Маттео и Мариучча

какая-нибудь воровка. Должна восторжествовать справедливость!
      — Ну, — поднялся минорит, направляясь к двери, — так я еду, любимая... Смотри, солнце уже совсем встало.
      — Хорошо, поезжай, Маттео, да хранит тебя Бог! — узница вышла вслед за ним.
      — А ты моя радость, не волнуйся за меня, не переживай, все сладится лучшим образом. Я расшибусь в лепешку, но все устрою как надо. — Фра Сальвадоре сжал женщину в объятьях. По правде сказать, ему вовсе не хотелось покидать возлюбленную. Сердце щемило от предстоящей разлуки, и от чего-то неизведанного дурное предчувствие вкрадывалось в душу.
      Мариучча также была не весела, она тщилась не оказывать грусть, пробовала взбодрить Маттео. Казалось, это ей вполне удавалось, но глубоко, глубоко в ее зрачках скрывались безотчетный страх и боль. Хотя, впрочем, при расставанье с любимым все девы таковы.
      — До встречи, моя красавица! — Маттео нежно поцеловал Мариуччу на прощанье. — Я пойду, не грусти, моя любовь, я завтра вернусь... — и он вышел вон.
      — Прощай, мой милый, — Мариучча перекрестила захлопнувшуюся дверь, — дай Бог тебе удачи, Матерь Божья — храни его. — Арестантка, опечаленно склонив голову на грудь, вернулась к постели, медленно опустилась на холодные простыни. — Маттео... — прошептала она беззвучно, и две большие, словно горошины, слезинки скользнули по ее щекам.
      Сизая туча предательски наползала на солнечный диск, а яркое солнце смущенно уступило надменному порождению тьмы. В каземате стало сумрачно и холодно. По улицам городка заметался, расходясь, шальной ветер, он, словно волчок, закружил по рыночной площади. На кампаниле, высившейся над торгом, глухо ударил большой колокол. Долгий печальный звон выплеснулся из стен города и тягуче заполнил окрестности...
     
      — Брат Сальвадоре, его святейшество ожидает вас! — Секретарь понтифика каноник Пьетро Гаротти, молодой человек с усталым лицом, пригласил францисканца пройти в кабинет папы.
      Фра Сальвадоре, внутренне напрягшись, моля Господа о заступничестве, ступил в раскрытые лакеем золоченые двери. Кабинет, как и все в Латеранском дворце, был грандиозен. Сказочно расписанный плафон со сценами из священного писания, картины великих мастеров Италии, резная лакированная мебель — неописуемая роскошь окружала наместника Святого Престола. Замедлив шаг у огромного палисандрового стола, невольно взглянув на зеркальную столешницу, минорит увидел отражение сухощавого монаха в тяжелой рясе. На нервно стиснутых скулах проступили желваки, лоб поблескивал в испарине. Францисканец показался себе маленьким и жалким. Пышное богатство папских апартаментов угнетала его. Навесной многокрасочный потолок пригибал к земле. Настоянный благовониями воздух парадных покоев теснил грудь. Дышать стало трудно, словно в обезвоженной пустыне.
      «Неужели я настолько ничтожен? — пронеслось в его воспаленном мозгу. — Не хватало еще упасть в обморок при виде папы».
      Фра Сальвадоре собрал волю в кулак, дабы восполнить твердость духа, он прибег к памяти предков, представил гордых владетельных синьоров. Душевные силы постепенно восстановились, он вновь обрел чувство собственной значимости. И, ища тому вящее подтверждение, бросил взор на полированную гладь стола и остался доволен собой: гордый потомок Сфорца предстоял перед равным себе.
      Из анфилады залов, прилегавшей к кабинету, донеслись суетливые приготовления. «Папа...» — заподозрил Маттео. Несмотря на недавние усилия, в нем натянулась нервическая струна, внутри похолодело.
