Вечно ты всё делаешь по-своему.
— А ты вечно нудишь без повода. Дома поставишь.
Это было так странно для Гаврош — сидеть и слушать, как два человека, прожившие вместе, наверное, больше, чем ей должно было исполниться в этом году, спорят из-за каких-то песен. Как большие дети. Потом Аня пихнула его в бок, он заулыбался, и стало понятно, что они не всерьёз.
«Мы могли бы стать такими. Но мы не станем. Возможно, через пару лет мы вообще не будем видеться».
Что-то отвратительно засаднило внутри. За окном был красивый вечер, по-сентябрьски полный предчувствия перемен. Фонари щедро расцветили его золотом и серебром. Этот вечер любил таких, как Аня и Лёша. Он был придуман специально для них. А Гаврош чувствовала себя так, словно пришла на чужую вечеринку, где нет ни одного знакомого лица.
— А как у вас дела? — Поинтересовался Хромой.
— Хорошо. Живу скучно, ничего не происходит, — улыбнулась Аня. — Только в редакции небольшая запара. Справимся.
«Я тоже хочу, чтобы ничего не происходило».
— Слушай, а ты котов покормил перед выходом? — Вдруг спросила Аня и посмотрела на Лёшу.
— Нет. У меня же из головы всё вываливается, — усмехнулся тот. — Конечно, покормил. Ты чего.
«Взрослые люди, а общаются совсем как мы, — подумала Гаврош. — Будто им нет и двадцати». Может быть, так и надо? Не пускать в себя серость, холодность, серьёзность. Не притворяться, что ты всё можешь и знаешь, когда ты не знаешь ничего. Взрослые только делают вид, что умнее. А на деле они такие же испуганные, затравленные ребятишки. Уничтожают в себе способность чувствовать. Выкорчёвывают боль, не понимая, что она идёт по соседству с радостью. Либо принимай обеих, либо позволь пустоте выжрать тебя изнутри. Выжрать лучшее. Чтобы потом ты ненавидел себя — и тех, кто выбрал смелость и отчаяние.
Гаврош еле слышно прошептала строчку из стиха.
— Что ты говоришь? — Произнёс Хромой.
— Да так. Стих один вспомнила.
— Я его знаю.
Гаврош посмотрела на него удивлённо. Хромой внимательно изучал её лицо.
И она вдруг безотчётно потянулась к нему. Он был совсем близко; она видела, как дёрнулся его рот, видела едва заметный пушок над верхней губой.
— Ребят, мы приехали, — сказала Аня.
И Гаврош вздрогнула, выпрямилась. Всё закончилось.
— Запиши мой номер. Звони, если что, — Аня улыбнулась.
Хромой потянулся в карман за мобильником.
— Если решила склеить юношу, могла бы что-то пооригинальнее придумать, — буркнул Лёша.
Аня засмеялась.
— Спасибо, что подвезли, — поблагодарила Гаврош.
— Да не за что, — откликнулась Аня. — У нас всё равно времени вагон. Приятно было познакомиться.
— Взаимно.
— Ладно, бывайте!
— До свидания.
Гаврош смотрела, как машина разворачивается и исчезает за углом дома, будто увозя с собой какой-то неведомый, чужой — и очень желанный мирок.
— Они клёвые, правда? — Сказала она Хромому.
— Согласен. Но мать Аню не любит.
— Почему?
— Видимо, хотела бы получить её жизнь. Говорит, в школе она была серой мышкой, а теперь...
«Я бы тоже хотела».
— Как думаешь, что будет с Кротом? — Спросила Гаврош.
— Ничего не будет. Он просто боится, что Черты на всех не хватит. Запугал своих, вот они тебя и подкараулили. Решили запугать нас. Для кого-то это последняя ниточка...
Чтобы выжить. Парадокс, но это действительно помогало не свихнуться окончательно.
Хромой быстрым жестом заправил прядь за ухо. Застыть в моменте и смотреть бесконечно.
— Ты вообще ничего.
— Знаешь, ты тоже.
Оказывается, можно общаться нормально. Они поднялись на второй этаж. У Хромого зазвонил телефон; он достал его, отбил звонок — и убрал обратно.
— Мать?
— Да. Ладно, я пойду.
— Спасибо. Что проводил, — Гаврош улыбнулась уголком губ.
