~ Хромой ~
— Я лучше сдохну, чем буду сидеть без дела, — огрызнулся Егор и смачно плюнул на землю. Хромой слегка скривился. — Не строй рожи, аристократ хренов.
— Существует вероятность, что ты сдохнешь, если пойдёшь один, — Хромой хмыкнул, разглядывая свои ногти.
Чёрный лак на большом пальце почти облупился — Хромой лениво подумал, что пора бы всё переделать.
Гаврош сегодня явилась с разбитым глазом. Сказала, что парни из параллельного подкараулили её вечером и стали приставать; она умудрилась извернуться и пырнула одного ножиком. Оставила всего ничего, почти царапину, но теперь у них были проблемы. С соседской бандой шутки плохи.
— В последнее время они совсем распоясались, — мрачно сказал Егор. — Полезли к нам, а сейчас ещё и это...
— А я говорил, что от девок одни проблемы, — бросил Димка-Кащей, тощий, нескладный. Сальные пряди падали ему на лицо. — Как и от тебя. — Он метнул взгляд на Хромого. — Ты даже бегать нормально не можешь.
Тот молчал, только во взгляде мелькнуло презрение.
— А ну, извинись, — зло сощурился Егор. — Нам только срача сейчас не хватало. Хотя бы перед Гаврош.
— Думаешь, защищать её будешь, так она тебе... — ощерился Кащей.
— Я сказал, извинись. Хотя лучше просто заткнуться, — Егор устало коснулся переносицы. — Нужно решить, что делать.
— Муравью хрен приделать, — криво усмехнулась Гаврош. — Спасибо за заботу, мальчики, но сказала же, я в порядке.
— В следующий раз Крот на тебя кинется, ты что предпримешь? Я пока охрану к тебе приставить не могу.
Гаврош показала ему кулак. Выглядела она забавно — короткие волосы на затылке стояли торчком, под глазом налился фингал.
— С ними можно разобраться за Чертой, — тихо произнёс Хромой.
Кащей вздрогнул.
— Это опасно, — Егор стал рисовать на асфальте носком ботинка какие-то немыслимые узоры. — Из всех нас один ты и Русалка нормально там ориентируетесь, но сами с Кротом вы не справитесь. Даже пусть за Чертой ты...
«Не увечный», — подумал Хромой.
Увечный, увечный, увечный. Это слово прилипло к нему, как надоедливая бумажка на скотче, как старая жвачка. Как третья имя. Вторым было — Хромой.
Увечный. Убери первую букву, получится нечто прекрасное. Возьми в скобочки, зачеркни, просто притворись, что её не существует.
— Ладно, — ответил Хромой. — Без Русалки и Серого мы всё равно ничего не решим.
— Расходимся тогда, — сказал Егор. — Вечером соберёмся ещё раз.
Он был кем-то вроде вожака, но на самом деле ему только позволяли так думать. Прав у него было не больше, чем у остальных.
Хромой кивнул. Конечно, они разберутся. В крайнем случае, он сам разыщет Крота за Чертой и отлупит так, что тот себя забудет. Пусть Егор говорит, что хочет. Пусть Гаврош думает, что всё в порядке — до следующего происшествия. Надо бы научить её ориентироваться за Чертой — если перестанет огрызаться и смотреть, как на пустое место. Там в последнее время было тихо — видно, Крот решил бить в реальности, где они уступали им по силе.
Старая маршрутка была почти пустая и тряслась, как невменяемая. Хромой приложился носом к стеклу. Пейзаж — унылые зелёные деревца и серые домишки — не внушал приятных мыслей.
«Хоть бы дома никого не было». Отец в командировке — вот и чёрт с ним. Всё равно от него никогда не было реальной пользы — поддержки. Проще делать вид, что жизнь зашибись, чем вытаскивать кого-то со дна. Отец благополучно делал такой вид. А мать... Хромой стиснул зубы. Он её уже не ненавидел. Черта подарила ему чувство долгожданной пустоты в её адрес. Как будто дырка насквозь — можно просунуть руку и зацепить пальцами целое ничего.
