Просто закрой глаза

неприятно.
— То есть я должна притворяться кем-то другим, чтобы меня любили? — Спросила она с вызовом.
— Вовсе нет. Нужно просто немного изменить свой внешний вид. Ты часто ведёшь себя, как пацанка, милая. Выглядишь, как пацанка. Посмотри на Алю... — это она сказала зря.
Гаврош почувствовала, как злость подступает к горлу.
— Я никогда не буду такой! Дурацкой самодовольной куклой!
— Не говори так о своей сестре, — голос мамы стал холоднее. — Ты можешь одеваться, как хочешь. Делать, что хочешь. Но зачем жаловаться, если тебе не нужен мой совет? — Мама догладила полотенце и сложила его поверх аккуратной стопки на гладильную доску. — Мальчики любят глазами.
— Тогда пусть идут на хрен, — зло выплюнула Гаврош.
— Не говори таких слов!
— Что хочу, то и говорю. А ты всё равно ничего не понимаешь, — и она ушла в свою комнату, громко хлопнув дверью.
Если бы она знала, что скоро мамы просто не будет, никогда больше не будет... Та фраза до сих пор стучала у неё в голове. Мальчики любят глазами... Идиотизм.
Давно уже никто не покупал Гаврош платьев. Отец знал, что она ни за что их не наденет. Никто не заплетал ей косы, потому что она обрезала волосы. И потому, что теперь было некому. Всех мальчиков она мысленно посылала далеко-далеко, и ей даже стало наплевать, что они не смотрят на неё с восхищением. А потом...
Телефон назойливо провибрировал. Это Егор написал в общем чатике: «Ну че, сегодня в 7 на старом месте?»
Гаврош стала набирать сообщение, но Хромой её опередил. «Бегу и падаю». Он всегда так сарказмировал, словно ему всё равно, и со стороны казалось, что он относится к своей хромоте с презрением — собственно, как и ко всему в этом мире. Гаврош вздохнула. Следующим отозвался Димка-Кащей: «Предки свалят через полчаса. Я немного опоздаю». Опять проблемы дома из-за прогулов. Она отправила только короткое «ок», убрала в шкаф коробочки, вышла и осторожно прикрыла за собой дверь.
— Пап, я немного с друзьями прогуляюсь. Ты не возражаешь?
Он сидел в гостиной с включённым телевизором. Обычно отец включал его для фона, а сам смотрел бессмысленным взглядом куда-нибудь в окно и думал... Гаврош знала, о чём он думает. Она заметила, что он прижимает к себе вышитую диванную подушку мамы.
Ведь у каждого из нас есть своя Черта. У кого-то это мечты, у кого-то — любимые книжки и сериалы, а у кого-то — воспоминания, которые он прокручивает раз разом до тех пор, пока они не начинают потихоньку вытеснять реальность.
— Что? — Переспросил отец, ненадолго возвращаясь в действительность.
— С друзьями, говорю, договорились встретиться...
— Да, конечно, — рассеянно сказал он. — Только не возвращайся слишком поздно.
— Хорошо. Пока, пап.
Он не ответил. Она сунула ноги в ботинки и мельком взглянула на себя в зеркало. Откинула назад чёлку. Может быть, она даже была красива, но не настолько, не так. Недостаточно. Недостаточно для того, чтобы равнодушно-презрительный взгляд сменился хотя бы дружеским.
Сентябрь был в этом году тёплый, как будто отчаянно отказывался называться осенью. Как будто хотел продлить лето. Избежать неизбежного. Гаврош пошла до метро пешком. Она подумала об отце. Как он мог спать в комнате, которая насквозь была пропитана прошлым? В комнате, где витала смерть, где создавалось ощущение, что дверца шкафа сейчас откроется и оттуда выйдет мама, вся в чёрном, с белым страшным лицом, а с её волос будет капать на пол вода? Гаврош никогда не заходила туда по вечерам. Она даже боялась прикасаться вечером к дверной ручке. Но некоторым людям, наверное, страшны вовсе не призраки, а то, что эти призраки никогда больше не вернутся домой.
