полицмейстеров Цеховского – из Киева и Иванова – из Кременчуга. И даже приводит обращение Иванова к жителям, чтобы они выдавали евреев и расправились с ними раз и навсегда. Остается только позавидовать такой осведомленности доктора, хотя насчет Цеховского он ошибся – тот уже давно отстранен от своей должности...
– А про Екатеринослав там есть что-нибудь? – спросил Белоконь.
– Больше всего, но, как понимаете, дальше почты эти письма не пошли.
– Он очень опасный человек, – брызгая слюной и наливаясь багровой краской, зашептал Халецкий. – Иван Петрович, неужели нельзя его арестовать как возмутителя спокойствия и отправить куда-нибудь подальше в Сибирь?
– Нельзя, – сказал Богданович. – Он ведет только просветительскую деятельность и пользуется в городе большим авторитетом.
– Слава богу, организованная им в Чечелевке библиотека сгорела.
– Рано радуетесь, – усмехнулся Машевский, – он требует от Думы открыть в Екатеринославе Народный дом.
– Надеемся, Дума этого никогда не сделает.
– Ну и напрасно, – заметил Богданович, который не любил полицмейстера за антисемитские взгляды, – это весьма полезное дело.
Их стали со всех сторон призывать к тишине.
– Господа, заседание началось, прекратите разговоры.
Первым на трибуну поднялся Толстиков. Он довольно долго говорил о том, какой ущерб причинили городу забастовки и что нужно сделать, чтобы восстановить в Екатеринославе нормальную жизнь. О погроме он упомянул вскользь, как о чем-то второстепенном.
Как только он кончил, возмущенный Караваев, не дожидаясь, когда председатель заседания объявит следующего выступающего, вскочил на трибуну и набросился на гласных, что они здесь
занимаются неизвестно чем, в то время как за стеной Думы идут погромы и льется кровь невинных людей. По его сведениям, уже погибли и ранены сотни человек, разгромлены и сожжены десятки домов и квартир. В самом начале беспорядков Дума приняла преступный приказ, по которому правительственные войска охраняют улицы, где проживает городская аристократия, а другие районы остались без защиты. Еще более преступный приказ отдал Нейдгардт, разогнав отряды самообороны. Хорошо, что на помощь пришли рабочие дружины. Видя бездействие администрации, они взяли на себя охрану населения и полностью оградили от черносотенцев рабочие поселки. Совет рабочих депутатов показал всем, что только он – единственно дееспособная власть в городе.
После этих слов в зале поднялся страшный шум. Председательствующий быстро прервал Караваева и объявил заседание закрытым. Но Александр Львович не сошел с трибуны и поднял руку, призывая к тишине. Однако шум еще больше усилился за счет грохота опускаемых со злостью сидений кресел. И все-таки Караваев успел бросить обвинение в лица этих людей:
– Полиция и войска участвовали в убийствах и пожарах, значит, вы все были их сообщниками!
– Но это уже выше всякой меры, – забрызгал от возмущения слюной прокурор. – Пора этому деятелю раз и навсегда заткнуть рот.
– Господа, – поморщился Богданович, – попрошу вас выражаться аккуратней, мы с вами не на базаре.
– Он еще пожалеет об этом, – Халецкий со злостью ударил кулаком по своему сиденью, отчего оно жалобно скрипнуло.
Из здания Думы Караваев и Николай вышли вместе. Александр Львович сокрушался, что Николай не смог выступить и рассказать во всех подробностях о поведении казаков на Троицком базаре. Николай его успокаивал: в своем коротком выступлении доктор сумел сказать все самое основное. Уже завтра газеты опубликуют репортаж об этом заседании и его обвинительную речь. Гласные это понимают и примут срочные меры для прекращения погрома, иначе они сами себе подпишут тяжкий приговор.
– Вы так думаете?
– Вчера, как вы помните, я сомневался в целесообразности нашей миссии, а сегодня увидел реакцию этих людей на ваше выступление. Они испугались ваших слов, особенно по поводу Совета депутатов. Он у них, как кость в горле. Подождите, пройдет немного времени, и Совет еще покажет, на что способна рабочая власть.
– Я очень рад, Николай Ильич, что с вами познакомился, – сказал Караваев, крепко пожимая ему на прощанье руку. – Вы мне оказали большую моральную поддержку.
– Я тоже рад, можете ко мне обращаться в любую минуту.
Как Николай и предсказывал, два часа спустя после этого заседания на улицы были выведены все имеющиеся в гарнизоне войска, и погром был остановлен.
ГЛАВА 4
Все эти забастовочные дни в самом городе и его рабочих поселках, особенно в Чечелевке и на Фабрике, шли похороны убитых и скончавшихся от ран людей. Похороны часто превращались в демонстрации и кончались расстрелами и новыми многочисленными жертвами. Поэтому, когда 26 октября решено было устроить общие похороны всех погибших во время еврейского погрома, а там было немало украинцев и русских, их организаторы потребовали от губернатора, чтобы во время похорон не было ни одного казака и ни одного солдата. Нейдгардт после долгих пререканий с депутацией согласился, однако слова своего не сдержал.
В назначенный час городская больница и прилегающие к ней улицы были оцеплены войсками. Стоявшие поодаль от больницы солдаты Бердянского полка молча наблюдали, как на Соборной площади с самого утра собиралась толпа, вскоре насчитывающая свыше 25 тысяч человек, среди которых видны были священники в погребальных ризах, служители храмов с хоругвями и иконами и раввины в черных пальто и широких шляпах. Отдельными группами стояли духовой оркестр, молодежный оркестр из музыкального училища, певчие из Преображенского собора и хор из центральной синагоги «Золотая роза».