В шесть лет он свалился с высокой горки на детской площадке. Какая нелепость. Если бы мать стояла рядом — но нет, она в тот день ушла по делам, а нянька не доглядела. Бессмысленная болтовня с мамашками увлекла её слишком сильно. Хромой помнил, как мать шептала потом в больнице «Олеженька, ангелок мой», захлёбываясь слезами. Словно этот шёпот мог вернуть в прошлое и заставить жизнь пойти по другому пути.
Увечный. Навечно. И плевать даже, что потом природа заплатила ему моральную компенсацию. Вылепила прерафаэлитские черты лица, дала аристократически бледную кожу и ржавые кудри. Плевать, потому что кому такие нужны. Сначала во взглядах сквозит восхищение, но уже через пару секунд оно сменяется жалостью. Плевать, потому что Гаврош почти не смотрит в его сторону, называет с насмешкой «эльфиный король». Взять хотя бы Егора — сильный. Нормальный. Ему она даже улыбается.
Дома действительно никого не оказалось. Какое облегчение. Хромой прошёл в свою комнату, рухнул на кровать и закрыл глаза. Попасть за Черту было просто. От его прикосновений она растягивалась, как резина, липла к губам, ободряюще хлопала по плечу. Заигрывала с ним, будто у неё ещё оставалась от него какая-то тайна. Глупости. Он изучил её вдоль и поперёк. И он почти не боялся.
Сейчас Хромой был на огромной поляне. Лучи заливали её целиком. Трава была не зелёной, а серебряной, и переливалась на солнце. Он поднял голову. Кровавый диск, который здесь считался солнцем, подплыл совсем близко. Хромой знал, если захотеть, можно поднести к нему руку. Однажды, пару лет назад, он прикоснулся к нему пальцами и сильно обжёгся. Мать потом не понимала, откуда у него такие волдыри. Нет, не стоит думать о матери. Горячий ветер обласкал его лицо.
В шестнадцать лет Хромой стоял у зеркала с бритвой в руке. Если он увечный в какой-то детали, почему бы не завершить процесс? Почему бы не отрубить навсегда это восхищение, переходящее в жалость? Но что сделать — рассечь бровь — и дальше щёку? Исчертить половину лица? Боль захлестнёт его — и пусть. Он окончательно станет таким, каким постоянно себя чувствует. Он позволит боли и ужасу завладеть собой. Он сделает необратимое, чтобы никому и в голову больше не пришло им восхититься. Чтобы вывернуть себя наизнанку и показать, как на самом деле он ощущает себя. У-веч...
Он помнил, как истошно кричала мать, едва зайдя на порог. Как от ужаса распахнулись её глаза. Помнил, как она бросилась к нему, как протянула к нему руки, как он дёрнулся. От этого неосторожного движения остался маленький шрамик на подбородке. Маленькое напоминание о том, что ему не дали сделать. Наверное, он перестал ненавидеть мать не только из-за Черты. Наверное, он всё-таки был ей благодарен, что тогда она помешала ему. Потом мать записала его к психологу — это, конечно, не помогло. Но мыслей повторить попытку у Хромого больше не возникало. Это оказался всего лишь разовый бешеный порыв...
«Здравствуй», — сказал Хромой ветру и всему вокруг.
Он почувствовал, как мягко провибрировала Черта в ответ. Как она прильнула к нему и отступила обратно. Он побежал — здесь его ничего не сковывало. Обуви не было — трава цапала его за босые пятки. На ощупь она была как шёлковая ткань. Привычной одежды на нём не было тоже — только чёрный балахон, приятно холодящий тело. Хромой упал лицом в траву, затем перевернулся на спину и улыбнулся. Никакого бега, никаких роликов и даже велосипеда — нога уставала слишком быстро и потом противно ныла. Но здесь он мог позволить себе что угодно. Кто-то подошёл неслышно и лёг рядом. Он знал, кто это, знал, что это Гаврош — ненастоящая, придуманная им; её, должно быть, создала Черта по его лекалу. Остальные этого не знали. Черта оберегала его секрет. Гаврош лежала рядом в таком же чёрном балахоне, повернувшись на бок и смотря прямо на него.
— Я скучал, — сказал Хромой тихо.
Она улыбнулась, придвинулась ближе. Он слышал её дыхание, будто она была настоящей. И её рука в его руке ощущалась настоящей.
