знания, что это никогда не повторится. Что ничего не повторится — ни твои подрагивающие ресницы, ни твоя голова на моей подушке, ни мамин голос, — ни даже оскорбления сестры».
Иногда понимаешь, что лучше услышать гадость, чем пустоту, вечную и неизменную. Когда не сохранилось даже голосовых. Ни единого звука и слога.
— Как твой глаз? Болит? — Вдруг спросил Хромой.
— Так себе. А тебе есть до этого дело?
— Просто стараюсь быть повежливее.
— С каких это пор?
Он резко остановился и посмотрел на Гаврош.
— С таких, что всё достало. Осточертело. Понимаешь? Эти бесконечные кто кого — тоже.
— Да неужели, — усмехнулась Гаврош.
— Представь себе. Я устал. Когда-то хочется просто нормально поговорить. Хотя бы с кем-то. — Он пошёл дальше.
Хотя бы с кем-то. Насколько же ему хреново, если даже она сойдёт за собеседника? Не думать об этом. Не думать. Злой чёрный силуэт, злая изувеченная походка, полная боли и ненависти, — к самому себе. К тому, что часы мчат вперёд — и никакая сила не заставит их крутануться обратно. К тому, что она идёт рядом с ним ровно и легко.
Ведь её увечий не видно. Они спрятаны глубоко в душе, и только равный ей сможет их залатать.
У заброшки мелькнули зелёные волосы Русалки и металлические цепи на куртке Серого. Парочка-не-разлей-вода. Он — детдомовский. Немного старше, как и Хромой. Чужак. Русалкин сосед по площадке. Русалка выросла с бабушкой — разнаряженной неизменно вычурно. Вечно дымящей. С прокуренным низким голосом, как на старой испорченной пластинке. В странной квартире, забитой всяким хламом.
— Че с Кротом решать будем? — Спросил Егор, по-свойски закидывая руку Гаврош на плечо.
Она не отстранилась. У Хромого едва заметно дрогнули губы. «Пусть. Он не стоит её — пусть. Я не стою вообще никого».
— Кажется, мы заигрались, — сказала Гаврош.
Черта была круче компьютера, Интернета, чатиков в сети. И засасывала хлеще. Вызывала привыкание. Давала то, чего никогда не случится на самом деле. И все они, каждый по-своему, до жути, до мерзкого холодка в горле, до нехватки дыхания боялись её потерять.
— Её открыла Русалка. Почему она впустила их? Почему она даёт Кроту больше, чем нам? Он проникает в сознание. Зомбирует. Манипулирует. С помощью неё.
— А она давно зомбировала нас, — тихо сказал Хромой. — Мы не можем прогнать его. Мы можем просто...
— Нет, — оборвал его Кащей. — То, что Гаврош пырнули, ещё ничего не значит.
— Крот хочет, чтобы Черта принадлежала только ему, — продолжал Хромой. — Чтобы она не растрачивала свои силы на нас. Чтобы мы не могли делать то, что делает он.
— Никто не говорил, что её ресурс бесконечен, — подала голос Русалка. — Ею нельзя злоупотреблять. Мы не знаем цену. Мы не знаем правил игры. Как долго она ещё будет его впускать?
«Как долго она будет впускать нас?» Эта мысль клокотала в воздухе, но её не решались озвучить.
— Слушайте, а зачем мы вообще припёрлись? В Телеге бы обсудили, — произнёс Кащей.
Припёрлись, чтобы почувствовать себя нужными. Чтобы понять, в жизни ещё остался смысл. Суета. Движуха. Ведь движуха и есть жизнь.
— Может, в Сабвэе посидим? — Предложила Гаврош. — Я бы съела чего-нибудь.
— У меня нет карманных, — нехотя выдал Кащей. — Из-за прогулов. Я хотел стащить сегодня, но не вышло.
Гаврош не смогла бы украсть деньги у отца. Не посмела. Для неё это было чудовищно. Но у каждого своё отчаяние — и его последствия. Особенно когда мать интересуют только шмотки и те, кто их обеспечивает.
— Я заплачу, — ответила Гаврош.
Кащей глянул на неё недовольно, но буркнул «спасибо». В Сабвэе было душно, пахло соусами и корицей. Кащей цедил колу. Гаврош держала в руке пекан, не понимая, стоит ли вообще его есть, или её вытошнит первым же куском из-за того, что Хромой сидит совсем рядом и жует сэндвич с излишне равнодушным видом. Егор по другую сторону тыкал в телефон. Хорошо время провели, ничего не скажешь.
