там произошло, как будто было не с ним, а с кем-то другим.
– Был на митинге, встретил одного товарища, немного прогулялись, и пошел домой через базар.
– Понятно, – почему-то многозначительно протянул Володя и пошел в прихожую одеваться.
Оставшись один, Николай закрыл глаза, сон не шел. Перед ним одна за другой вставали картины прошедшего дня: то пожар, то лица убитых гимназистов, то группа евреев, гонимых казаками на заклание. Он заставлял себя думать о Лизе, вспоминал ее лицо, целовал его, шептал ласковые слова. Все напрасно, в голове носились одни мрачные мысли.
Он встал, залез в Володину аптечку, нашел успокоительные капли, выпил, чуть ли не весь пузырек и снова лег. Мозг, наконец, подчинился ему. Стоило ему теперь закрыть глаза, как над ним склонилась Лиза, обняла его своими нежными руками, прижалась щекой к его щеке, как тогда около ее дома. Все куда-то поплыло, провалилось в одночасье, и, уже совсем засыпая, он прошептал в пустоту комнаты: «Лиза, я люблю вас!»
* * *
В понедельник Николаю надо было идти на занятия к Анне. Спина и рана по-прежнему ныли, почему-то трудно было ходить, как будто к ногам привязали стопудовые гири. Володя объяснял это сильным нервным стрессом. «Посиди хоть неделю дома, – уговаривал он его, – я позвоню с работы Фалькам, предупрежу их о твоей болезни». Николай сказал, что не собирается болеть, и в отсутствие брата усиленно занимался гимнастикой.
Еще больше его расстраивали раны на лице. Несмотря на «чудотворные» Володины мази, они не только не собирались затягиваться, но продолжали кровоточить. «Не снимай с них наклейки, – ворчал Володя, – так они у тебя никогда не заживут». Николай их, конечно, снял и пошел к Фалькам во всем своем непрезентабельном виде. Дверь ему открыла Зинаида, и тут же следом за ней из гостиной выскочила Лиза.
– Что с вами? – Лиза сразу заметила раны на лице и в тревоге всплеснула руками. Понятливая Зинаида хмыкнула и скрылась в столовой.
– Ничего страшного, побывал на пожаре.
– У вас дома? – еще больше перепугалась Лиза.
– На Троицком базаре, когда возвращался от вас... в тот день после митинга.
– Так это вы были там с Мишелем Штейнером?
– Да. А вы откуда знаете?
– Мишель рассказал Иннокентию все, что там произошло. Там погибли трое наших ребят и два моих троюродных брата.
– Я их видел.
Лиза подошла к нему, осторожно притронулась пальцами к ранам, погладила по щеке. Он удержал ее руку, прижал к губам и поцеловал. Лиза опять, как в прошлый раз, почувствовала, что у
нее внутри все оборвалось и перехватило дыхание. Щеки ее покраснели.
– Вы, вы... там могли погибнуть, – прошептала она, обдавая его жаром своих глаз.
– Мог, но, как видите, не погиб, вы – мой ангел-хранитель.
В дверях показалась Зинаида:
– Лиза. Лазарь Соломонович ждет.
– Иду, – недовольно буркнула Лиза и скрылась в гостиной.
Он стал медленно подниматься по лестнице, радуясь, что его никто не видит. Анна сидела в классной комнате. Лицо ее было мрачное. Увидев раны на лице Николая, она так же, как Лиза, всплеснула руками:
– Что с вами случилось?
– Так, пустяки. А вы, почему такая невеселая?
– Николай Ильич, объясните мне, пожалуйста, почему все так ненавидят евреев. Убили двух наших братьев. Громилы врывались в дома евреев, убивали всех подряд. Также могли и к нам ворваться, убить меня, Лизу, папу с мамой, поджечь наш дом. Зинаида выставила в окнах иконы, а Степан все ночи сидит около подъезда, охраняет нас. Где же справедливость?
– Анна, – пытался успокоить девушку Николай. – Кому-то выгодно разжигать шовинистические настроения, чтобы отвлекать народ от других проблем.
– Но почему страдаем именно мы, евреи, есть другие национальности, их почему-то не трогают. Татары несколько веков угнетали Россию, вот, казалось бы, кого надо возненавидеть в первую очередь, или поляки, которые без конца устраивают восстания против царя. А евреи? Даже, если есть какие-то негативные исторические факты, почему за них должны страдать все последующие поколения... А разные квоты и ограничения? Они тоже касаются только евреев.
– Эти квоты принимают далеко не умные люди. И вообще в России много нелепого, из-за чего страдают и другие национальности... И не только национальности, и рабочие, и крестьяне... Впрочем, это отдельная тема для разговора, а нам с вами пора заниматься.
– Николай Ильич, вы замечали когда-нибудь, что почти все наши русские писатели стараются унизить евреев, называют их жидами и создали такой отвратительный литературный тип, который кочует из одного романа в другой. Я раньше не обращала на это внимания, а теперь нахожу это у всех: у Пушкина, Достоевского, Куприна, Чехова и больше всего у Гоголя. Я так люблю Гоголя, но разве можно спокойно относиться к тому, что он в «Тарасе Бульбе» откровенно приветствует истребление Хмельницким сотен тысяч евреев, и у него нет к ним никакой жалости. А какие он дает им характеристики: «жидовское племя», «чертов иуда», «жиденок Янкель». То же самое Достоевский и многие другие писатели. И везде у них эти «проклятые жиды» – ловкие, хитрые, грязные, уродливые, рыжие, тощие, с синими прожилками на щеках, и от них обязательно пахнет чесноком. В «Скрипке Ротшильда» Чехов выводит просто омерзительный образ еврея-скрипача, да и всего жидовского оркестра, в котором состоял «Ротшильд». У нас дедушка тоже был скрипачом и играл на похоронах и свадьбах в Нежине, откуда мама и папа родом. Он не получил высшего образования, но был культурным человеком, хорошо разбирался в музыке и до самой старости сохранил привлекательную внешность. И все его друзья-скрипачи по фотографиям не имеют ничего общего с чеховским героем. Музыканты вообще одухотворенные натуры, и это отражается на их лицах. Такое впечатление, что писатели специально вызывают у читателей ненависть к евреям, давая им такие портреты.
