соплеменников – так решили Иннокентий и Мишель. Мальчиков считали невинными жертвами погрома. В толпе были почти все члены анархистской группы, кроме тех, кто оказался после пожара в больнице, и ... Лизы. Несмотря на все ее просьбы, отец приказал ей сидеть дома и вообще никому не выходить на улицу, пока в городе не нормализируется обстановка.
Фальк был удручен случившимся. Он сам в свое время предложил двоюродным братьям переехать из их родного Нежина в Екатеринослав, помог им с работой. После этого в Екатеринослав потянулись другие его близкие и далекие родственники, некоторые со своими престарелыми родителями, и он тоже всем помогал, как мог. Так всегда было принято в их роду: помогать близким, и он всегда исправно следовал этому правилу, не сомневаясь, что в трудную минуту сородичи ему тоже окажут необходимую помощь. Мало того, по решению еврейской общины он опекал две бедные семьи в Чечелевке и был назначен опекуном там же 15-летнего мальчика, оставшегося три года назад сиротой после такого же погрома и жившего со старой, немощной теткой.
После нынешнего погрома он уже предложил взять на попечение еще две семьи и выделил крупную сумму денег Благотворительному фонду Сарры Львовны на покупку одежды и продуктов пострадавшим. Он искренне оказывал помощь нуждающимся и, как каждый верующий, надеялся, что Бог воздаст должное его близким (о себе он думал меньше всего): жене и детям. Ибо сказано в Законе: «Человек, желающий получить заслугу перед Богом, пусть… разожмет свою руку… И пусть будет жить брат твой, как и ты».
На этом кладбище митинг не планировался, однако Мишель не выдержал, вышел вперед и, вынув из кармана несколько листовок, стал потрясать ими в воздухе, говоря, что эти листовки были разбросаны по всей Украине и открыто призывали население проводить еврейские погромы, бить и убивать жидов, грабить и жечь их дома и магазины.
– Есть точные сведения, что их печатали в Департаменте полиции, значит, сами власти являются разжигателями ненависти к евреям, всячески содействовали разгулу черносотенцев и теперь покрывают их.
Мишель обвел глазами молчаливую толпу, увидел стоявших впереди раввинов и несколько человек рядом с ними, видимо, самых уважаемых людей в Екатеринославской еврейской общине. Все они смотрели в землю, явно смущенные его обвинительной речью.
– Я сам был этому свидетель, – со злостью сказал он, – видел, как казаки и городовые помогали бандитам. Мы обязаны призвать виновников и разжигателей погромов к ответу, какой бы высокий пост они ни занимали. Кроме нас, евреев, этого никто не сделает.
При этих словах к нему бросился стоявший поодаль казак. Лицо его показалось Мишелю знакомым. Он тут же вспомнил того гада, который, усмехаясь и поигрывая нагайкой, ходил в толпе погорельцев на Троицком базаре. Мишель быстро юркнул в толпу, где находились анархисты, и сказал Иннокентию и Андрею:
– Видели казака, который ко мне подошел? Это он зверствовал тогда на базаре.
Андрей что-то шепнул Науму Марголину и стал пробираться к выходу. Наум подмигнул стоявшим рядом с ним Федосею, Муне и Сергею, и они вчетвером последовали за Андреем. В этот момент кантор запел заупокойную молитву о бренности человеческой жизни:
Господи, что значит человек, что Ты ведаешь его,
Сын бренности, что Ты уважаешь его?
Человек подобен суете,
Дни его – что пробегающая тень.
Утром показался и пустил побеги,
К вечеру подсекся – и увял.
Так, я знаю: к смерти Ты низведешь меня
И в дом собрания всего живущего.
Дух Божий создал меня.
И дыхание Вседержителя оживляет меня.
И возвратится прах в землю, как он и был,
И дух возвратится к Богу, который дал его.
Будь они поумнее, они бы поняли, что
Уразумели бы конец свой:
Что при смерти (человек) ничего не возьмет с собою,
Не сойдет за ним слава его.
Храни невинность и соблюдай правоту.
Ибо есть будущность у человека праведного.
Богданович на еврейское кладбище не пошел и, сидя в пролетке на Больничной улице, ждал вместе с группой солдат возвращения похоронной процессии. Толпа появилась значительно поредевшей и воинственно настроенной, как будто ее полностью подменили. Над головами плыли красные и черные флаги с революционными призывами, а, завидев войска, все громко запели: «Вы жертвою пали в неравной борьбе».
– Что делать? – спросил унтер-офицер.
– Дайте несколько выстрелов в воздух.
Выстрелы подействовали, пение прекратилось, и люди стали расходиться по соседним улицам.
Вскоре к Богдановичу подъехал подъесаул Поляков и доложил, что убит один из членов его отряда Игнат Клименко. Когда они возвращались с еврейского кладбища, Игнат ехал вместе с товарищами. В конце Степной улицы они наткнулись на пьяную драку. Пять или шесть человек били друг друга ногами, громко кричали, ругались матерными словами. У одного лицо было в крови. Клименко соскочил с лошади и бросился наводить порядок, остальные поехали дальше. Сразу никто не заметил его отсутствия, а когда спохватились и поехали обратно, нашли убитым на том месте, где происходила драка.
– Следов от пули нет, – четко докладывал подъесаул, – убили тяжелым предметом, в области виска расплылся огромный синяк, но без крови. Убитого отвезли в мертвецкую городской больницы.
– Вы что, беседовали с врачом?
– Никак нет, служил санитаром при госпитале.