Гаврош надкусила пекан. Вполне себе. Сентябрь подойдёт к концу, ей исполнится восемнадцать. Отец, наверное, и не вспомнит. Тех, кто живёт прошлым, ничего больше не интересует. Опять смотреть сериалы весь день. Делать вид, что так и должно быть. Вся осень — сплошная агония перед неизбежным. Одна большая точка невозврата. Неужели все, кто родился осенью, носят в себе эту агонию — и вечный страх, что их собственная зима уже караулит за углом?..
Гаврош ела медленно. Чёрная джинса обозначила бедро, колено...
— Опять пялишься?
Гаврош вздрогнула.
— Ой. Здесь кто-то есть?
Хромой ухмыльнулся.
— Переигрываешь малость.
— Вы слышали? — Гаврош повернулась к Егору и Русалке. — Бесплотный дух ещё и разговаривает.
— Прекрати ломать комедию, — Хромой отправил остатки сэндвича в рот.
— Как скажете, миледи.
Русалка странно хихикнула. Гаврош посмотрела в окно. Вместо двух заброшек напротив осталась одна. Вторую отстроили заново, вырвали с корнем гнильё и разруху, и теперь она блистала своим новеньким розовым лицом на радость прохожим.
— Слушайте, я пойду, — Кащей встал из-за стола. — А то мать опять разорётся. Спасибо за колу.
— Не за что, — кивнула Гаврош.
— Нам тоже пора, — засуетилась Русалка. — Ещё зайти кое-куда надо. Егор, а помнишь, ты обещал показать, как та штука работает на телефоне? Как же она называется...
— Давай не сейчас, — взмолился Егор, который надеялся спровадить Хромого и остаться вдвоём с Гаврош хотя бы на пару минут.
— Мне срочно надо. Ну Егор... — Русалка состроила умоляющую рожицу.
— Ладно. Пошли.
— Пока, ребят, — Русалка махнула Гаврош рукой.
Вот стерва. Всё-то она знает.
— Пока, — помахала Гаврош ей в ответ.
Пекан был съеден, сок выпит. Хромой кашлянул.
— Я пойду, — сказала Гаврош.
— Окей. А я посижу ещё немного.
Поднимаясь, Гаврош задела бумажный стаканчик; тот упал и укатился под стол. «Почему в компании всегда так легко грубить, а наедине возникает ощущение, будто душу вывернули наизнанку?»
— Слушай, может, тебя проводить? — Хромой смотрел куда-то мимо.
— Опять будешь строить из себя вежливого рыцаря?
— Я просто спросил. Не хочешь...
— Проводи.
Они пошли к двери по разные стороны столов. Столкнулись уже у входа; Гаврош открыла дверь и выпорхнула на улицу. Хромой поравнялся с ней.
— Тебе же к метро? — Спросил он.
— Ага.
Ток опять обволакивал её. Если бы можно было закрыть глаза — и очнуться уже в том моменте, когда всё позади. Когда всё хорошо. Всё решено и давно сделано. Но в жизни нельзя пропустить неудавшиеся главы. Нельзя сократить историю, которая и так слишком коротка.
Гаврош терпеть не могла, как она это называла, «романтическую ерунду». Ей хотелось, чтобы можно было просто взять и сказать... Нет. Чтобы можно было ничего не говорить. Обнять, помолчать вместе — и пойти дальше заниматься своими делами, зная, что человек никуда от тебя не денется. Пожалуй, этого знания было бы достаточно.
Мама говорила ей: «Выпрями спину. Надень платье. Не произноси таких слов. Иначе никто на тебя не посмотрит».
«Не надо, чтобы смотрели, мама. Надо, чтобы видели — те, кого я выберу сама.
Вот они идут мимо: одинаковые куртки, голые щиколотки, маленькие носочки. Гогот, матерок. Рядом с каждым по девице — брови накрашены, ресницы приклеены, волосы сосулями вдоль лица. В рот им заглядывают. Я не буду такой. Я никогда не была. Они не знают, кто они. Они вряд ли ответят, почему живут так. Они попросту об этом не задумываются. Ещё посмотрят на тебя, как на идиота, если задашь им этот вопрос. Наверное, кто-то из них счастлив — по-своему. А кто-то терпит потное тело над собой, потому что ему не сказали: “У тебя есть право на любые нет”. У меня оно есть. И я этого не хочу. Я хочу защищать. Хочу излечить, чтобы излечиться самой. Тебе бы это не понравилось, правда?