— Пока.
— Пока.
«Когда хочешь целовать, просто хочешь целовать. Когда... Я бы, не отрываясь, смотрел на твоё лицо. Я и так постоянно на него смотрю, даже когда не вижу. Потому что оно отпечаталось у меня перед глазами. Потому что оно — суть».
Он спустился по лестнице, улыбаясь как идиот.
— Куда ты только прёшь, — злобно буркнула старуха, в которую Хромой врезался на выходе из подъезда.
— Извините. Извините! Я просто забылся. Я просто...
Он вдруг прислонился к стенке и разрыдался. Странное ощущение счастья внутри него отчего-то напоминало отчаяние. Было таким же больным и надрывным.
— Пап, я дома.
Гаврош сбросила пальто и сунула ноги в тапочки. В коридоре горел свет, но ей никто не ответил. Отец уже лёг. Она прошла на кухню, достала из холодильника кефир, открыла его и бухнула в салатник. Чайник был ещё горячий. Гаврош взяла его, добавила немного кипятка, бросила хлопьев, размешала и принялась есть маленькой ложкой.
«Стоило позвать его, — подумала Гаврош. — Уже поздновато, а он...»
Не сможет убежать. С другой стороны, это выглядело бы странно. Она вздохнула. Доела, поставила салатник в раковину. В буфете оставалась половина шоколадки. Гаврош налила себе воды, взяла её и шоколадку.
В комнате она закрыла шторы и включила ночник. Шоколадка была горькой, с апельсиновой начинкой; Гаврош складывала в рот кусочек за кусочком, думая, какой чудной был день. Может быть, теперь они смогут дружить. Было бы неплохо. Она включила планшет и зашла к Олегу на страницу. Он был в сети. Значит, всё в порядке. Она быстро тыкнула «добавить в друзья». Чтобы не передумать. Ладони вспотели. Гаврош выпила воды и пошла в ванную.
Не добавит. Не добавит. Решит, что это перебор. Но телефон лениво щёлкнул уведомлением, когда она вернулась.
— Мать не слишком ругалась? — Написала Гаврош.
— Да плевать. Всё норм. Ты как?
— Тоже.
Он прочитал сообщение, отправил в ответ сонный стикер и отключился. Гаврош нажала на его аватарку, приблизила. Потом отбросила планшет, подложила подушку, легла на живот. Включила «Мураками». И закрыла глаза.
~ Реставрация сердца ~
Гаврош проспала. Потому что нельзя отрубаться сразу после будильника. На часах было восемь. Прощай, биология. Успеть бы ко второму. Гаврош взяла планшет, который так и валялся рядом на постели. Хромой не заходил с ночи. Ну да ладно. Она умылась, поставила чайник, достала йогурт. Быстро съесть и бежать.
Последний год школы. Наконец-то. Потом будет вуз, начнётся другая жизнь. Может быть, и не лучше, но хотя бы другая. Может быть, к тому времени они с Олегом будут друзьями. А может, между ними не останется ничего. Даже этих взглядов и недоразговоров. Йогурт был густой, черничный, с маленькими кусочками, и казался очень вкусным. Это в детстве ты берёшь всё с шоколадом или ванилью, но потом понимаешь, что «избыток вкуса убивает вкус». А шоколад лучше есть отдельно.
Вторым уроком стояла химия. Зачем она вообще нужна? Зачем она Гаврош, если ни в одном учебнике не сказано, что делать, если от твоей семьи остались одни ошмётки; если ты всегда был один, а теперь это одиночество ощущается только острее? Если на тебя смотрят косо, как на инородное существо (спасибо, Кащей), а учителя жалостливо прощают несделанные домашки и пропуски, потому что ты «...та самая, у которой, помните? Ужас какой». Какой ужас, что даже при желании условно стать нормальным и слиться с толпой эта толпа всё равно тебя исторгает, потому что твоё нутро шрамом рассекает тебе лицо. И его не замазать тональником подобно тому, как одноклассницы старательно замазывают прыщи. Себя из себя ещё никто не извлекал. Если бы можно было побыть пустым и стерильным хотя бы пять минут. Понять, каково это — быть лёгким и прозрачным.
