог. Не та ситуация, чтобы всерьёз обсуждать такое там, - он потыкал указательным пальцем вверх.
- Так ты и не пытался? – ахнула я. – Ты банально струсил даже попробовать поставить там, - я, как и он, потыкала пальчиком вверх, - этот вопрос? Боишься вызвать гнев несвоевременной просьбой о человеке, который оказался никому не нужен?
- Не смей! – он стукнул кулаком по столу. Правда, не сильно. Судя по побагровевшей физиономии, я попала в точку: струсил. Ему показалось проще выступить в благородной роли сборщика средств внутри коллектива: «Ребята, кто сколько может для лечения Веры Леоновой! Покажем, что мы – команда, и своих не бросаем!» Как-то так, наверное. Но бухнуть кулаком по столу (только посильнее) там, наверху, и сказать, что раз мы – дикари и у нас так и не заработала нормальная страховая медицина, а работодатели тоже не шевелятся по этому поводу, мы обязаны спасти молодую умирающую женщину, у которой пожилая мама и маленький сын. Нет! Язык присох к нёбу, челюсти сомкнулись намертво, как у бультерьера при укусе. А вдруг бы Они ответили: «Мы думали, ты в курсе, что мы не благотворительная организация. Зарабатывать надо было себе и своим сотрудникам на лечение! - Так ведь дефолт! – Что ты говоришь? А то мы не знали. У нас, между прочим, тоже дефолт. И мы решаем, как спасать радиостанцию, а у тебя в башке что?» Нет, такого он не мог допустить! Он лучше свои пять тысяч в конверт положит (вон они, видимо, купюрами по пятьсот рублей), а остальное наскребёт по всем сотрудникам. Так и сделал, и доволен собой. Ждал от меня благодарных слёз, видимо.
Я с трудом взяла себя в руки и, несмотря на злость, «вернула на лицо выражение» - чай не привыкать. Нечего демонстрировать своё отчаяние даже в виде гнева. Тем более, бессмысленного, бесполезного гнева, не способного ничего изменить.
- Спасибо, Олег. Ты и впрямь сделал всё, что мог. Прощай.
Я встала и быстро зашагала из комнаты.
- Ты не права! – крикнул вслед Олег. И в голосе его слышались обида, досада и отчаяние. Не моя проблема, пусть обижается и отчаивается. Хотя любопытно: в чём я не права-то?
Да пошёл ты!
Конечно, я хлопнула дверью, а как же.
Сделав два шага по коридору, увидела третью дверь моей бывшей радиостанции. В студию. С зелёным огоньком сверху, означавшим, что ни прямого эфира не происходит, ни записи. Можно войти и увидеть Мишку.
Давненько с такой силой у меня не ухало моё не очень мощное сердце. Оно сбило дыхание и вело себя совершенно неподобающе для моих двадцати пяти лет. Даже голова закружилось, пришлось схватиться рукой за стену.
- Вам плохо? – спросил участливо кто-то, чьё лицо я видела будто сквозь молочного цвета пластик – только пятно без чёткого абриса. Меня даже пытались подхватить под руку, ещё не хватало! Соберись, тряпка!
Глубоко вдохнув и выдохнув, я выпрямилась и заставила себя улыбнуться.
- Не, всё нормально, спасибо! – и нелюбезно выдернула руку из чьей-то ладони. Так и не разобрала даже – мужчина то был или женщина.
Меня тянуло адским магнитом в студию, там Миша! Миша… Господи, ничего не прошло, не кончилось, я с ума схожу от мысли, что он здесь, близко, через одну дверь!
Но я не тряпка. Я смогу этого не сделать, смогу. Я пройду мимо магнитящей двери, решительно и окончательно не позволив нам обоим снова свалиться в безумие и безысходность. Да, нам обоим! Уверена, что он по сей день чувствует то же самое. Я знаю это. И ещё знаю про малышку Галю.
У меня хватило силы воли побывать на радио и не увидеть Мишку. Впрочем, не могу поручиться, что хватило бы в иной ситуации, когда бы мне руки не обжигал конверт с деньгами, собранными неравнодушными людьми малыми рублями, такими бессмысленными в Вериной ситуации!