      Изукрашенные орнаментом створки дверей неслышимо распахнулись. В возникшем световом потоке стоял невысокий полноватый человек в лиловой шелковой мантии. Его крестьянской закваски восково-мертвенное лицо, опушенное по вискам жидкой порослью, отнюдь не несли печати выспреннего величия. Оно было несколько унылым лицом человека усталого и недовольного собой. Поблекшие, слезящиеся глаза понтифика равнодушно осмотрели Маттео. В них не промелькнуло даже подобия осмысленности, будто рассматривают неодушевленный предмет. Потом, плешивая голова Юлия конвульсивно дернулась, зрачки забегали, словно ища нечто забытое, но нужное в данный момент. Услужливый каноник, поддерживая папу под локоть, легонько, но-таки настойчиво подтолкнул того к вычурному креслу с высоко вознесенной спинкой. Усаживался иерарх основательно. Расторопный бенедиктинец подставил под негнущиеся ноги понтифика замысловатую скамеечку, одернул полы царственной сутаны и, что-то сказав папе, отошел за спинку кресла.
      Фра Сальвадоре в два шага приблизился к наместнику Христа, пригнув колена, прикоснулся к желтой, в пигментных пятнах руке Юлия. Кожа пахла розовым маслом. Мосластые пальцы, унизанные перстнями, судорожно сжимали подлокотник кресла — еще сильна эта апостолическая длань... Приложившись к святой деснице по обычаю, минорит остался коленопреклоненным: ныла спина, мутило голову, казалось, он стоит целую вечность.
      — Встань, сын мой, — наконец прошамкал папа.
      Францисканец пружиняще поднялся, застоялая кровь, поступив к голове, сделала ноги ватными, пришлось расставить их шире, дабы не качнуться. И лишь затем минорит устремил взор на понтифика.
      В свою очередь Юлий дотошно, со стариковским прищуром, словно вещь, разглядывал францисканца. Составив впечатление о монахе, он вдруг выговорил против ожидания, бодро и без дефектов:
      — Недурен, нечего сказать, неплох, молодец, вылитый дедушка! Да ты присядь, мил человек, чего столбом стоять?.. Это пусть кардиналы выстаивают. Им на пользу, небось, порастрясут жирок-то, хи-хи, — папа приглушенно засмеялся, ободряюще поглядывая на Маттео.
      Минорит присел на уголок жесткого стула, не отводя взора от лика понтифика.
      — Прочел я письмецо брата Доминика, — уже серьезным тоном продолжил Юлий. Сложив руки на животе, переплетя пальцы, заигравшие перстнями, старик откинулся на спинку кресла. — Прочел и вижу — спелись млад и стар на потеху окружающим, спелись... Ну да ладно, — какая-то новая мысль посетила папу. — Скажи-ка, братец лучше, каков он, брат Доминик, теперь. Давненько я не видел его. Знаешь, милок, запамятовал имя твое, мы с мессеро Анжело старые приятели. Еще под началом твоего деда, мир его праху, по молодости ратоборствовали. Так-то вот... — удовлетворенно хмыкнул старик. — Мы повоевали на славу, дай Бог всякому! Так ты не молчи, — уже к Маттео, — не болеет ли мой побратим?
      — Да, Ваша светлость, фра Доминик здоров и бодр телесно и духовно. Он нам, молодым инокам, являет образец жизни аскетической и подвижнической. — В подкрепление своих слов минорит добавил. — Хотя возрастом он преклонен, но, слава Богу, достаточно крепок.
      — Продли Господь дни его, — произнес полушепотом папа. Потом неслышимо прочитал молитву и, перекрестясь, пристально посмотрел на францисканца. Черты лица понтифика посуровели. — Помнится, тебя, сын мой, недавно рукоположили в инквизиторы в альпийской области... Дай Бог памяти, по чьей протекции?
      — Монсиньор Колонна, монсиньор Монтичелли, — начал перечислять Маттео соратников двоюродного деда — кардинала Сфорца, уступившего папский престол Родриго Борджиа будущему Александру VI.
      И между тем подумал: «Чего эта папа хитрит?»
