Но ребята снаружи, опьянённые барабанным боем и песнопениями, находились в столь приподнятом расположении духа, что им было мало удовольствоваться запугиванием Сури. Они раздобыли лестницу и осуществили захват кухни через крышу. Сури завизжал от страха. Двери распахнули и Сури выволокли через них, раздавив, попутно, его очки.
— Очки! — вопил Сури, — Вы их раздавили!
— Да ты себе десять таких можешь купить! — посмеивался один из захватчиков.
— Но сейчас-то я ничего не вижу, придурки! Ничего не вижу!
— Он ничего не видит! — с издёвкой крикнул кто-то, — В кои-то веки Сури не видит, что творится кругом!
Давайте всякий раз, когда он будет шпионить, разбивать его очки!
Будучи едва знакомым с Сури, Расти не мог не жалеть его.
— Да отпустите вы его. — предложил он Ранбиру, — Зачем заставлять праздновать, если он не хочет?
— Что ты, это ведь единственный шанс отплатить ему за все его пакости. Единственный день, когда мы его не боимся!
Расти не мог и вообразить, как можно бояться этого бледного, худого, кривоногого мальчишку, которого только что чуть на куски не разорвали, и который был рад уже тому, что его просто оставили в покое.
Весь день Расти слонялся по городу и предместьям с Ранбиром и его друзьями, так что о Сури он быстро позабыл. Всего один день в году Ранбир и его друзья забывают домашние хлопоты, тяготы работы и заботу о пропитании, они пляшут по дорогам, по окраинам и в джунглях. Всего один день, когда и Расти может позабыть о своём опекуне, о жене миссионера, об офицерском стеке, и мчаться с остальными по городу, в лес!
В свежем воздухе дозревало утро.
В лесу, в прохладной тёмной тишине джунглей, они, внезапно изнурённые, прекратили петь и плясать. Повалились в тени множества дерев на мягкую траву, и вскоре все, кроме Расти, уснули.
Расти был измотан и голоден. Он потерял свои туфли и рубашку. Его ноги саднили, а тело — ныло. И только сейчас, отдыхая, он заметил всё это. Ранее он был охвачен буйством праздника, упоением, какого он прежде не знал. Светлые волосы его были взлохмачены и расцвечены красками, а глаза — широко распахнуты в изумлении.
Он был истощён, но счастлив.
Ему хотелось бы, чтобы это продолжалось вечно: этот безумный день и эта жизнь в новом мире. Ему не хотелось уходить из леса — здесь было спокойно и безопасно, а боль измученного тела была сладостна.
До чего же ему не хотелось домой.
_______________________
[25] Дхолак — деревянный барабан бочкообразной формы с двумя мембранами разного диаметра.
6
Мистер Харрисон стоял на веранде. Дом укутала темнота, но её прорезала сигарета, казавшаяся необычно яркой. Мальчик открывал калитку в свете фонаря и знал, что его видно, только ему было наплевать. Если бы он знал, что мистер Харрисон его не узнал, он бы свернул прочь, вместо того, чтобы покорно пройти по садовой дорожке.
Мистер Харрисон не шелохнулся и не обратил никакого внимания на приближение мальчика. И только когда Расти начал подниматься по ступеням, он настороженно спросил: «Кто это? »
Он всё ещё не узнавал подопечного, и Расти вдруг понял, в каком виде он явился: весь он был измазан краской, и одет лишь в изорванные штаны, так что в полумраке его легко можно было принять за мальчика-уборщика или любого другого слугу. Повинуясь, наверное, новоприобретённому на базаре инстинкту, он развернулся бежать.
Но мистер Харрисон окрикнул:
— Эй ты, поди сюда! — и этот тон, предназначавшийся уборщику, остановил Расти.
— Поди-ка сюда. — повторил мистер Харрисон.
Расти вернулся на веранду, и его опекун посветил зажигалкой, но даже тогда не узнал его.