Поляков также доложил, что на домах появились расклеенные листовки и подал одну Богдановичу. Наверху ее крупными буквами вместо заголовка было написано «Открытое письмо депутатского собрания Екатеринославских рабочих с призывом бойкотировать Городскую думу». «Это еще не хватало», – подумал он про себя и стал читать дальше: «Мы не признаем существование Екатеринославской думы, мы требуем ее немедленного роспуска. Мы требуем избрания новой Думы всеми гражданами и гражданками, достигшими 20-летнего возраста. С теперешними гласными, которые принимали участие в погроме и которых мы считаем хулиганами, мы считаем для себя унизительным вступать в сношения. Мы предлагаем товарищам и всем честным гражданам гор. Екатеринослава бойкотировать позорящую Думу».
Богданович приказал казакам немедленно сорвать все листовки, но подъехали конные городовые и показали ему еще целый ряд прокламаций с антиправительственными призывами, которые висят во всех концах города. Он не стал их читать, вновь повторил приказ все срывать и уничтожать на месте и поехал в управление. По дороге его нагнал Поляков.
– Господин полковник. Появились объявления, касающиеся вас лично, – и протянул ему узкий листок бумаги.
Богданович быстро пробежал короткий текст, лицо его побледнело. Неизвестные судьи вынесли смертный приговор 18 человекам, среди которых была и его фамилия. Также назывались губернатор, вице-губернатор, полицмейстер, начальник гарнизона, начальник железнодорожного жандармского управления и офицеры, дававшие распоряжения войскам стрелять в народ.
– Это еще не все, – «обрадовал» его Поляков, – другие объявления грозят отомстить начальникам полицейских участков и всем казакам.
– Вот что, подъесаул, поезжайте немедленно к Сандецкому (начальник Екатеринославского гарнизона). Пусть он распорядится усилить охрану казарм и выделит наряды для круглосуточного дежурства солдат около всех полицейских участков и Городской думы. Потом срочно свяжется со мной.
– Есть! – вскинул руку Поляков и пустил галопом своего тонконогого жеребца.
Богданович, не спеша поехал дальше. Повсюду: на столбах, заборах и стенах домов висели узкие листки со смертным приговором. Около них толпились прохожие, оживленно переговариваясь между собой. Завидев начальника жандармского управления, все быстро расходились.Он попросил кучера поднять верх пролетки и ехать в управление. В кабинете его ждала пачка телеграмм от управляющего Министерством внутренних дел Дурново и товарища министра с пометками Нейдгардта: «Внимательно ознакомиться и принять к исполнению».
Дурново приказывал: «Примите самые энергичные меры борьбы с революцией, не останавливайтесь ни перед чем. Помните! Всю ответственность я беру на себя!»
Управляющий был в панике: по России вновь катилась волна забастовок.
ГЛАВА 5
После похорон небольшая группа анархистов собралась в мастерской иконописца Игоря Чернова.
Игорь еще летом за небольшую сумму арендовал на самой окраине города летнюю кухню у рабочего мыловаренного завода. Тогда это было непригодное к жилью помещение, в котором со всех сторон сквозило и капало. Игорь сам замазал в стенах трещины, побелил их внутри и снаружи, починил крышу и печь. Получился небольшой уютный домик, разделенный на две половины.
В одной из них впритык стояли два стола: обеденный и кухонный – для кастрюль и посуды, две лавки и узкая кровать. В другой половине, поменьше, – находилась мастерская Игоря. Здесь с трудом умещались лавки вдоль стен, подставка для досок, что-то вроде подрамника, и стул, на котором он сидел, придвинув к себе табурет с красками.
Небольшое окно тускло освещало его рабочее место.
Вечером, когда становилось совсем темно, он зажигал на широком подоконнике, служившем ему одновременно столом, керосиновую лампу. Колеблющееся пламя освещало стоявшие на лавках около стен готовые иконы Христа Спасителя, Матери Божьей, Николая Чудотворца и других святых, в окладах и без них, самых разных размеров.
Работал Игорь целыми днями, выполняя заказы прихожан из Екатеринослава и окрестных сел, беря за свой труд символическую цену. Отец Александр из соседнего села Степелевка считал его талантливым мастером и предложил еще весной расписать в своем храме предел «Всех святых», но Игорь ответил ему, что духовно для такой работы не готов. «Ну и дурак, – возмущался при всех его друг, семинарист Степан Тычина, который и уговорил Игоря разрешить собираться группе в его мастерской, – получил бы большие деньги». На что Игорь терпеливо внушал Степану: «На святом деле богатства не построишь. Это ты должен знать лучше меня. Ищите прежде всего Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам».
– А к нам ты как прибился, божий человек? – с удивлением расспрашивали Игоря Веня Равич и Сергей Войцеховский, когда первый раз попали в мастерскую.
– Не я к вам пришел, а вы ко мне. Я верю Степану. Он говорит, что вы, анархисты, боретесь за свободу, дело это – праведное. Только по моему разумению, что за нее бороться, если истинную свободу обретает лишь тот, кто живет с Богом в сердце. Еще апостол Павел говорил: «Где Дух Господень, там свобода!»
– Ну, вы с апостолом рассуждаете прямо, как Лев Толстой, – заметил Равич.
Игоря смущали такие разговоры, он отворачивался от ребят и погружался в свою работу.
На сей раз Равич и Войцеховский пристали с вопросами к Тычине, когда тот, наконец, распрощается со своим Богом и семинарией.
– Не хочу пока родителей огорчать, – выкручивался Степан, – отец и мать видят меня уже священником в нашей церкви, а церковь у нас богатая, купцы много жертвуют, да и учиться мне интересно, там преподают много наук, а я до учения жадный.
– А молитвы с утра до ночи?
– Одно другому не мешает.
Веня сложил на груди руки и, убедившись,
