ПРОИСШЕСТВИЕ

свою персональную определенность и становится никем, сливается с уже ничьей конкретно непроявленностью. Вот что значит быть никем в ничем как не-Я. После смерти человек до своего нового воплощения является не-Я. Чье это не-Я? В том то и дело, что ничье. Это даже не его не-Я. Это предел того, что значит быть не собой. Но мы опять спрашиваем себя? Все ли в нашем Я от нас? Нет, многое в нас от других, например, от наших родителей. От всего этого, как и от себя, человек освобождается в смерти. Он становится не-Я, никем и ничем на световом фоне всех идей и всего в духе. Для чего? Для действительно нового воплощения. Если весь не умрешь, то не возродишься. Воплощаешься не ты, не-Я. Но ты есть воплощение, явление Я. Не следует путать воплощение духа в качестве души в теле человека с воплощением самого человека в его произведении. В артефакте человек становится мыслью в буквах (знаках) и получает смысл (сущность) слова. Этим он уподобляется духу, но не есть дух, а есть сам душа в качестве сущности себя. Это нечто некто, но не ничто и никто в непроявленном виде не-Я.
        Итак, есть смерть. Для нас она есть не-Я в непроявленном виде души. После такой смерти будет новое воплощение, мое явление не меня, а духа, то есть, явление Я. Человек не есть дух и никогда им не станет. Но он есть явление духа как душа в теле. Его ждет смерть. Но после нее, опять же во времени грядет новое рождение. С рождением приходит время для явления Я. Человек есть дитя времени, не вечности. Тем не менее, человеку мало времени. Он бежит от него. Но возвращается к нему, ибо ему есть место только во времени. В вечности есть только дух, а не человек. Ему есть место в вечности в качестве никого ничего, то есть, не-Я. В качестве кого чего человеку есть место во времени. В нем он является душой, которую имеет, если есть человек лично, сам собой (душой). Только во времени он может быть собой. Вне времени он никто при духе, ибо дух в вечном мире идей не имеет души. Но он имеет разум.
        - Иван Иванович, если я вас правильно понял, то для человека смерть является адом, а новое рождение раем?
        - Нет, не так. До нового воплощения человек в развоплощенном виде пребывает нигде и никогда, ибо само развоплощение есть, но когда оно есть, то нет «где» и «когда» для развоплощенного человека. Условно это состояние можно назвать «адским» или «адом». Оно потому условно, что утопично. Ему нет места во времени, ибо самого времени нет. Это обратная сторона вечности. Она доступна для человека, вернее, для того, что от него осталось. Напомню: от него ничего не осталось и поэтому он там находится, то есть, нигде и никогда не находится.
        Раем же для человека может быть то, что есть в нем в качестве души от духа. Но душа полностью превращается в дух при развоплощении и поэтому рай есть для духа, а не для самого человека. Но раз в человеке есть нечто от духа, а дух пребывает в раю, то условно можно сказать, что в рай попадает часть человека. Но это часть не человека, а духа. Дух к духу в вечность, а человек к человеку вовремя на время.
        - Иван Иванович, ваше представление о душе разительно расходится с православным, христианским толкованием души, духа и разума. Как вы к нему относитесь: критически или еще как?
      - Вы же заметили, что я в корне расхожусь с православным учением о Боге, Духе, душе и уме. Так, например, батюшки любят ссылаться на святых отцов, когда они говорят о спуске ума в сердце. С их слов ум по своей природе служит закону плоти, душа же, напротив, служит закону духа. С православной точки зрения между ними есть разногласие. Добрый христианин имеет в качестве органа управления своим поведением не ум, а сердце как средостенье, середину, центр души. 
        Что на это сказать? Словами классика: «Ум в дураках у сердца». Сердце умнее ума! Где логика? Когда такое возможно? Когда ум безумен, то есть, не является собой, а прямо противен себе. Так обстоит дело только с точки зрения  сердца, которое руководствуется чувством, а не умом. И правильно, - другого быть не может, ведь сердце чувствует и чует, верит, а не рассуждает и сомневается. Разумеется, с поповской, православной точки зрения иначе быть не может: поп верит, чует, сердцем видит, а не сомневается и доказывает. Разве увидишь глазами то, что невидимо. Зачем верить, если можешь увидеть и доказать? Но если не видишь и доказать не можешь? Что остается? Поверить, увидеть сердцем, почуять одним местом, своим нутром. Вот тогда необходимо заняться чревовещанием. Поверь, опусти свой ум в сердце, и только тогда рассуждай по вере как по писанному, по писанию, по глаголу. «Жги сердца людей», проповедуй.
        Зачем думать, исследовать, проверять? Такое понимание ума как, всего лишь, мерила, меры вещей, которым можно измерять все, что угодно посредственно. Ум есть только средство, причина же и цель не ум, а сердце. В сердце как в середине, которая залегает на глубине, мотив поведения. Цель же на вершине, тогда как ум на поверхности. Он только посредник между началом и концом вещей. Он измеряет, что от сих до сих. Ум цепляется за то, что видно, и ведет тебя, пока видно тебе, проверяя, отмеряя видимое видимым же, тем же самым, повторяемым, закономерным.
        Сердце же, напротив, смотрит вглубь вещей, творит чудо, - видит невидимое, чует неповторимое, не гадает, а предсказывает, полагаясь не на доказательное рассуждение и проверяемое вычисление, а на само откровение, видит как говорит, а не говорит как видит. Оно видит глаголом, языком, шепотом, заговором. Оно вещее, а не вещное, вечное, а не преходящее. Ему ясно видно навсегда должное, заданное, а не сущее, данное на время.