Тем не менее, солдаты перегородили все выходы на соседние улицы, а их командир потребовал ограничить процессию «выборными» представителями. Люди стали возмущаться, требуя «подать сюда губернатора». Это обсуждение продолжалось три часа, и все это время солдаты не пропускали к больнице катафалки. Наконец Нейдгардт пошел на уступки. Катафалки подъехали к мертвецкой, и оттуда вынесли 35 гробов, накрытых марлей, пропитанной кровью.
Огромная толпа русских, украинцев, евреев, людей других национальностей, издавна проживающих в Екатеринославе, застыла около них в скорбном молчании, потом медленно двинулась в путь. За русскими гробами шло русское духовенство, за еврейскими – раввины. Русские молитвы перемежались с синагогальным пением. Громко гудели колокола Кафедрального собора, им отзывались колокола всех остальных городских церквей. На той стороне Днепра их подхватывали колокола сельских храмов. И дальше уже печальный звон шел по степи к другим украинским селам и городам.
Страшная это была процессия – в черных платках и черных широкополых шляпах, в пальто и шинелях с траурными повязками на рукавах. Проходя мимо Городской думы, толпа остановилась. Все молча повернулись в сторону высоких стрельчатых окон: кто-то демонстративно сплюнул в сторону, кто-то грозно потряс кулаком, но впереди были гробы с покойниками, и никто не хотел нарушать их покой грубыми словами и действиями. Толпа поползла дальше мрачной, угрюмой лентой. Сторонний наблюдатель увидел бы в ней много именитых людей. Почти в полном составе пришли преподаватели горного училища во главе с членом комитета большевиков, профессором Маковским и депутатом Совета рабочих профессором Терпигоревым. Были здесь также инженеры Палей и Эзау, писатель Марк Хиной, депутаты Городской думы Моисей Карпас и Пинхас Гельман, общественный деятель Барух Спивак. В распахнутом настежь пальто, с непокрытой головой шел доктор Караваев.
Толпу замыкала большая группа гимназистов, в которой выделялся оркестр учеников музыкальной школы со своими инструментами. Время от времени по сигналу Симановича, дожидавшегося, когда впереди духовой оркестр перестанет играть траурный марш, они исполняли отдельные части из произведений Верди и Бетховена.
По дороге к процессии присоединились несколько депутатов во главе с Толстиковым и начальник жандармского управления Богданович, хмуро наблюдавший за всем происходящим.
Процессия подошла к русскому кладбищу. Еврейские гробы на время остались у входа за изгородью, а русские толпа понесла дальше, мимо крестов, памятников и склепов, к общей могиле – глубокой, длинной яме. На секунду наступила тишина: слышно было, как ветер гоняет по дорожкам пожухшую листву и скрипят старые деревья.
И тут людей прорвало: один за другим они стали выходить вперед и говорить резкие, суровые слова в адрес тех, кто устроил кровавое побоище мирных граждан, и тех, кто не смог его сразу остановить. Некоторые ораторы открыто призывали к свержению самодержавия и царя. Кто-то в толпе дружно стал скандировать: «Смерть Николаю II», «Долой самодержавие!» Над головами взметнулись красные и черные флаги. На одних было написано: «Смерть царским палачам!», «Да здравствует вооруженное восстание и Учредительное собрание!», «Да здравствует Республика!», на других: «Долой частную собственность! Долой Государство!», «Да здравствует Анархия!»
Жандармы и солдаты заволновались. Богданович резко оборвал оратора, призывавшего отдать под суд губернатора, начальника гарнизона, полицмейстера и его самого, начальника жандармского управления, виновных в расстреле людей и погроме. Оратор возмутился и поднял руку, чтобы позвать на помощь дружинников и оказать сопротивление Богдановичу, но вовремя спохватился и отошел в сторону: не стоило затевать на кладбище новое кровопролитие. Это был Дима Ковчан.
Накануне Дима зашел к Николаю Даниленко, чтобы попросить его выступить на кладбище. Николай рассказал ему обо всем, что произошло на Троицком базаре. Сам он еще продолжал болеть и не смог пойти на похороны. Он набросал Диме текст выступления о расстреле детей по приказу губернатора, поведении казаков во время погрома на Троицком базаре и их участии в поджоге домов и истязании евреев.
– Говори так, чтобы твоя речь прозвучала, как обвинительная речь прокурора на суде.
Дима не умел выступать на митингах: выйдя на трибуну, сразу терялся и забывал заранее приготовленный текст, но рассказ Николая его настолько возмутил, что он сумел найти нужные слова, и тем самым вывел из себя Богдановича.
Взбешенный полковник поспешил закончить прощальную церемонию и приказал опускать гробы. Духовой оркестр вскинул трубы, зазвучала скорбная мелодия траурного марша. Люди, плача и крестясь, подходили к глубокой яме, бросали вниз комья земли. Каждый шептал про себя молитвы и слова, которые считал нужными.
Вскоре на этом месте вырос огромный холм, покрытый венками и цветами. Подошли священники, стали читать заупокойные молитвы. В воздухе поплыл сизый дым ладана.
Толпа вернулась к воротам и в том же составе двинулась к еврейскому кладбищу, которое находилось далеко в степи. В первых рядах процессии теперь шли раввины и родные погибших, среди которых были Григорий Аронович Фальк и его два двоюродных брата Самуил и Давид, отцы погибших гимназистов. Никто, конечно, из родственников не знал, что братья были членами анархистской группы и мужественно сражались в отряде самообороны, защищая своих