В автобусе была предсказуемая давка. «Если можешь, беги... Только чувствуй себя обречённой». Но бежать было некуда. Ведь от памяти не убежишь. И от этих чувств, заставляющих открывать страницу каждую минуту. Так и не заходил. Да чтоб тебя. Конечно, Гаврош не знала. Не знала, что Олег отключил уведомления и вышел из аккаунта. Сделал всё, чтобы перестать думать и хватать телефон в ожидании значка мессенджера в верхнем углу. И всё равно думал.
Гаврош плюхнулась на освободившееся сиденье. Листья в окне уже медленно начали ржаветь. Яшма и янтарь. В наушниках по кругу ходила одна и та же песня. «Целовал красный рот...» Под чёрную подводку было бы красиво. Вечно ей представляется неизвестно что. Гаврош закрыла его страницу, сменила песню и обняла рюкзак.
Представила себя со стороны. Как в кино. Она всегда это делала. Кино про неё получилось бы в чёрно-синих угольных тонах, с редкими яркими проблесками сентября — и волос Олега. Наверное, смотреть это было бы невыносимо скучно. Да и просто невыносимо.
На химию она тоже опоздала. Егор приберёг ей место рядом с собой.
— Вчера нормально добралась? — Шёпотом спросил он.
— Нормально. Хромой меня проводил.
Этого можно было не говорить, но она сказала, потому что ей вдруг захотелось, чтобы другие знали. Как будто это имело большое значение.
— Так и думал, — Егор явно был недоволен. — Не домогался?
— Ты издеваешься?
— Извини. Я сам хотел тебя проводить, но Русалка пристала не вовремя...
Всезнающая Русалка. Специально ведь.
— Да ладно. Всё в порядке.
— У меня иногда ощущение, что вы с ним порвёте друг друга, — усмехнулся Егор.
— Мне, наоборот, кажется, что мы могли бы подружиться.
Формулы, как всегда, выходили кривые и равнодушные. У них с Гаврош давно устоялась взаимная неприязнь.
— С какой стати? — Егор напрягся.
— Вчера неплохо пообщались.
Она хотела рассказать про стихи, но потом передумала. Было в этом что-то очень личное — гораздо сильнее, чем в любом признании или поцелуе.
Егор опять шепнул что-то Гаврош. Училка посмотрела на них внимательно, но замечание не сделала. Очередное проявление благородства. Жалости, точнее.
— Раньше он тебе не нравился, — гнул Егор.
«Нравился. Просто первое время я приглядывалась к нему, изучала. Привыкала. Взаимные издёвки — не лучший способ, конечно. Но мне так хотелось его превзойти, быть выше. Сильнее. Значимее. А потом, когда я наконец почувствовала к нему тепло, было уже поздно. Я боялась это показать. Боялась проявить слабость — вот, мол, как бывает. Доиздевалась. Боялась, что он пошлёт меня, и тепло превратится в гадливое разочарование. А разочарование хуже всякой отчуждённости и пустоты».
— Раньше я плохо его знала.
— Смотри, не влюбись.
— А ты чего так волнуешься? Формулы лучше пиши.
Формулы, которые никогда не пригодятся, потому что не объяснят, как вернуть прошлое. И как вести себя, если он сделает вид, что они так и не поговорили по-человечески.
Из школы Гаврош отпросилась пораньше; после теста по алгебре голова разрывалась. Чтоб вас всех. Она вышла, на ходу подключая наушники (и плевать на головную боль, если песни лечат от всего), а потом выдернула взглядом знакомое пятно волос. Хромой стоял напротив и смотрел куда-то в сторону. Наверное, заметил Гаврош и отвёл глаза. Нет, домысливать не стоит. Она подошла к нему.
— Привет.
— О, привет, — он посмотрел на неё обычно. Ни презрения, ни равнодушия. Уже неплохо. — А я Егора жду. Написал, что хочет поговорить. Надеюсь, поговорить, а не набить морду, — Хромой усмехнулся.
— С какой стати? — Спросила Гаврош.
— Похоже, по тебе сохнет.
— И?
Она всегда держалась отлично. И сейчас не позволит ему заметить свою неловкость.
— Боится конкуренции. Как будто есть повод...
Вот оно. Повода нет. Значит, и ей не стоит думать, что между ними что-то сильно изменится.
— Повод есть.
Пусть думает, что она к