        При таком эвклидовом (рассудочном) раскладе ум одномерен, ему не дано разрешить противоречие, ибо он берется только за непротиворечивое. Сердце же многомерно, ибо в нем все пересекается, в нем сходятся противоположности, спорят, борются бог и дьявол за человека.
        Не таков разум. Разум неограничен, он бесконечен. В неэвклидовом измерении он находит меру, Эвклида. Он конечен в бесконечном и бесконечен в конечном. Он ищет и находит меру в безмерном. Вот это чудо, а не сердечная аритмия.
        Я не спорю с очевидным, - с тем, что сердце чувствует. Но оно не знает, что есть. Знает разум, что чует, чувствует сердце. Сердце бессознательно. Разум сознателен, идеен. Разуму следует не опускаться, но поднимать, разворачивать на свету идей то, что скрыто, свернуто, защемило в сердце. Вместе с тем у сердца нельзя отнять, то, что оно очаровывает, соблазняет человека. Во время разочаровать его, предупредить о том, что его околдовали, соблазнили, обманули, может только ум. Правда, есть и соблазн ума. Он связан с пограничностью ума, с тем, что трудно удержаться на оптимальном, на границе между малым и большим, минимумом и максимумом. Если ум не додерживает, не доскакивает, он оказывается ограниченным, посредственным, малодушным, средней величины. Если же ум передерживает, заскакивает, то его бросает из стороны в сторону, он колеблется, расстраивается. Расстроенный ум приводит к безумию, к очарованию самим собой, к болезни души.
        Но болезнь души лечится не сердцем, а устройством ума, наведением в нем порядка логикой. Ум есть проявитель того, что есть в негативе. Важно в плохом увидеть хорошее, принять человека таким, каков он есть. Только это может исправить его, при условии, если он сам возьмется за себя, а не будет уповать на помощь по(ту)стороннего. Именно ум ожидает худшего и готовит нас к встрече с ним, тогда как сердце надеется на лучшее, не имея на то никаких оснований, кроме легкомысленной надежды на удачу, что проскочит, да навязчивых действий обычая, сигнализирующего о том, что «все возвращается на круги своя», пройдет и будет мило как память.
        Таким образом, разум живет настоящим, а сердце помнит то, чего уже нет, и живет  не реальным, будущим. Поэтому сердце заводит ум в будущее, которое в уме становится настоящим, действительным. Сердцем живет женщина, умом – мужчина. Мужчина увлекается сердцем, которое изучает умом. женщина же увлекается умом, изучая его сердцем. Женщина чует то, о чем думает мужчина. Мужчина знает то, что чувствует женщина. То, что чувствует женщина, знает мужчина. И вот здесь появляется вопрос: мужчина знает то, что женщина чувствует, или он знает то, что чувствует женщина? Если он знает, что женщина чувствует, то знает сердцем. Если же он знает, что чувствует женщина, то знает умом.
        Итак, располагая сердцем и умом, человек знает, что было, есть и будет во времени здесь, а не там. Для этого ему необходимо подумать, представить и, выразив, пережить то, что он знает как то, что он знает, так и то, что он знает об этом в качестве знающего. Знает ли он себя знающим? Что значит быть знающим? Знает ли он сам себя или знает себя не сам или сам, но не себя, а другого? В Я есть не только Я, но есть и не-Я. Так может быть это не-Я и есть настоящее Я, если видимое Я есть только явление не-Я как сущности явления Я. Я не говорю о том, что сущностью Я является не-Я, но для нас это Я остается «за кадром», за порогом видимости. Уразуметь это трудно, легче поверить. Вот пускай тому, кому трудно понять, поверит. Не у любого есть ум при наличии головы (мозга), но у любого есть сердце. Сердце для всех званных, ум для избранных из них. Селекция, отбор, эволюция, но только при условии, что уже есть инволюция. Таким примерно был наш последний разговор.
        Да, вот еще, что я припомнил уже после того, как состоялся последний разговор. Не помню уже, в какое время он состоялся. Иван Иванович посетовал, что когда мысль приходит в голову, то она приходит событием, является нашему сознанию. И в этом явлении есть само бытие. Потом оно уйдет, а мысль умрет. При воспроизводстве мысли нас посетит не мысль, а только тень ее. Сущая мысль, она сама как событие уникальна, ибо она в идее. Идея есть ее сущность. Она воплощается в нее, делает мысль действительной, реальной. И еще: свежая мысль не любит ждать, когда ее запишут, чтобы не забыть.
        - Я различаю два состояния мысли: остроту осознания, припоминания при рождении, точнее, возникновении мысли, и некоторое отупение, когда мысли следуют друг за другом без моего участия.
        Затем разговор зашел об актуальном противопоставлении двух образов жизни: советского, домашнего, нашего и буржуазного, чужого, иностранного. Иван Иванович неподдельно удивил меня тем, что заявил, что и наш, и заграничный образы жизни и мысли одинаково ему чужды, ибо и тот, и другой, несмотря на видимые различия похожи своей сугубой материальностью.
        Это только на первый взгляд наш до-революционно-религиозный и революционно-советский образы жизни и мысли духовные. Они что ни на есть материальные. Только дореволюционный образ жизни и мысли отдает чем-то анахроничным, традиционно-привычным.
        В советском же образе жизни и мысли нет глубины погружения в смысл и высоты полета мысли. Есть идейность, но она какая-то плоская, приземленная, даже в своем космически-футуристическом образе. В нашем мире не дают человеку остаться наедине с самим собой. Поэтому в нем думают одним общим колхозом. Но в нем развит принцип справедливости. Тебе помогут быть похожими на других.
      Иностранный