Слово об Учителе. Биографический очерк

или спецкурсов мы высыпали гурьбой в коридор вслед за ним, и густо облепляли Юрия Михайловича со всех сторон - как пчёлы улей! Чтобы постоять и послушать его 10-15 минут, широко рот разинувши, лишний раз пообщаться с ним, получить от того общения заряд бодрости и доброты, и немалое для себя удовольствие.
И он, наш любимый Учитель и Друг, вместо того, чтобы отдыхать в тишине, сосредотачиваться и набираться сил перед следующим выступлением, выстраивать мысленно план, стоял и забавлял нас, прилипчивых студентов, рассказами из собственной жизни. Про свои зарубежные поездки, в основном, про хвалёные Америку и Европу, куда он уже и тогда, в конце 1970-х годов, часто ездил по долгу службы, которые хорошо знал. Но и не только про это.
Так вот, я хочу с полной ответственностью заявить, что не помню второго такого преподавателя на факультете, за кем бы студенты ходили толпой - как цыплятки за курицей; с кем бы общались как с равным себе, почти как с родным отцом; от кого, как от святого угодника, внутреннее сияние в мiр исходило. Обычно мехматовские доценты и профессора, надменные и угрюмые по преимуществу, отгораживались от нас, докучных и надоедливых подопечных, плотной стеной. И в силу возраста пожилого, как правило, и в силу характера и привычек. Бывало, отчитают-отбарабанят своё товарищи, положенное по программе, хватают в руки портфель - и стремглав уносятся прочь: только их пятки по коридорам сверкают. Поминайте их потом всех как звали, “пишите письма”, как говорится, и ждите новых встреч… И только с Юрием Михайловичем одним такого пренебрежения и отчуждения не наблюдалось: я не помню про то, не видел…

Часть пятая: Послеуниверситетская жизнь. Перестройка. Ельцинское лихолетье и план переброски рек

1

В начале июня 1980 года, на пару-тройку недель раньше положенного, мы, пятеро выпускников-математиков, учеников Свирежева, собрались в последний раз в кабинете у Юрия Михайловича в его лаборатории экологии, чтобы “обмыть” дипломы и по-доброму проститься с Учителем, за всё поблагодарить его, адресами и телефонами обменяться, крепкими рукопожатиями. Спортивная олимпиада тогда должна была проходить в Москве в июле и августе-месяце, если кто ещё помнит про то, не забыл за давностью времени. И нас, иногородних студентов московских вузов, выкидывали из общаг и города раньше срока - чтобы освобождали места уже прибывавшим спортсменам и гостям столицы. А главное - чтобы не создавали лишних забот, хлопот и проблем городским чиновникам и работникам правопорядка, у которых и без того голова шла кругом и трещали нервы от напряжения.
Этим “преждевременным выкидышем-абортом” (которому предшествовали многочисленные мотания в течение года по ремонтировавшимся “зонам” Главного здания МГУ) руководители города и страны скомкали нам, выпускникам, трогательное расставание друг с другом, сократили последние в родном Университете дни, внесли определённую нервозность и сумятицу в распорядок жизни, и без того унылую и мрачно-тягостную последний семестр. Я, например, свой кожаный и почти-что новый портфель в общаге кому-то на память второпях оставил на антресолях жилой комнаты зоны “Ж”, битком набитый личными фотографиями и ценными книгами, письмами от родных, находясь всю весну и начало лета в жутком болезненном угаре, в прострации. А вспомнил о пропаже только дома уже - и расстроился сильно за потерянные книги и за портфель, мне, счастливому студенту-первокурснику, подаренный батюшкой осенью 1975 года; купленный, к слову, в ГУМе за большие деньги... И все мы, иногородние мехматовцы-выпускники, были тогда не в себе: было грустно и тягостно на душе от грядущей неизвестности и одиночества. Да и покидать ставшие уже родными университетские стены, надёжно защищавшие нас от бед и проблем в течение долгого времени, и вливаться в самостоятельную трудовую жизнь было нам, по правде сказать, страшновато…

Но я тогда и представить-предположить не мог, что та июньская моя тоска станет началом, прелюдией большой ТОСКИ, какую я на протяжении многих лет по окончании МГУ испытывал, как-то сразу потерявшись в новой самостоятельной жизни и осиротев без прежних задушевных товарищей и атмосферы Главного здания, где жил и учился пять лет, был без-конечно счастлив. И женился я достаточно поздно, поздно обзавёлся семьёй и женой, которая и стала мне единственным другом по сути все послеуниверситетские годы, и сейчас остаётся таковой. Ведь на работе в оборонном столичном НИИ, куда я после мехмата распределился и где отработал в итоге более 20 лет, друзей-единомышленников и едино-чувственников я себе так и не завёл: не нашлось подходящих. Лишь завистники-сослуживцы крутились рядом, вечно просившие помощи, пронырливые сотрудники и блатные коллеги, у которых часто и нормального образования-то не было за плечами, мыслишки крохотной в голове, стремления к чему-то возвышенному и прекрасному, и моё исключительно-деловое общение с которыми оканчивалось сразу же за проходной…

