побеждает разум, разрушая границы умных книжно-киношных романтических построений? Как красиво спланированное будущее в одночасье превращается в ничто в результате одного глупого шага? Как быть мужчиной не по факту рождения или на грани между жизнью и смертью, а с любимой женщиной? Не знал. И не умел. И испугался, понимая, впрочем, меру ответственности перед этими девочками-подростками, только нащупывающими верные шаги от детства к взрослой жизни.
Было уже темно, когда она постучала в дверь, он так и не починил звонок...
Аня стояла в синеватом лунном свете, падавшем от подъездного окна. Без шапки, с распущенными волосами. В цигейковой незастегнутой шубейке, в белом с круглым вырезом платье, открывающем шею. В тех самых туфельках на каблучке. Накрашенная, и не очень умело. Или наспех. Ярко-красными губами она пыталась изобразить непринужденную улыбку, но получалось плохо. Диссонировали глаза, они смотрели на него прямо, с отчаянной решительностью. Как перед прыжком в неизвестность... Он не раз видел такое выражение лица, да и сам, наверное, выглядел так же, в первый раз прыгая с парашютом.
Не дождавшись приглашения, в затянувшемся молчании, Аня перешагнула порог квартиры. Он невольно отступил назад. Потом, потянувшись через ее плечо, включил свет в прихожей. "Я замерзла..." - вдруг сказала она. Он внезапно почувствовал облегчение. "Проходи, я сейчас чайник поставлю." Помог ей снять шубку, повесил на вешалку. "Проходи в комнату, хочешь, телевизор включи."
Когда он пришел с большой кружкой "антипростудного" чая с медом, в который выдавил несколько капель лимона и, для верности, добавил сироп шиповника, она сидела на диване, поджав ноги под себя и листала учебник биохимии. Туфли, небрежно сброшенные, валялись на полу. "Хвост от сессии остался. Вот, готовлюсь. Туго химия дается." - зачем-то стал объяснять он. Аня отложила книгу и протянула к нему руки. "Осторожно, горячий." Он повернул кружку ручкой к ней.
"Я... тебя... люблю." - одними губами сказала она.
Он по-прежнему стоял, держа за ободок обжигающую пальцы кружку. Мысль, что можно ее просто поставить на стол, где-то потерялась.
"Погоди, я полотенце принесу, чтобы руки не обжечь." Он снова ушел на кухню, обмотал кружку полотенцем и вернулся. "Я тебя люблю." - громче и настойчивее повторила она.
... Если бы не армия, сейчас он вполне мог бы быть ее учителем. Мысль показалась спасительной. "Ань... ты хорошая девочка... но... я же слишком... как это, взрослый." И еще какие-то глупости про пацанов в школе, которым она наверняка нравится, что надо сначала школу закончить, что ей только кажется, что это любовь, что ее еще встретит парень гораздо лучше его... - лишь бы сказать что-то, оказаться на расстоянии от опасной грани, чтобы она -пусть даже обидится! - осталась милой девочкой, живущей по соседству...
Она снова, как утром, расплакалась, некрасивая гримаса исказила лицо, ставшее похожим на злое Настино. "Ты думаешь, я маленькая, а я не маленькая... Настька, вон, с парнями целовалась уже, а я ни разу..." Он попробовал чай. Уже остыл. Сел рядом, сунул кружку ей, зареванной, с потеками туши на щеках. "Попей." Аня взяла, наконец, кружку, а он стал гладить ее по плечу, по спине, по голове... Жалко, что у него не было младшей сестры. Аня, как-будто, успокаивалась, еще всхлипывая и смешно шмыгая носом. "Умыться бы тебе..."
В дверь снова постучали. Сильно и уверенно. За дверью стояла Настя. "Заходи." - он сделал шаг в сторону, впуская ее. "Нет, я тут подожду. Ань!" Из комнаты показалась Аня, прижимая к груди кружку. "Пойдем домой, мама волнуется. Меня послала найти тебя и помириться. А то, сказала, в дом не пустит." - Настя окинула взглядом сестру, потом его. Он помог Ане надеть шубейку. Настя, как маленькой, стала ей застегивать пуговицы. Потом взяла за руку: "Пошли... гулена..."
