Терпигорев и писатель Марк Хиной.
Это важное событие буквально день в день совпало с другим знаменательным событием: Николай II, напуганный размахом революционного движения, пошел на уступки и издал Манифест, даровавший народу пять свобод: совести, слова, печати, союзов и собраний. Обещано было также созвать законодательную Государственную думу и привлечь к выборам все классы населения. Однако дарованные свободы были тут же попраны.
Вечером того же дня в Петербурге войска оцепили здание Технологического института, где проходил митинг, и обстреляли его. Когда стрельба прекратилась, к зданию подошла мирная демонстрация с красными знаменами. На ее разгон был послан гвардейский эскадрон под командованием корнета Фролова. Корнет лично бросился на демонстрантов с обнаженной шашкой и поранил многих студентов и рабочих. В Москве на следующий день расстреляли демонстрантов и убили известного большевика Баумана, накануне выпущенного из тюрьмы.
Все это быстро дошло до Екатеринослава, и город снова забурлил. С утра до ночи на всех площадях и улицах собирались толпы людей, выступали ораторы и просто прохожие. Студенты и молоденькие гимназистки ходили по аллеям Екатерининского бульвара, собирая пожертвования «в пользу раненых», «на оружие и бомбы» и даже «на гроб Николаю II».
Блюстители порядка издалека наблюдали за всем происходящим, и если молодежь уж совсем начинала себя бурно вести, подходил урядник и, приподняв фуражку, заискивающе просил: «Га-с-па-да, прошу соблюдать пор-р-ядок!»
Днем мимо Городского сада в своей коляске проезжал полицмейстер Машевский. К нему подскочили несколько гимназистов, остановили лошадей и стали настойчиво требовать пожертвование «на бомбы, оружие и гроб Николашке». Побагровев от такой наглости, полицмейстер приказал стоявшим недалеко жандармам арестовать всю группу молодежи, публично угрожающей государю. Высокий курчавый парень в шинели Классической гимназии вытащил из кармана газету с крупным заголовком «Царь даровал нам свободу слова» и сунул ее под нос полицмейстеру. Тот поднял кулак, но вовремя спохватился и хлопнул по спине кучера:
– Пошел!
– Нет, господин полицмейстер, – парень ухватился за коляску, со всей силой удерживая ее, – пожалуйте пожертвование, – и подставил ему свою фуражку.
Машевский посмотрел на застывших с каменными лицами жандармов, решил, что не стоит связываться с бунтовщиками, вытащил из кошелька пять рублей и громко сказал:
– Жертвую только на семьи пострадавших рабочих.
К вечеру история с полицмейстером облетела весь город, обрастая все новыми подробностями. В конце концов, выходило, что полицмейстер сам вылез из коляски, поинтересовался у молодых людей, на что они собирают деньги, и, услышав ответ: «На гроб Николаю II», похвалил их за такое благое дело и отдал все содержимое своего кошелька.
История с Машевским и общий дух свободы, царивший в городе, подтолкнул городовых тоже провести демонстрацию со своими требованиями. Как законопослушные граждане, они обратились за разрешением к губернатору. Тот, скрепя сердце, дал согласие.
Смотреть на шествие городовых по Екатерининскому проспекту сбежалось полно народу. В руках они несли лозунги: «Повысить зарплату» и «Увеличить пособия для инвалидов и семьям полицейских, погибших при исполнении обязанностей».
– А ведь тоже люди, – вздыхали сердобольные торговки пирожками, провожая глазами тех, кого они обычно боялись пуще огня.
Пока городовые шагали по проспекту, а народ упивался этим небывалым зрелищем, во многих районах города начались погромы. Разыгрывались они везде по одному сценарию: по улице с гиком и свистом пробегал отряд казаков. Они стреляли в воздух и усиленно разгоняли нагайками прохожих. Улица на миг вымирала, и тут же на ней появлялась банда хулиганов с железными прутами и кольями в руках, которые с воинственным кличем: «Бей жидов! Спасай Россию!» врывались в еврейские дома и магазины. За считанные минуты магазины и квартиры были разгромлены, люди убиты, мостовые залиты кровью.
Иногда начало сценария менялось. На улицах появлялась колонна демонстрантов с иконами и хоругвями. Впереди и по бокам ее шли женщины и дети. Тонкие голоса выводили молитвы. Неожиданно раздавался резкий свист. Пение прекращалось. Женщины и дети мгновенно исчезали. Откуда-то появлялись здоровые мужики и начинали свое черное дело.
Ночью огромная толпа молодчиков окружила дом Шнейдера на углу Скаковой и Херсонской улиц, там якобы прятались евреи, но войти туда громилам не удавалось – со второго этажа стреляли из ружей и винтовок проживающие в этом доме социал-демократы. Бандиты подожгли дом. Задыхаясь от дыма, люди с криком выбегали на улицу, некоторые прыгали из окон и тут же попадали под обстрел из винтовок. Двор и мостовая были залиты кровью. Прибывшие утром врачи скорой помощи насчитали 18 трупов и столько же тяжело раненных.
На Троицкой улице несколько еврейских семей спрятались в доме протоиерея Свято-Троицкой церкви Василия Георгиевича Разумова. Священник вышел на крыльцо с иконой в руках, повернулся в сторону толпы и всю ночь усиленно молился, призывая бандитов прекратить свое черное дело.
В другой части города пожилой настоятель Успенского собора отец Артемий в сопровождении дьякона и нескольких отважных прихожан совершал крестный ход по ближайшим улицам, умоляя хулиганов прекратить погром, несколько раз становился на колени. К нему подошел один из погромщиков и с угрозой спросил:
– И ты, поп, за жидов?