В метро была отвратительная давка. Гаврош засунула в уши новенькие блютосовские наушники. Егор подарил их ей на день рождения. Милый Егор, как он всегда неловко защищал её и пытался вернуть ей бодрость духа. А она смотрела куда-то мимо него — чёрные ногти, шрамик на подбородке, тонкие нахмуренные брови. Чтобы столкнуться взглядом с насмешливо-изучающей презрительностью.
— Че пялишься?
Лучшая защита — нападение.
— Могу спросить то же самое.
Уже и не вспомнить, кто начал первый. Она, реагируя на презрительность, или он, ответив на её: «Вы только посмотрите. Король эльфиный выискался».
Гаврош тряслась в поезде, пролистывая фотки в галерее. О некоторых эпизодах лучше не вспоминать. Например, как он напился однажды, когда они все были на даче у родителей Егора — и рухнул на раскладушку. У неё в комнате. Перепутал дверь. Она не стала его будить и сидела за столом тихо, как мышь, боясь сделать лишнее движение и потревожить его. В голове тогда пронеслась мысль, что, скорее всего, это единственный раз, когда он совсем рядом — такой беззащитный, со спутавшимися кудрями, трогательный и невинный. Потом он забавно засопел, а она улыбнулась — и заплакала. Гаврош сама не заметила, как уснула, упав лицом в руки. Утром, когда она открыла глаза, его уже не было; столкнувшись с ней в коридоре, он сделал вид, что ничего не произошло, и даже не посмотрел на неё. Собственно, ничего особенного и вправду не произошло. Это у неё всё внутри перевернулось, когда он пришёл, а ему, наверное, потом стало очень неприятно...
Гаврош любила метро. Любила толпу, сквозняки, тряску. Любила это ощущение единства с толпой, будто ты перестаёшь на какое-то время быть отдельным организмом, а становишься частью целого. И ты позволяешь этому целому унести себя, закружить, заставить забыться — и ненадолго кануть в небытие. Но целое рано или поздно исторгнет тебя обратно, и ты снова окажешься наедине с собой, лицом к лицу со своими страхами, проблемами, болью — и одиночеством. И даже ещё находясь в поезде, Гаврош вдруг отделилась от толпы; всё вокруг происходило будто в замедленной съёмке, а у неё в голове на повторе крутилась сцена из прошлого: вот она идёт по коридору, он идёт навстречу — и ни черта. Он вперился взглядом куда-то вдаль, словно даже смотреть на неё сейчас было противно. И, наверное, неловко, отчего становилось ещё противнее.
— Ни у кого не будет зарядки? Я свою забыл, — спросил он тогда вечером. — Только не надо на меня пялиться, как на последнего дебила.
— У тебя че, нет пауэрбанка? — Егор сделал огромные глаза.
— Твою мать...
— Ладно. Ща поищу, — Егор поднялся с дивана.
— У меня телефон уже зарядился, — выпалила Гаврош, у которой в руках действительно болтался смартфон на проводке. — Можешь взять.
Она вытащила проводок из разъёма, вилку — из розетки, подошла к Хромому и протянула зарядку.
— Думаешь, я настолько немощный, что не могу подойти сам?
Она не до конца поняла, что было у него во взгляде. Раздражение, злость. Обида? Там была боль — от осознания того, что ничего больше жалости она никогда к нему не почувствует. Но Гаврош этого не поняла — и когда он почти вырвал у неё зарядку, словно обжёгшись, в глазах мерзко защипало.
— Спасибо, — всё-таки сказал он. — Верну завтра.
Она кивнула. Ушла наверх, в ванную, включила ледяную воду и брызнула себе на лицо, чтобы не разреветься...
На эскалаторе целовались парочки. Егор и Серый отписались в чатике, что уже приехали. Она отправила: «Скоро буду». В наушниках играло: «Я упал, а ты летишь. Ну и ладно, улетай. В рай. Ничего, ничего, мы увидимся ещё...» Вряд ли. Если бы мама была сейчас рядом, она бы помогла дурацким советом. Гаврош бы раздражилась. Всё было бы нормально. Если бы мама была рядом, Гаврош не встретила бы Хромого. Не проникла за Черту. Не чувствовала бы себя и правда за чертой — в другом смысле. Никому не нужной, бездарной, бессмысленной и одинокой.