Тебе не нравились сломанные. Странные. “Всё должно быть как у людей”. Но ведь мы тоже — люди. Ничуть не меньше, чем парни, которые постят пресс, называют всех “детками” и ходят в этих маленьких противных носочках. Чем те, кого они целуют, но на деле не замечают.
Отпусти меня. И позволь мне отпустить. Я больше не желаю знать, что бы ты сказала о нём. Обо мне. Обо всём, что происходит. Как бы ты посмотрела на него. Тебя здесь нет. Всё меняется. Лучше бы ты была. Лучше бы пришлось бороться с тобой, уйти из дома, бросить вызов. Было бы кому…»
Бежавший мимо парень задел Хромого, и он, пошатнувшись, схватил Гаврош за руку.
— Извини, я...
— Ты нормально?
— Нормально.
— Пойдём?
— Пойдём.
Гаврош сжала его пальцы. Он нерешительно посмотрел на неё, но руки не выпустил, и они пошли дальше.
~ Мураками ~
— Олег!
Хромой с Гаврош обернулись. Совсем рядом, у тротуара, была припаркована большая иномарка; из неё выскользнула женщина лет сорока пяти. Короткие волосы, выкрашенные в грязно-серый, джинсы, кеды. Расстёгнутый плащ, под ним — жёлтая футболка.
— Не узнаёшь?
— Почему же, — Хромой улыбнулся. — Мы с вами лет пять не виделись. Или больше?
— Больше! Как ты хорош!
Хромой отвёл на секунду глаза и ничего не ответил. В Анином взгляде не было привычной жалости. Не было ничего, что бы указывало на его... Увечность. Аня смотрела открыто, с каким-то нежным восхищением, искренне любуясь. Смотрела, как на доброго знакомого, которого искренне рада видеть. Ему вдруг стало не по себе.
— А что за милая особа рядом с тобой? Не представишь?
— Гаврош. Моя... подруга. А это Аня.
— Мы с мамой Олега вместе в школе учились. Дружили, — Аня протянула Гаврош руку, и та пожала её.
Аня была словно из другого мира. Где не было боли и одиночества. Не было отчаяния от невозможности что-либо изменить. Бессилия. Жажды того, что не суждено получить.
— Слушайте, может, вас подвезти?
— Да как-то неудобно...
— Бросьте, — махнула рукой Аня и постучала по боковому стеклу.
То опустилось.
— Лёш, давай отвезём ребят?
— Давай.
Аня повернулась обратно.
— Запрыгивайте назад.
Гаврош пропустила Хромого. В салоне было уютно, тихо играла «Мураками» Сургановой. За рулём сидел мужчина, на вид немного моложе Ани; возможно, так казалось из-за его мягких черт и детского выражения лица. Уличные фонари брызнули ему в окно, и Гаврош заметила пару тонких ниточек преждевременной седины в его длинных волосах. Почему-то это показалось ей очень красивым — и она внезапно подумала, что Хромой лет через двадцать мог бы выглядеть так. Тот же тонкий профиль, лёгкая полноватость. Только во взгляде у Лёши не было боли и презрения. Там был покой. И то, как он посмотрел на Аню — так смотрят дети или жуткие счастливцы. Те, кто способен любить этот мир и быть благодарным ему за каждую мелочь.
— Куда вам? — Спросила Аня.
Хромой назвал адрес Гаврош.
— Я потом сам доберусь, — шепнул он ей.
— Окей. Спасибо.
Хромой дёрнул плечом.
— Как мама?
— Нормально. Мы с ней мало общаемся.
— Она непростой человек, — сказала Аня. — И сложнее всего ей даётся признать, что она бывает не права. Что далеко не всё в жизни должно ей подчиняться. Извини, если я резко...
— Да нет, — ответил Хромой. — Так и есть.
— Ты чем занимаешься?
— По большому счёту, ничем. Болтаюсь без дела, в том году решил не поступать. Надоело всё. Думаю, может, в этом попробовать. Мать сказала, что договорится, а мне мерзко. Не хочу от неё зависеть даже в этом.
— Подготовься. Поступи сам, — Аня нажала на круглую кнопочку, и песня сменилась.
— Я хотел ещё раз послушать, — сказал Лёша.
— А меня достало.
—