– Я с вами согласен. Такое отношение к евреям, да и к другим национальностям идет еще со времен писателей-славянофилов, которые считали, что иноверцы угнетают русский народ и подрывают основы христианства. Аксаков – не тот, что написал «Детские годы Багрова-внука» и «Аленький цветочек», а его сын, Иван Сергеевич, ортодоксальный славянофил, объяснял погромы проявлением справедливого народного гнева русского населения против экономического гнета евреями.
– Если писатели выступают с такими заявлениями, то кому тогда верить?
Николай понял, что Анна не в состоянии сегодня заниматься, заставил ее под диктовку записать несколько новых теорем по геометрии и предложил самостоятельно их разобрать.
От Фальков он пошел к Володе. У брата был гость, доктор Караваев, которого Николай лично не знал, но много о нем слышал. В отличие от Володи доктор активно участвовал в общественной жизни Екатеринослава и был известным в городе человеком. Николай с любопытством рассматривал доктора, сразу почувствовав к нему симпатию. Он был высокого роста, статный, с простым русским лицом и румянцем во всю щеку. И весь он был, как герой из русской народной сказки, – с русыми волосами, светлой бородкой и усами, очень живыми, голубыми глазами.
– Коля, познакомься. Мой коллега, Александр Львович Караваев. У него предложение: организовать депутацию в Городскую думу и заставить ее остановить погром. Он предлагает тебе войти в эту группу.
– Да, да, Николай Ильич. Мне Владимир Ильич рассказывал, как вы тушили пожар на базаре. Я тоже побывал во многих местах погромов, видел десятки трупов. Люди заживо сгорали в своих квартирах. Это не поддается никакому разуму.
– Александр Львович, должен вам сказать, что власть в эти дни показала себя с самой отвратительной стороны. Я лично видел, как 11 октября по приказу губернатора казаки сначала избили молодежь, собравшуюся на сходку, а час спустя стреляли в нее из боевого оружия. Дума, которая спокойно смотрит на погромы и до сих пор не сделала никакой попытки их прекратить, является прямым пособником этого разгула.
– Так что же прикажете, бездействовать? – возмущенно воскликнул доктор, и румянец на его щеках вспыхнул еще ярче.
– На Троицком базаре казаки расстреливали евреев и помогали бандитам поджигать дома. Ходят слухи, наверняка рожденные не на пустом месте, что в полицейских участках громил перед их вылазками кормили обедами и указывали дома и квартиры для нападений. Про бой в доме Шнейдера на Скаковой улице вы, конечно, слышали. Там проживали члены нашей большевистской организации и именно на них напали бандиты. Погибло и ранено много людей, евреев и русских, дом разрушен.
– Все это вы и расскажете в Думе.
– Хорошо, но, уверяю вас, эта пустая затея. Между прочим, вы видели листовки, в которых рабочие уже после первых расстрелов на Кудашевской улице и в Чечелевке призвали казнить губернатора и все полицейское начальство, а вчера железнодорожники на своем собрании потребовали провести перевыборы Городской думы?
– Нет, я не в курсе дела. Однако одно другому не мешает. Каждый порядочный человек должен сделать в такой момент все, что считает нужным.
На следующий день Караваев добился, чтобы депутацию из десяти человек пригласили на очередное заседание Думы.
Николай первый раз был внутри ее красивого трехэтажного здания, построенного в стиле ренессанса с пилястрами на 2-м и 3-м этажах и шестью шатрами на крыше. На лестничной площадке второго этажа их встретил большой портрет Николая II в полный рост, со всеми полагающимися ему регалиями. Такой же портрет императора, только с другим выражением лица, находился в центре зала заседаний.
Зал был тоже очень красивый: с лепниной, высокими стрельчатыми окнами и хрустальными люстрами, ярко горевшими, несмотря на дневное время.
Здесь уже собралось много народу. Депутаты сидели в партере, а сзади них и на галерке толпились представители общественных организаций и репортеры местных газет. Среди депутатов Николай заметил известного в городе миллионера Моисея Юдовича Карпаса.
По закону евреи в Думу не избирались, но могли назначаться губернатором. Карпас всегда жертвовал много крупных средств на развитие города и благотворительные цели, и был введен в Думу по распоряжению губернатора еще в 1897 году, оставаясь с тех пор ее бессменным членом. Были в зале и другие именитые евреи. «Эти-то почему так спокойны и не бьют в колокола, – возмущался Николай, – неужели их не волнует судьба соплеменников?»
Городской голова Александр Яковлевич Толстиков посадил их на отведенные для них места во втором ряду зала.
В одной из боковых лож сидели Богданович, Машевский, прокурор Халецкий и судья Белоконь. Двое последних слыли в городе ярыми антисемитами. Они недовольно смотрели в сторону депутации, громко перешептываясь с Машевским. Тот только что под большим секретом сообщил им, что на почте задержаны письма Караваева, которые доктор отправил в адрес Николая II и Витте, а также разных редакций газет по поводу погромов по всему югу России. Он требует создать правительственную комиссию, чтобы выявить всех высокопоставленных лиц, кто якобы способствовал погромам, и строго их наказать, вплоть до суда. Среди виновников он называет конкретных людей, в том числе барона Каульбарса,