На площадке Аня обернулась. "А можно, я приходить буду? Прибраться... или постирать? Готовить я тоже умею."
И вот тут он смалодушничал, поняв это много позже. "Конечно, - кивнул головой, - "ловлю на слове. Пока, девчонки." И улыбнулся ободряюще, как ему показалось.
Он взял отложенный в сторону учебник и лег. Нашел страницу почти полностью состоящую из формул и циклических решеток, похожих на многоногих букашек. Букашки поползли перед глазами в разные стороны. Камень преткновения, цикл карбоновых кислот. Надо было заучивать много и механически, потому что логической связи в наборе формул он уловить не мог. Зубрежка - не его конек. И поэтому экзамен он завалил. Однако, слово, данное Елизарычу, нарушить было невозможно.
Но сейчас биохимия совсем не лезла в голову. Правильно ли он себя вел с девчонками? А как правильно? И что еще надо было сказать? Как вообще подобрать нужные слова, если ты пытаешься, сам ничего не понимая, объяснить, а на тебя смотрят, не отрываясь, полные слез глаза, которые надо заставить себя не видеть. Как влюбленной девчонке сказать, что мысли твои давно заняты другой?..
У нее было непривычное для слуха имя. Мариам.
Кобринский, представляя их друг другу, назвал дочь Машей. Маша, значит, Мария. Мария Ефимовна. Железная логика. И она сама, наверняка чувствуя иронию в его нарочитой почтительности, обращение это приняла. Но всезнающая Катя Соколова, когда однажды он зашел к ней по какому-то делу, и разговор зашел о его ноге, рассказала, как дочь Самойлыча оказалась в институте физкультуры. И еще много такого, что ни в одной приключенческой книжке не прочтешь. Жизнь богаче любой выдумки...
Кобринский и его будущая жена познакомились в составе военной экспедиции, которую наше министерство обороны в самый разгар войны отправило во Вьетнам изучать последствия "экспериментального" применения американцами дефолиантов. Она была химик. Он - молодой хирург. Там попали под налет... По возвращении поженились. Но детей не было. Последствия от действия тех химикатов, что распылялись с воздуха... Они перепробовали все. А потом он сам взялся лечить жену по собственной методике. Она забеременела, когда они уже разуверились в успехе. Кесарево сечение Кобринский тоже делал сам, как только дотянул беременность до семи месяцев. Дочка родилась. А жену спасти не удалось, умерла от кровопотери. Он сильно пил. Со службы уволили. Так оказался вечным доцентом в инфизкульте, где нашел новое применение незаурядному уму и рукам. А дочь поступила в мед. Училась и помогала отцу, видимо, не желая надолго оставлять его одного.
Сложив мозаику из рассказа Кати и своих наблюдений, он понял и молчаливое, но безошибочное взаимопонимание отца и дочери. И потаенную грусть в ее глазах. И прорывающееся иногда чувство вины - в его...
Мариам. Библейское имя, сказала Катя.
11.
Ветер пустыни или с Галилейского моря
Кожу позолотил...
В Библии и Коране, еще раньше - в Торе
Имя твое находил,
Вникнуть пытаясь в пророчества древние,
Евины видел черты
В черных, как ночь Иудеи, волос обрамлении.
Мчались миллениумы
Вспять... Ты?.. нет, снова не ты...
Воспламенялся и гас, обманувшись,
В сердца клубке кончик нити отыскивая,
Время шуршало песками минувшего,
Перемешав их с опавшими листьями -
Тлен, поглощаемый Вечности волнами,
Жизнь - в ожидании влаги живительной.
...Двое не связанных узами кровными...
Души - небес одинокие жители...
Выбиты судьбы в скрижалях. И розданы.
Просятся в севера бледного руки
Груди, созрев, виноградными гроздьями.