— Добрый вечер, сэр. — сказал Расти.
Мистер Харрисон обомлел. Сначала он почувствовал прилив гнева, а затем — боли: вот он, тот мальчик, которого он взращивал и обучал, вот этот дикий, оборванный, неблагодарный негодяй, который не понимает, что хорошо, а что плохо, где цивилизация, а где варварство, что благородно, а что постыдно, и все затраченные усилия были впустую!?
Мистер Харрисон вышел на свет, чертыхаясь. Он положил свою руку на шею мальчика и впихнул его в гостиную, а затем с такой силой толкнул его, что тот потерял равновесие, наткнулся на стол и повалился наземь.
Расти поднял взгляд и обнаружил своего опекуна, нависавшего над ним со стеком, который тот разминал.
Лицо мистера Харрисона словно тоже разминалось, горя яростью. Губы его были плотно сжаты и скреплены усиками-щёткой, будто печатью, а суженные немигающие глаза уставились на мальчика.
— Дрянь! — не сказал, а выплюнул слова Расти в лицо, — Боже, какая дрянь!
Расти поражённо уставился на жёлтые от никотина пальцы опекуна, пока тот заносил руку. Запястье двинулось резко, и хлыст, будто нож, обжёг и порезал щёку мальчика.
Расти вскрикнул и забился к стене, кровь заливала его рот. В ужасе, он искал глазами пути для побега из комнаты, но опекун был спереди, а стена — позади.
Мистер Харрисон разразился тирадой:
— Как ты можешь звать себя англичанином, как ты мог явиться сюда, в этот дом, в таком виде!? Под каким забором, в каком борделе ты валялся? Погляди на себя! На кого ты похож!
— Не знаю. — ответил Расти, впервые опустив обращение «сэр», — Мне плевать, на кого я похож.
— Ты не… Что ж, я скажу, на кого ты похож! Ты похож на ублюдка, коим и являешься!
— Враньё! — воскликнул Расти.
— Так и есть. Я пытался вырастить из тебя англичанина, как хотел твой отец. Но тебе это, видимо, ни к чему.
Твоим отцом и ограничивается всё английское, что в тебе есть. Ты не лучше, чем тот уборщик!
Впервые в жизни Расти собрался с духом:
— Я не лучше, чем тот уборщик, но и не хуже него! Не хуже Вас! Не хуже кого бы то ни было!
И, не страшась нового удара стеком, он бросился под ноги опекуну. Хлыст рассёк воздух, и ударил юношу по спине. Расти обхватил ноги опекуна и потянул изо всех сил.
Мистер Харрисон покачнулся и упал на спину.
От падения у него спёрло дыхание, так что какое-то время он не мог пошевельнуться.
Расти вскочил. Боль от пореза хлыстом распалила в нём ярость, безумную злость, так что он сделал то, что до этого делал только в мечтах: схватил вазу с букетом душистого горошка, преподнесённого женой миссионера, и обрушил на лицо своего опекуна. Ваза угодила мужчине на грудь, но вода из неё выплеснулась именно на лицо. Тот, утратив дар речи, попытался встать.
Напуганный вид мистера Харрисона придал Расти храбрости. Не успел мужчина встать на ноги, как юноша ухватил его за ворот и поволок назад, пока оба не упали. Держа одной рукой опекуна за воротник, Расти хлестал его другой рукой по лицу. Бешенство, вперемежку со страданием, отражалось на лице юноши, и он всё бил опекуна снова и снова, исступлённо и неистово, ощущая пьянящий трепет осознания: Я могу! Я больше не дитя! Мне скоро семнадцать, я взрослый мужчина! Я могу причинять боль! — И это было поразительным открытием. В своём теле он ощущал то ли дьявольскую, то ли божественную силу, и утверждался в обретении этой мощи. Он был уже мужчиной!
— Хватит, хватит!
Истерический женский крик привёл Расти в чувства. Он ещё держал опекуна за горло, но прекратил его бить. Всё лицо мистера Харрисона было алым.