На следующий день я пришла на работу с двумя конвертами – один мой собственный, в который я насобирала в целом двенадцать тысяч, и с большим редакционным. После работы нужно ехать к Вере и отдавать её маме всё это. И половины не набралось! У Аллы Андреевны осталось немного денег, ну, до шестидесяти процентов стоимости может быть дотянем. И что дальше? Дальше-то как?
Несомненно, меня уволят и очень скоро. Я тупо сижу перед компьютером и ни хрена не делаю. Самое главное, что мне всё равно. Пофиг. Фиолетово. Что в корне неправильно, потому что остаться сейчас без работы – катастрофа ничуть не меньшая, чем сам дефолт.
- Беллочка! – раздался тихий голос Нины Сергеевны. Для надёжности она ещё тихонько постучала по пластику. – Извините! Можно к вам?
Я крутанулась на кресле.
- Конечно. Чем-то могу помочь? – кисло спросила я без радости глядя на тётю Мотю. Что ей вдруг так не вовремя понадобилось?
- Вот, - Нина Сергеевна протянула мне… конверт.
- Это что? – спросила я, почему-то догадываясь.
- Для вашей подруги. Пусть она поправится!
Пять тысяч! Большая, очень большая сумма, особенно для таких, как тётя Мотя. Главред радио пожертвовал столько же.
- Нина Сергеевна… это же много! У вас семья, вы сами говорили, что…
- Это мои личные накопления за… какое-то время, - разумеется, она собиралась сказать «за годы»! – Эдакий тайный женский НЗ на булавочки, - она смущённо хихикнула и покраснела. А я смотрела на тётю Мотю и, наверное, впервые в жизни понятия не имела, что сказать и как реагировать. Внутри меня творилось торнадо из непонятных, странных, впервые испытываемых чувств. Может, именно это называют катарсисом? При катарсисе больно? Хочется плакать? Ты понимаешь, что ничего прежде не знал, не понимал о людях и вообще?
Теперь-то, из далёкого будущего, знаю, что да – то было прозрение, озарение, даже катарсис, если хотите. Я перелистнула некую страницу, закрывшую главу под названием «Я уже взрослая и всё понимаю», и начинаю изучать часть под длинным названием «Я ни хрена не разбираюсь в людях, я – новорожденное существо, не имеющее ни о чём понятия, несите мне подгузники и соску!»
Возможно, в тот момент моё лицо ничего такого не выражало. Но я продолжала молчать и смотреть на женщину, устроившую мне внутренний переворот с революцией, и, возможно, стало очевидно, что со мной что-то не так.
- Девочка моя, всё будет хорошо! – быстро заговорила тётя Мотя. - Потом расскажите мне обязательно, как там ваша подруга, - она потрепала меня по плечу и быстро ушла в свой закуток. А я так и осталась сидеть, глядя в то место, где только что стояла женщина, но думала уже про какие-то глупости: у меня теперь три конверта – нерационально. Наверное, все деньги нужно сложить в один большой, который вероятнее всего выдержит такое количество этих паскудных бумажек…
Почему так отчаянно хочется плакать именно сейчас? Очень хочется плакать! Но я не стану. Я – Снежная Королева, медвежонок, Демон.
И ведь даже не сказала Нине Сергеевне «спасибо»!
В тот вечер, когда я приехала к Леоновым, Вере было особенно худо. Ей дали лекарство, чтобы она заснула. Виталик не вылезал из своей комнаты и был тих, как никогда.
- Жутко переживает, боится, - тихонько рассказывала мне Алла Андреевна на кухне, где мы вдвоём печально чаёвничали. – Я на днях застала его на коленях: он стоял перед окном и просил боженьку спасти его маму, - она беззвучно заплакала, прикрывая платком рот, чтобы даже всхлипываний не было слышно.
Тупая, деревянная кукла! – думала я про себя. Не умею утешать, никогда не могу найти правильных