Поэтому-то, оставшись один-одинёшенек в душевном или сердечном плане, я смертельно затосковал - и принялся то и дело мотаться в Университет, что за прошедшие 5 лет обучения стал для меня, повторю, вторым родным домом, по остроте впечатлений и теплоте не уступавший уже и отчему, тульскому дому. Там я часами разгуливал по этажам и коридорам Главного здания, подолгу просиживал в аудиториях и читалках в окружении молодых студентов - предавался сладким воспоминаниям, успокаивался и душу свою лечил, не находившую нигде приюта.
Там же, в общаге, я встречался и с бывшими товарищами-однокурсниками, что остались на факультете - продолжать учёбу в аспирантуре; регулярно пьянствовал с ними, грустил и трепался часами, былую жизнь вспоминал: возвращал этим делом молодость. Они ведь тоже все тосковали по прошлому, по исчезнувшим вдруг подружкам и друзьям, ибо продолжать утомительную учёбу далее мало кто из наших сокурсников захотел - профессиональными математиками в будущем становиться, кабинетными сидельцами-теоретиками. Оттого-то их, аспирантов, прежние закадычные приятели-корешки кто куда поразъехались-разбрелись по России, бросили их в Университете одних - в обнимку со скучными формулами и теоремами… Вот мы и пьянствовали и балагурили всякий раз, собираясь вместе, - заливали вином и водкой образовавшиеся дыры в душе, ища в тех пьянках-гулянках отдохновение и спасение…

2

Несколько самостоятельных взрослых лет я не только по университетским годам и друзьям тосковал, по ушедшей безвозвратно молодости, - но и по своему Учителю, Юрию Михайловичу Свирежеву, разумеется. Встречаться и пьянствовать с ним раз в неделю, как с теми же аспирантами, я, понятное дело, не мог: мне это и не по чину было бы, и не по возрасту. Поэтому я и терпел, и звонил к нему раз в полгода сначала с просьбой встретиться и поговорить, а потом и вовсе раз в год - не желал собою ему досаждать, отрывать от мыслей и дел насущных.
И он мне не отказал ни разу, охотно к себе на Вавилова приглашал. Из чего я могу теперь заключить, что и я ему чем-то был памятен и дорог, и интересен. Смею так надеяться, по крайней мере. В противном случае, как легко догадаться, никаких наших с ним встреч не было бы и в помине.
Я приезжал к нему в лабораторию вечером, когда она уже была пуста, когда все сотрудники домой уходили. И мы садились с Учителем в его кабинете за журнальный столик и начинали беседовать по душам. И длились те наши беседы довольно долго, как правило.
Он мне рассказывал про свою работу, дорогими сигаретами дымя, - но мало и неохотно. Про его работу я ведь и так в общих чертах уже знал, со студенческой скамьи ещё, и была она мне не сильно-то интересна, коли я её оставил, дальше учиться не стал. Это было понятно… Поэтому больше-то он любил меня слушать: как я в своём сугубо-секретном НИИ описывал дифференциальными уравнениями баллистические траектории полётов без-пилотных космических аппаратов по околоземным и геостационарным орбитам, разрабатывал системы управления для нужной ориентации и стабилизации спутников, какие проблемы возникали при этом и сложности, - и слушал всегда очень внимательно и заинтересовано, ни разу меня не перебив.
Надо заметить вкратце, что проблемы Оборонной отрасли, в которой я начал трудиться, сильно его, сугубого патриота-велико-державника, интересовали, волновали даже. И их он мог теперь узнавать из первых уст, из правдивых рассказов ученика, а не из победных реляций и кадров кинохроник, что неслись с экранов ТВ и газетно-журнальных статей от малосведущих журналистов. Понятно и объяснимо, что там была одна лишь парадно-фасадная сторона дела, один сплошной пшик и глянец, на простого советского труженика рассчитанные, на обывателя. А я ему живописал советскую Оборонку и Космос изнутри, с изнанки так сказать, или тыла. И было это во сто крат правдивее и интереснее, полезнее для критического ума.
Я честно рассказывал Юрию Михайловичу, что разочаровался в работе, едва попав и оглядевшись там, с людьми молодыми и старыми познакомившись; что советский военно-промышленный комплекс, образчик святого горения и фанатизма, порядка и дисциплины в недалёком прошлом, в 1980-е годы стремительно деградировал и разлагался, и гнил изнутри; что молодёжь оттуда стремительно и массово убегала, очертя голову, невзирая даже на огромные заработки и соц’пакеты, - потому что не видела для себя перспективы и смысла. Зато множились как снежный ком лихая показуха, приписки и пошлое очковтирательство, делячество и кумовство, выбивание всеми мыслимыми и немыслимыми способами из Казны левых денег и премиальных, не подкреплённых Делом и Качеством. Пророчествовал, разойдясь, что добром-де такое гниение, грабёж и бардак не могут закончиться для страны - бедой аукнутся нам в недалёком будущем и нищетой, а то и вовсе трагедией…

3

Свирежев хмурился и грустнел, кивал головой в знак согласия, после чего тут же лез в карман за очередной сигаретой, которые курил, не переставая. И однажды, когда мы решили пройтись по Вавилова перед расставанием, тихой, уютной и ухоженной улице в советские времена, чтобы подышать свежим воздухом и полюбоваться вечерней Москвой, которую мы, провинциалы, оба очень любили, - так вот он поведал мне на прогулке про работу комиссии, в которую его пригласили в начале 80-х годов, и где вместе с другими сотрудниками кафедры ОПУ он тогда настойчиво день и ночь трудился.
Комиссия, - шёл и рассказывал он, посматривая по сторонам, - была создана решением Президиума Академии наук СССР. Возглавил её К.И.Бабенко, профессор-совместитель нашей кафедры, как уже говорилось. Цель создания - профессиональная проверка работы Института водных проблем АН СССР, расчёты и прогнозы которого были положены в основу известного проекта «Поворот сибирских рек», наделавшего в те последние годы советской власти в стране много шума. 
Этот проект, как я потом уже для себя выяснил, давно будоражил буйные головы и был придуман врагами России ещё в приснопамятные Царские времена - чтобы устроить на просторах нашей Державы, Сибири - в частности, глобальную природную катастрофу. Хотя на беглый и поверхностный взгляд обывателя цель