«Осторожно, двери закрываются», — говорит механический голос в вагоне.
Какие-то двери и правда закрываются навсегда. Но Гаврош не знала, есть те, что готовы открыться по первому зову — стоит только постучать.

~ Заброшки ~

Переход был сумрачный, грязный, а жёлтые тусклые лампочки только подчёркивали его грязь и мерзоту. Белые кафельные стены в чёрных разводах, почти сизый пол, утративший свой изначальный цвет. В центре перехода был журнальный киоск. Заплывшая бесцветная продавщица взирала на прохожих с нескрываемой злобой. Они могли пройти мимо. Она же словно была замурована здесь навсегда. Гаврош остановилась и скользнула взглядом по прилавкам. В детстве она любила читать «Вокруг света», любила, как шуршат и похрустывают под пальцами глянцевые странички, как танцует перед глазами мелкий аккуратный шрифт. И как это было по-взрослому — читать журнал, сидя в кресле с важным видом. Гаврош хотела было подойти к прилавку, чтобы что-то купить, но потом передумала. Некоторые вещи лишаются своего смысла, своей магии, становятся со временем пустыми, никчемными, и делать их снова — всё равно что пытаться оживить мертвеца.
Гаврош посмотрела на продавщицу грустно и виновато, но та уже не видела её, алчно заполняя кроссворд. 
Гаврош вышла на улицу. Воздух, чахлый и душный в переходе, стал вполне приемлемым. Было по-вечернему свежо. Кто-то шёл за ней. Она почувствовала это, увидела на асфальте скользящую тень. Гаврош обдало жаркой волной страха. Дорожка была через парк, деревья наступали, на скамейке какой-то парень лапал девицу, она пыталась вырваться, но не всерьёз, отбиваясь и хохоча. Гаврош на ходу выключила музыку и сняла наушники. Шаг был неровный, как будто... Гаврош остановилась и резко обернулась.
— Страшно? — Хромой криво усмехнулся.
— Ещё чего, — фыркнула она.
Он поравнялся с ней.
— Будем стоять?
Хромой был одет во всё чёрное. Глаза подведены чёрным, привычно смоляные ногти. Огонь в волосах и зола. Жизнь и траур. Он смотрел на Гаврош сверху вниз. Равнодушно. Никак. Она почувствовала злость.
— Пошли. Егор уже на месте.
— Я не слепой. Видел сообщение.
В воздухе был ток. Этот ток можно было почти потрогать рукой. Они шли рядом. Олег за Чертой — нежный, мягкий, заглядывающий в глаза — и этот презрительный, невыносимый чужак... Как же неистово хотелось к нему прикоснуться — но Гаврош знала, что он только снова дёрнется прочь от неё.
«Я хочу знать, какой ты на самом деле. В те редкие моменты, когда ты забываешь о желчи и забываешь о боли. Я хочу смотреть на тебя, как смотрела тогда, когда ты перепутал комнаты и заснул, и не было ничего прекраснее, чем хранить твой сон. И нет ничего горше знания, что это никогда не повторится. Что ничего не повторится — ни твои подрагивающие ресницы, ни твоя голова на моей подушке, ни мамин голос, — ни даже оскорбления сестры».
Иногда понимаешь, что лучше услышать гадость, чем пустоту, вечную и неизменную. Когда не сохранилось даже голосовых. Ни единого звука и слога.
— Как твой глаз? Болит? — Вдруг спросил Хромой.
— Так себе. А тебе есть до этого дело?
— Просто стараюсь быть повежливее.
— С каких это пор?
Он резко остановился и посмотрел на Гаврош.
— С таких, что всё достало. Осточертело. Понимаешь? Эти бесконечные кто кого — тоже.
— Да неужели, — усмехнулась Гаврош.
— Представь себе. Я устал. Когда-то хочется просто нормально поговорить. Хотя бы с кем-то. — Он пошёл дальше. 
Хотя бы с кем-то. Насколько же ему хреново, если даже она сойдёт за собеседника? Не думать об этом. Не думать. Злой чёрный силуэт, злая изувеченная походка, полная боли и ненависти, — к самому себе. К тому, что часы мчат вперёд — и никакая сила не заставит их