справится сама. Скандалы с привлечением лишних участников совершенно ни к чему. Когда Олега не было дома, Элеонора Леонидовна с чувством невероятного удовлетворения вышвырнула баночку с лаком. Чёрный цвет она вообще ненавидела. Инцидент, как она посчитала, был исчерпан. К следующему утру из шкафчика в ванной исчезли все косметические принадлежности Элеоноры Леонидовны, а Олег вышел к завтраку с розовыми ногтями и неестественным румянцем на щеках. Она проглотила это и больше никогда не прикасалась к его вещам.
Элеонора Леонидовна не до конца понимала, когда её жизнь стремительно повернула не в ту сторону. Это случилось ещё до того, как Олег упал с горки — задолго до того. В те времена, когда Элеонору Леонидовну ещё звали Норочкой, у неё было всё — и даже больше. У неё было самое лучшее. Коллекционные куклы, бесчисленные платья, домашние учителя — и любовь родителей. Норочка росла в розовом, отдельном мирке, в десять лет говорила по-французски, играла на фортепиано инвенции Баха и сонаты Моцарта. Её аккуратные пальчики бегали по клавишам, перелетая с чёрных на белые, с белых на чёрные, носились в гаммах, осторожно брали аккорды. Учителя говорили: «Какая умная девочка!», а она улыбалась им с явным осознанием собственного превосходства. Мамина радость, папина гордость. Мамина гордость, папина радость.
В школе у Норочки была одна подруга. Точнее, пресмыкающихся перед Норочкой девочек было несколько, но закадычной подругой она считала только серенькую, невзрачную Аню. Аня была верной, преданной и послушной, хранила секреты и была готова на что угодно ради настоящей дружбы. На её фоне Норочка выглядела ещё ярче, ещё умнее (потому что робкая Аня обычно молчала — и не стремилась тянуть руку на уроках), с ней можно было не бояться конкуренции и не соперничать за внимание мальчиков. Впрочем, одноклассники Норочку не устраивали — один был прыщавый, второй слишком длинный и тощий, третий вечно шутил нелепые, дурацкие шутки, а четвёртый хрюкал во время смеха и всё стремился схватить Норочку в свои страшные лапищи.
«Даже влюбиться не в кого», — всё вздыхала она, а потом увлеклась смазливым старшеклассником. К сожалению, он не знал французского — и вообще оказался довольно приземлённым существом.
Школу Норочка закончила с золотой медалью — и стала называться Норой. Влюбилась она на первом курсе. Несмотря на всю любовь родителей, Норе постоянно не хватало тепла и участия со стороны, не хватало заботы и настоящей преданности — отличной от той, которая читалась в глазах серенькой мышки Ани. Она влюбилась, конечно, не в Петю, а в то, что эти отношения могли ей принести — простые прогулки за руку, объятия, поцелуи, нежность. Нежность не к Пете, а к самой идее эту нежность получить. Потом, конечно, всё вышло глупо и странно, совсем не так, как Нора себе представляла. Они поехали вдвоём на дачу к Петиным родителям после летней сессии. Стояла жуткая духота, над ухом противно пищал комар, а диван поскрипывал, как старое пианино. Петя, раздевшись, выглядел смешно и нелепо, и Нора, почувствовав нежелание прикасаться к нему, почти сказала: «Давай лучше посмотрим телевизор». Но ей отчего-то стало неудобно. Это потом она научилась говорить резкое «нет». Тогда ей едва исполнилось восемнадцать.