... В черной ночи изумрудные звезды
Тают, стекая слезами, в разлуке.
Имя твое - Мариам, песнь весенняя,
Лоно - земля, для рожденья созревшая,
Правда желания, ложь во спасение
Двух одиночеств - любовь эта грешная.
... Боль. От искусанных губ. И от паденья в реальность.
Небо разверзлось обвальным дождем.
Вне всех законов. Вне Библии, Торы, Корана -
Звезды не гаснут...как память полета вдвоем.
Катя невольно ответила еще на один, невысказанный им, вопрос. "Не везет Машке с парнями... боятся они ее, что ли. Умная она. И гордая. Глазки строить не умеет. Сама ни за что не подойдет."
Он услышал главное: Маша-Мариам была свободна. Он думал о ней много. Пытался видеть чаще, задерживаясь в институте. Перед уходом обязательно поднимался на этаж, где находился кабинет Кобринского, дергал закрытую дверь, а если та оказывалась открытой, заглядывал. Увидев, что она занимается с очередным "пациентом" отца, здоровался, извинялся за беспокойство и уходил, ругая себя за нерешительность. А в "свои" дни мучился, не зная, как начать разговор, который в голове прокручивал не один раз... "Шоколадный вариант" он отмел сразу и бесповоротно.
Она отличалась от типа девушек, который раньше нравился ему. Невысокие, стройные, подвижные, общительные, улыбчивые, большеглазые, в той или иной степени похожие на мать, которых хочется беречь и защищать. Впрочем, он и на таких смотрел издалека, потому что они нравились всем. А претендовать на какую-то исключительность он не отваживался. Оттого, может быть, и в спорт погрузился, без остатка отдавая ему силы и время. "Для мужика главное - дело." Эту дедову истину он вспоминал часто. "Ну а девушки? А девушки потом..." Когда она сама увидит, что он - мужчина, а не какой-нибудь... охотник до женских прелестей. А кто - она? Да кто знает...
Мариам... Мария... Мара... Маша... даже Мая... Он вертел имя и так и эдак, представляя, как бы ему хотелось ее называть.
Она была другая. Высокая для девушки, статная, с длинной спиной и гордой, всегда немного откинутой назад головой. Когда она цепляла к нему датчики очередного аппарата из схемы Кобринского, он каждый раз видел ее руки - с широкими запястьями и длинными сильными пальцами.Носила брюки. Длинные свитера с высоким, под подбородок воротом. Или жакеты с блузками, застегнутыми на все пуговицы. Или еще, особенно нравившийся ему, серый вязаный... кардиган, кажется, он не знал, как это называется, в рукава которого она прятала руки и скрещивала их на груди, стоя у окна, пока он выполнял назначенное задание.
Не зная, как с ней заговорить, он все ждал удобного случая. Или повода. Настоящий герой знакомится со своей избранницей не иначе, как спасши ее от опасности, вспоминалось ему из любимого Лермонтова... Но опасности по близости как-то не наблюдалось.
Между 23 февраля и 8 марта девчонки из комитета комсомола решили провести бал. Танцевальный вечер, проще говоря. Парням, отслужившим срочную, предложили быть в своей форме. Он попросил все ту же Катю Соколову уговорить Машу прийти на этот вечер.
Свое дембельское ХБ, новенькое, необмятое, пахнущее складом, а не потом, выданное в госпитале, с прикрученным орденом, он не надевал ни разу. Домой летел в цивильном. Со дня возвращения, оно висело в шкафу. В тот вечер, приехав нарочно с опозданием, чтобы все успели собраться, он, зайдя в актовый зал, освобожденный от рядов стульев, стал высматривать среди стоящих по стенам, потом и среди танцующих, ее. Парни подходили здороваться в наглаженных, с рядами начищенных армейских значков, парадках. А его значки остались в Кабульском госпитале вместе с выгоревшей на солнце, залитой своей и Лехиной кровью "хэбухой". Был только орден. Пашка, ватерполист, в кителе с танковыми
с уважением, Олег