Жена миссионера стояла в проёме, бледная от страха. Ей показалось, что на мистера Харрисона напал слуга или какой-то хулиган с базара. Не ожидая, пока к ней вернётся дар речи, Расти, с невиданной прытью, ринулся прочь из гостиной.
Он выскочил в окно. Будучи уже за воротами, он оглянулся на силуэт жены миссионера, видневшийся в проёме. Он рассмеялся и завопил. Женщина обернулась и сделала пару шагов по ступенькам. Расти засмеялся вновь и побежал к базару.
*
Время было позднее. Шикарные магазины и рестораны торгового центра закрылись. На базаре над каждой дверью горела масляная лампа. Люди спали на ступенях и порогах лавок, одни — завернувшись в одеяла, другие — тесно прижавшись друг к другу. Улица, ещё недавно взрывавшаяся криками и другими шумами людей и животных, была тиха и пустынна. Лишь собака, склонившись, вынюхивала что-то в сточной канаве. В комнате сверху женщина пела жалобную песню дрожащим голосом. Вдалеке выл на луну шакал. Однако пустота и безжизненность улиц была обманчива: если бы снять крышу с нескольких домишек, можно было бы увидеть, что жизнь не замерла ни на миг, а во всём своём великолепии и убожестве продолжается в ночи.
Было уже за полночь, хотя часовая башня и не могла сообщить этого. Расти шёл по пустой дороге, а лавка чаата была закрыта, и кусок брезента покрывал её фасад. Юноша огляделся, в надежде увидеть кого-нибудь знакомого. Он был уверен, что чаат-валла[26] позволил бы ему переночевать в лавке и дал бы одеяло, а на следующий день пришёл бы Соми, которому можно было бы поведать о своём трудном положении, о том, что он сбежал из дома опекуна и не собирается возвращаться. Но придётся дожидаться утра. Лавка чаата ведь заперта.
Он сел на крыльцо, но камни были холодны, и хлопковые штаны не грели. Он скрестил руки и прижался к стене, но всё ещё дрожал. Его ноги онемели от холода.
Расти не понимал всю опасность ситуации. Он всё ещё был зол и взвинчен, а лицо, несмотря на то, что кровь уже подсохла, саднило. Он ещё не мог мыслить ясно, происходящее казалось нереальным и спутанным, и о ближайшем будущем он не задумывался. Всё что его беспокоило — холод, бесприютность и боль.
Песня, доносившаяся из окна где-то сверху, прекратилась. Расти поднял туда взгляд и увидел манящую руку. Так как больше на улице никого не было, Расти встал и пошёл через дорогу, пока не оказался под тем окном. Женщина указала на лестницу, и парень стал взбираться по ней, обрадованный оказанным ему гостеприимством.
Лестница, казалось, ведёт к самым звёздам, но вдруг она резко свернула и подвела путника к комнате женщины. Дверь была слегка приоткрыта. Он постучал, и в ответ услышал: «Входи».
Воздух комнаты был заполнен духами и воскуряемыми благовониями. В одном из углов стоял музыкальный инструмент. Женщина полулежала на кровати, её волосы разметались по подушке. Лицо её было округлым и миловидным, хотя и утратившим юность, а на обнажённой талии были видны складки жира. Она улыбнулась мальчику и вновь поманила его.
— Спасибо. — сказал Расти, прикрывая дверь, — Можно мне здесь поспать?
— Где же ещё? — ответила женщина.
— Только одну ночь.
Она улыбалась в ожидании. Расти стоял перед ней, заложив руки за спину.
— Садись. — сказала она и похлопала рядом с собой по кровати.
Из уважения и с некоторым благоговением, Расти сел. Женщина провела миниатюрными бледными пальцами по его телу и склонила его голову к себе. Их губы оказались очень близко, почти касаясь, и дыхание обоих показалось Расти пугающе громким,