      — Будет, будет тебе, Бог с ними, с князьями церкви. Сам знаю, ты, милок, достоин лучшей участи и большей чести. И рядом, — Юлий, высвободив руку, указал длинным пальцем в пол, — и рядом со мной достоин быть. Обмелела курия, куда ни посмотрю: одни лукавые личины, округ не люди, а маски — чего-то снуют, чего-то суетятся... Отчего, почему — никак не пойму? А мне надобны честные и смелые соратники, всякая гиль — сама набежит. Я желаю знать правду, а они подличают, льстят. Наверное, считают, что я выжил из ума... — нахмурившись, папа замолчал.
      Фра Сальвадоре деликатно смотрел на удрученного старика, сделав вид, что разделяет тревогу и опасения понтифика. Хотя помыслы минорита были совсем далеко от проблем, осаждающих Христова наместника.
      С минуту помолчав, папа подобрел и хитро улыбнулся:
      — Вот и ты, сын мой, по глазам вижу, считаешь, — совсем поглупел старик. Все вы таковы... Вам, молоди, палец в рот не клади — оттяпайте зараз!
      — Ваша светлость, — встрепенулся францисканец, — да я...
      — Чего там «да я», ишь чего удумал?.. — резко оборвал монаха папа. — Где это видано, чтобы клирик, поставленный обвинять, вознамерился стать защитником? Ты что, мил человек, посмешище хочешь сотворить из священного трибунала? Ты, видимо, полагаешь, что я ошалевший рамолик?..
      — Святой отец, будь милостив, выслушай меня. Лихоимцы состряпали облыжное обвинение. На лицо явный подлог! Я не в праве начать незаконный судебный процесс. Ваше святейшество, в Ломбардии и Пьемонте обосновались корыстолюбцы. Им нет дела до справедливости. Они всякого осудят на заклание, потряси лишь преступный заказчик кошелем со звонкой монетой.
      — Так все и продажны? — Юлий поджал губы в негодовании, подумав, сказал. — К сожалению, мшелоимство неискоренимо... Тогда, будь прям, сам оформи кассацию в римский трибунал.
      — Святой отче, позвольте быть искренним, — Фра Сальвадоре с надеждой в голосе воззвал к здравому смыслу понтифика.
      Тот небрежно взмахнул рукой, дескать: «Валяй...»
      — Ваше святейшество, согласитесь, у римской инквизиции много неотложных и значительных дел, и вряд ли какая-то простолюдинка, обвиненная в колдовстве, способна привлечь внимание высокоученых судей. Да и что побудит членов трибунала досконально разобраться в столь мелком (на их взгляд) деле?..
      — Ты хочешь сказать, сын мой, якобы инквизиция, коей и ты сопричастен, отнюдь не поборница справедливости?.. — голос папы стал зловещим. — Так хорошо же ты думаешь, сын мой...
      — Я не сказал того, святейший отец. Но, право, мне искренне жаль несчастную. Кассация только продлит ее муки. Как показывает мой небольшой судебный опыт — повторный процесс не спасает от костра.
      — Ишь, какой выискался правдолюбец! Все бездушные злодеи, один он жалостливый радетель...
      — Святой отец, — вспыхнул францисканец, — если бы только жалость, ведь вопиет сама справедливость. Нелюди, поправ закон, торжествуют — жертва их злокозненности обречена на жестокую казнь!.. Позвольте, ваша милость, — где же логика, где служение истине, завещанное Спасителем? Мы что же, не вступимся за оболганную невинность, а станем на сторону подлых нечестивцев?.. Неужели мы страшимся гнусного порока? Разве нам дорог наш относительный покой, а не вопиющая к Богу истина? Боже, это бесчеловечно, осудить на костер невиновную девицу в угоду развратному подлецу, оклеветавшему ее из неутоленной похоти. Это грешно, отче!..
      — Ну так притяни его подельников к ответу за клятвопреступление.
      — Мессир, мой предшественник так обставил обвинение, что выход один — разом сжечь бумаги по этому делу. Да и местные власти настроены заодно с негодяями. А обращение в Римский трибунал, как я уже говорил, бесперспективно, там разговор короток — костер.
      — Так чего ты хочешь наконец? Если все так безнадежно, чего ты