Сначала было больно, затем — стыдно, потно, липко. На сердце стало пусто. Нора смотрела, как влажная прядь прыгает у него надо лбом, и думала: «Скорей бы всё закончилось». Потом ему было хорошо. Ей было никак. Ни стыда, ни радости от случившегося она не испытывала — одну неловкость, ведь видеть Петю после больше не доставляло ей приятных ощущений. Месяц пролетел в его обиде и её равнодушии, а потом пришёл страх. Приличные девочки не ездят на дачу к мальчикам, не остаются с ними наедине, не позволяют себе лишнего — так думали Норины родители. Она была в этом уверена. Они никогда не говорили с ней об этом, подразумевая, что их дочь — приличная девочка. Они ошибались. Поговорить стоило — тогда удалось бы избежать последствий. А теперь Нора стояла перед зеркалом, смотрела на своё побледневшее, осунувшееся лицо — и ей было противно от самой себя. Восемнадцать лет, учёба, вся жизнь впереди — как легко всё сломать, перечеркнуть одной глупостью! Глупостью, которая оставила после себя лишь неловкость и недоумение. Надо было что-то делать, но что? Нора ударила себя по животу и зарыдала. Две недели она ходила, как во сне, притворялась, что всё в порядке, дежурно улыбалась матери и односложно отвечала отцу. Они решили, что она слишком много учится. Нора действительно сидела за учебниками на будущий год целыми днями, чтобы как-то занять свои мысли. И чтобы родители не догадались.
«Надо что-то делать, — думала она, — может быть, сказать им? Потом будет слишком поздно».
Но ей не пришлось. Кто-то сверху однозначно посчитал её дурой, а потому пожалел, избавив от ответственности за принятие решения. Кровь, тёплая и гадкая. Кровь-вода. Смывающая всё случившееся и не.
В больнице старые врачихи смотрели на Нору с осуждением, и только одна сказала: «Не волнуйся, милая. Такое случается». В больнице пахло хлоркой и прошлым, которое Нора навсегда оставляла позади. Всё было белым, как чистый лист, с которого люди планируют начать новую жизнь. Только на ногах у этих людей обычно болтаются гири на толстой цепи, а ключ от неё потерян неизвестно где.
Родители молчали несколько дней, но в итоге что-то переломилось — и они все старательно забыли о произошедшем. Нора тогда решила — больше никаких неумелых Петь, никакой дурости. Отныне она будет делать только то, что ей действительно нужно. Получит красный диплом, выйдет за перспективного аспиранта, сама закончит аспирантуру, защитится. Займёт тёплое местечко в родном университете.
А потом родился Олег. В два с половиной он уже был сущим ангелочком — голубые глазки, мелкие кудряшки, аккуратный носик. Он вечно носился и заливисто хохотал, а мамашки во дворе, умиляясь, говорили: «Какой жених растёт! Все девки его будут». Но ангелочек на фотографии, ангелочек у соседки — и твой собственный, которого не выключить ни на секунду, чтобы спокойно выпить чаю — слишком разные вещи. Нора чувствовала себя уставшей, няньки менялись, измытарившись и намучившись с её Олеженькой, который, едва ему что-то не нравилось, превращался в маленького демона и начинал тыкать всем пальцами в глаза, кусаться и истошно верещать.
Нора вдруг ощутила себя не видящей света белого, будто её заперли в клетке; она только крутилась, как белка в колесе — работа-дом, дом-работа, орущий на руках у няньки Олеженька и недовольный супруг. К пяти Олеженька немного поутих и кусаться перестал, но мир вокруг Норы только сжимался. Тучи сгущались, стены квартиры наступали на неё, и она готова была кричать от ужаса. Однажды она встретила в центре Аню — с модной стрижкой, в костюме, совсем непохожую на серенькую мышку, которой она была когда-то, а уверенную, свободную, даже нагловатую. Аня жила с мужем в большом доме недалеко от города и была предоставлена самой себе. Нору затрясло от злости. Её жизнь протекала в работе, попытках угодить благоверному и вечно требующем внимания сына. Нора как-то не подумала об этом, когда вдруг захотела ребёнка. Она не подумала, что ребёнок — не игрушка, что с ним может быть сложно до чёртиков, до нестерпимого желания разнести всё вокруг, что его жизнь не будет протекать параллельно её жизни, а будет неразрывно с ней скреплена. Это её муж мог удалиться в кабинет, уехать в командировку, смыться на конференцию — в конце концов, вообще уйти. Она же была связана по рукам и ногам.