– Что вы за нелюди, – возмущенно закричал священник, – побойтесь Бога, это вам даром не пройдет.
Увидев, что его слова не возымели никакого действия, старый священник заплакал.
Полицейских и солдат нигде не было видно, зато в центре города, там, где проживала екатеринославская знать, разъезжали кавалеристы Феодосийского полка.
К вечеру этого же дня местное отделение Социалистической еврейской рабочей партии организовало несколько отрядов самообороны с центральным штабом на Садовой улице. В штаб поступали по телефону сигналы о погромах, и он координировал все действия между отрядами, в которые входили представители различных партий и беспартийные, евреи и не евреи. Им удалось остановить несколько погромов.
Однако чаще бойцам приходилось сталкиваться не столько с громилами, сколько с городовыми и казаками. Один из отрядов был обстрелян солдатами, и люди, вооруженные только револьверами, вынуждены были под напором ружейного огня отступить с большими потерями.
Окончательно силы самообороны подорвал губернатор Нейдгардт. Он приказал отключить телефоны в штабе и тех квартирах, откуда велись переговоры. Одновременно власти потребовали полного разоружения всех членов самообороны, угрожая в противном случае продолжением погромов.
В заводских районах дежурили боевые рабочие дружины, и дальше Озерного базара черносотенцы не решались идти даже под охраной казаков. Спокойнее всего было в Чечелевке – поселок отгородился от центра двойным кольцом дружинников и не пропустил туда ни одного хулигана. Но и оттуда правительственные войска не пропускали рабочие дружины, готовые принять участие в разгроме бандитов.
Из Белостока примчался Мишель Штейнер, привез с собой в Екатеринослав оружие – тоже револьверы, знал, что у анархистской группы ничего нет. Он сам обошел по домам ребят, которые месяц назад горели желанием пострелять, убедился, что они и сейчас не прочь этим заняться, сформировал отряд из 20 человек. В него вошли два брата Иннокентия: Саша и Виталик. Сам Иннокентий и другие члены группы активно работали в эти дни среди бастовавших рабочих Чечелевки, Каменки и Амура. Это они выступали на Брянке и распространяли листовки, одна из которых оказалась в палисаднике Кузьмича и попала в руки Николая.
Отряд самообороны, как летучий голландец, возникал то в одном месте города, то в другом, действуя пока без потерь. Жил Мишель в эти дни у кого придется. Часто он и его ребята ночевали в разрушенных домах, где вместе с ними ютились оставшиеся без крова люди.
Мишель по ночам не спал, смотрел воспаленными от усталости глазами в пустое пространство. Сердце его грызла злоба: от того, что страдают невинные люди, от того, что здесь, в Екатеринославе, так же, как и в Белостоке, полиция и войска помогают погромщикам, и члены отряда часто вынуждены отбиваться не от них, а от городовых и казаков.
ГЛАВА 3
В субботу, во второй половине дня Николай отправился в Городской сад, где социалисты решили провести митинг и потребовать от властей города остановить позорное кровопролитие. На улицах валялось множество прокламаций, призывавших население и солдат расправляться с жидами. Ходили слухи, что эти прокламации печатали не где-нибудь, а в самом Департаменте полиции, и что погромы спровоцировали сами власти, чтобы прекратить митинги и забастовки, наказать евреев, бывших, по их мнению, главными зачинщиками всех волнений.
Николай поднял одну прокламацию, прочитал несколько строк, в которых неведомые «писаки» призывали городскую бедноту и крестьян окрестных сел выступить против тех, «кто пьет кровь народа», «кто распял Иисуса Христа»: «Пусть искупят своей кровью его убийцы... Айда, братцы! Пошли в Крестный ход, а там... покажем им...», – с отвращением скомкал листок и бросил в урну. Прошел несколько метров, решил, что прокламация может пригодиться для написания статьи, подобрал другую.
К сожалению, он не нашел ни одной листовки комитета, а они были, он сам писал к одной из них текст и видел ее уже отпечатанной. Или их не успели распространить, или солдаты их собрали и уничтожили, оставив одни черносотенные.
Когда он пришел на площадь, митинг уже был в разгаре. Выступал оратор от анархистов. Николай подошел поближе, но не успел его толком рассмотреть, как студенты стали свистеть и стаскивать его с трибуны. Николай не собирался выступать, но его заметил ведущий митинга, студент третьего курса из его училища Витя Сорокин и усиленно замахал ему рукой. Он с трудом пробрался к трибуне.
– Ответь анархисту, – умоляюще попросил Витя.
– Я не слышал, о чем он говорил.
– Критиковал Манифест и ругал большевиков.
Это была обычная тактика анархистов: ругать большевиков и обвинять их в готовящемся захвате государственной власти. Николай уже не раз выступал по этому вопросу в газетах, писал тексты листовок, изучив для этого труды Бакунина, Кропоткина и их сподвижников. Бакунин ко всему прочему был еще ярый антисемит, ненавидел евреев, особенно Карла Маркса, поливая его и «весь еврейский Интернационал» грязью. «Не у этого ли великого бунтовщика черпали свою злость авторы черносотенных прокламаций?» – мелькнула неожиданная мысль.
Он поднялся на трибуну и только начал говорить, как на площади появились драгуны. Сорокин дернул его за рукав шинели:
– Уходим!
Николай спрыгнул с трибуны, пробежал несколько шагов и лицом к лицу столкнулся с Лизой. Он схватил ее за руку, со злостью прошипев:
– Немедленно отсюда уходите. Здесь опасно!
Лиза же быстро сообразила, что, наконец, подвернулся случай, которого она так долго ждала. Она вцепилась в его