— Я скучала, — повторила Гаврош за ним.
Обычно она почти не говорила. Он выдернул травинку и сжал в пальцах — это была тоненькая серебряная трубочка. Он поднёс её к губам и свистнул. Гаврош засмеялась. Потом он бросил трубочку — и она вросла обратно, будто он никогда не срывал её.
— Спорим, ты меня не догонишь? — Сказал он Гаврош, поднимаясь с травы.
Она поднялась вслед за ним и посмотрела так, будто не поверила. Он сорвался с места и понёсся вперёд. Снова поднялся ветер. Хромой не оглядывался, зная, что она бежит за ним. Он слышал, как она запыхалась, а потом они оба замедлились, и её тёплые руки обняли его сзади. Красное солнце висело совсем близко. Облака, плотные и густые (Хромой знал, что на ощупь они как сахарная вата), поплыли быстрее. Кто-то позвал его из реальности. Мать.
— Мне пора. Но я вернусь, слышишь?
Он не понял, обращается ли к Гаврош, к Черте — или к какой-то высшей силе, всемогущей и опасной, которая могла отобрать у него всё это. Которая, наверное, отобрала у него в шесть лет его нормальность.
Хромой резко открыл глаза. «Олег, я дома». Голос матери из коридора резанул уши. Всё вокруг резало зрение, слишком оно было не похоже на место, которое он покинул только что. Он поднялся с кровати, прошёл к двери и запер её. Пусть мать услышит и обидится. Плевать. Так даже лучше. Пусть у неё не возникает иллюзий, что однажды он будет любящим сыночком, которым она жаждет его видеть. Он слышал, как мать потопталась у его двери, но ничего не сказала и пошла на кухню. Захотелось снова закрыть глаза и вернуться за Черту, но он знал, что она рассердилась. Он знал, она хотела, чтобы он пробыл с ней подольше. Впрочем, однажды он попробовал остаться там навсегда, и Черта вышвырнула его обратно.
«Наверное, ещё не время», — подумал он тогда.
Когда в пять лет он с радостным хохотом носился по двору, тоже было ещё не время. Лучше бы оно никогда не приходило. Сколько бы ты ни перематывал фильм обратно, он опять пойдёт по проторенной дорожке. Сколько бы ты ни вспоминал прошлое, настоящее от этого не изменится ни на йоту.
Он открыл нараспашку окно и сел за стол. Нога слегка ныла — даже у бега за Чертой есть свой предел. Мать на кухне раздражающе гремела посудой. Не поможет. Хромой выдвинул нижний ящик и достал средство для снятия лака и сам лак. На нём явно не хватало надписи: «Чёрный, как твоя душа». Тупость. Хромой усмехнулся этой мысли. Мать лютой ненавистью ненавидела запах лака и ремувера. Что ж, отлично. Это удержит её от того, чтобы зайти к нему и напроситься на душещипательную беседу. Он бросил взгляд в зеркало. «Эльфиный король». Созвучно «крысиному» — в исполнении Гаврош это так и звучало. Придумала же. Пусть катится к Егору, раз он ей милее.
Хромой открутил кисточку и стал накладывать лак аккуратными полосками.
~ Гаврош ~
С порога пахло оладьями и вишнёвым джемом. Гаврош аккуратно сняла ботинки и поставила их на полку, оправила висевший на вешалке отцовский пиджак.
— Пап, это я, — сказала она зачем-то, как будто к ним мог прийти кто-то другой.
Гаврош прошла на кухню; отец стоял у плиты и переворачивал лопаткой зарумянившиеся оладьи.
— Ты будешь? — Спросил он.
У него теперь был вечно уставший голос и такой же взгляд, будто из него навсегда вытянули весь свет и радость.
— Конечно. — Гаврош слабо улыбнулась, придвинула к себе стул и села.
Отец положил ей на тарелку оладьи. Чайник засвистел; она вскочила, сняла его и стала заваривать им чай.
— Ты так и не скажешь, кто это сделал? — Отец показал на фингал у неё под глазом.
— Это неважно, — отмахнулась она.
«Не ваш, но...» Бродсковская рифма каждый раз скользила у неё в голове, едва