Нора помнила, как ей позвонили. Как она задохнулась и схватилась за спинку автобусного сидения, пытаясь удержаться. И как мчалась потом в больницу, думая, что придушит тупую няньку голыми руками.
«Олеженька, ангелок мой». Раньше Олеженька смотрел на неё с обожанием, постоянно старался привлечь внимание, капризничал, если ему это не удавалось, приходил в дикий восторг от малейшего материнского одобрения. Но теперь он смотрел на неё, как на чужую. Всё в его взгляде будто говорило: «Это ты. Ты виновата. Всё из-за тебя, из-за тебя, из-за тебя...»
— Если бы ты была рядом, этого бы не случилось, — сказал он как-то во время ссоры елейным равнодушным голосом, придирчиво изучая ненавистные ей чёрные ногти.
— Я ехала с работы, — сказала она жёстко.
Жёстко, чтобы не разреветься.
— Значит, могла найти няньку получше. Чтобы я не чувствовал себя так, — он поднял на неё ледяной взгляд. — Я никогда не был тебе нужен. Ты сделала так, чтобы я не был нужен никому. — Прерафаэлитские черты лица, почти её собственные, на секунду искривились болью. — Теперь уходи. Пожалуйста.
Он не называл её мамой с того самого дня. Как будто вычеркнул навсегда это слово из личного словаря.
Элеонора Леонидовна поставила в буфет последнюю тарелку и закрыла стеклянную дверцу. Из коридора снова потянуло лаком. Запахом похороненных надежд, несбыточных (и несбывшихся) мечт. Запахом прогнившей боли и отчаяния.
Если вы вложили в ребёнка всё, вы можете не получить ничего. Если вы не вложили ничего, вы можете что-то получить — при условии, что вам невероятно повезёт. Но если ребёнок решит, что вы от него отвернулись, что вы предали его... Молитесь Богу, чтобы он не утопил вас в своей ненависти. Чтобы он не вернул вам с лишком всю боль, которую вы ему причинили. Или — что ещё хуже — чтобы он не уничтожил вас своим равнодушием.
Чтобы он никогда не посмотрел на чужого с той любовью, с какой некогда смотрел на вас.
~ За чертой ~
У мамы отдельной комнаты не было. Мемориал находился прямо в спальне. В высоком белом шкафу, уплывающем под потолок, остались её вещи. Гаврош достала небольшую коробочку с заколками. Теперь они никому не могли пригодиться, волосы Гаврош стали слишком коротки, но она любила перебирать заколки. Они были не очень приветливые, холодные, какими были, наверное, руки мамы, когда её вытащили, но Гаврош часто доставала коробочку, гладила, расстёгивала и застёгивала обратно, подносила к губам и целовала металл застежек. Этот жест прощания означал только, что попрощаться раз и навсегда сил не было. Гаврош погладила длинную зелёную заколку в чёрных крапинках и почему-то представила её в рыжих волосах. У мамы были тёмные густые волосы до талии. Нет, юноши не носят такие заколки. Гаврош представила, как цепляет его прядь, наматывает её на палец, а потом отпускает, и та, отпружинив, ложится на место. Она взяла мамин гребень с широкими зубьями и нажала подушечками на кончики зубьев. Они не были достаточно острыми, чтобы проколоть пальцы, но ощущение было странное — и оставило за собой маленькие красные точки. Гаврош прикрыла глаза, балансируя между реальностью и Чертой. Уходить туда сейчас не хотелось, не хотелось испортить впечатление от последней (не)встречи.
«Я скучал». Голос звучал, как настоящий, но в нём было столько нежности, что настоящим он быть попросту не мог.
Призраки иногда принимают облик живых людей. Иногда они становятся предметами — зелёная заколка, гребень, чёрное платье в белом шкафу. Коробочка с украшениями. Она стояла в самом низу, невзрачная и тихая; по её виду было непонятно, какие
