и являются жертвами идеологии.
Оказавшись на заимке, я в полной мере понял истину жизни. В любом случае лучше быть живой собакой, чем мертвым львом, я уже не говорю о человеке. Вот когда у человека есть жизнь, тогда он пытается быть человеком, правда, если может себе позволить такого рода роскошь существования.
Находясь в уединении на природе, вдали от мирской суеты и волнений света, я предавался спокойным размышлениям, от которых меня не отвлекал никто. Мне приходилось думать обо всем, о чем и прежде думал, думаю, буду думать следом и потом. Примечательно было то, что я думал еще о том, что мне открылось и было для меня как персонажа раньше закрыто. Что же это? Что я был такой, как все иные, прочие персонажи, - играл свою роль с исправной готовностью быть сообразным замыслу автора. Я был покорной куклой в умелых руках кукловода. И вот, только когда он оставил меня в покое, во мне началась неведомая для меня прежде внутренняя работа по самопознанию, а вместе с ней и деятельность по совершенствованию того, кем я был. Что я знал? Что нужно знать кукле. Конечно, я догадывался о том, что я веду образ жизни куклы, привычный и удобный всем куклам. Меня это устраивало, когда я был задействован в книжной комедии жизни. Но потом оставленный автором на произвол судьбы без той роли, для которой я был создан, я стал никому не нужной вещью, просто умер для мира кукол. И так как я ничего не знал помимо мира кукол, я, было, совсем умер, перестал функционально существовать, стал ничтожеством.
И все же, в этом своем ничтожестве, я не был весь уничтожен. Я продолжал быть – быть свободным от всего, что было важным для меня. Что же мне осталось от этого всего, чего я был лишен. Мне остался я сам. Конечно, я был не самим Я, но только его явлением, прежде бывшим в употреблении. Я все равно был и есть, и буду им являться. Но кому? Только самому себе. Так из тьмы неведения себя прежним показался слабый свет знания себя я для себя, еще в себе. Для меня это было внове. Я не узнавал самого себя. Но что мне оставалось делать, как не узнавать, изучать себя, если ничего больше не было для меня. И вот за этой работой и застал меня мой автор. Вероятно, он увидел во мне самого себя, но вне себя не в мертвом виде, как в случае других своих персонажей, но, напротив, в живом. Так он нашел себя во мне, спокойно уйдя на «вечный покой», как это заведено в той, реальной, а не придуманной жизни. Он ушел туда, неведомо куда для смертных, морально удовлетворенным. Ведь после него остался я как его доверенное лицо, alter ego. Значит, хоть кто-то остался в живых после его смерти.
Но где он оказался в живых в ином виде? В своих творениях, своих мирах или в том мире, в котором сам был чьим-то творением?
Я думаю, что он в моем лице остался в своем мире, в котором появился чужой волей, сделавшей тот мир его, и одновременно оказался вхож в придуманные миры своего воображения. Только есть одна неловкость: в эти миры можно войти только под видом свойственного им героя. Сам мой создатель то же был в своем мире героем, персонажем, кем-то придуманной истории. Я был нужен ему, чтобы посредством меня освободиться от навязанной ему данной и заданной роли.
Но если это понял я, то почему этого не могут понять, если не все другие герои, да и героини его сочинений, то хотя бы кто-то еще?
Еще я думал о прежних авторах, о том, как они вели себя в тексте в качестве авторов и как относились к своим героям. На кого из них был похож мой автор.
Мне, как минимум, стали известны по его записям, оставленным им, вероятно, для читателей, два русских писателя: Лев Толстой и Федор Достоевский. Наверное, ему нравилось не только их читать, но и переживать в себе, примеривать к самому себе содержание их историй, к тому же еще брать на вооружение их манеру письма.
И в самом деле, почему бы нет? Неужели Толстой не может нас научить тому, как писать от своего имени, подставляя вместо себя героя, как необычного, вроде Пьера Безухова или Андрея Болконского, так и обычного, заурядного персонажа, вроде Николая Ростова или его сестры, Натальи? Под его пером даже обычная глупая барышня, вроде Наташи Ростовой, становится настоящей героиней романа, привлекая внимание читателя не только своими глупыми мыслями, чувствами и поступками, но и теми достоинствами, которые она может показать. Толстой ведет героя и следом за ним читателя по известной только ему дороге по направлению к лишь ему ведомой цели.
Другую манеру письма демонстрирует Достоевский. Он не прячется за персонажа, не является им, оставаясь собой. Он полностью предоставляет собственный мир в распоряжение своих героев, существуя в нем, в мире художественных образов только в безличном качестве языка художественного образования. Достоевский предлагает героям, а заодно с ним и своим читателям, действовать самостоятельно.
И еще я думаю, что Лев Толстой серьезный, если не трагический, то вполне драматический талант с изрядной доли иронического остроумия. Иное дело Федор Достоевский. Его можно назвать не столько «жестоким талантом», сколько талантом комическим. Он также комичен, как Антон Чехов сатиричен.
Вряд ли прав Дмитрий Мережковский, когда в своей известной книге о творчестве Льва Толстого и Федора Достоевского называет одного – Толстого – «святителем плоти», а другого – Достоевского –«святителем духа». Можно с ним согласиться, да и то лишь частично в том, что Толстой как писатель «освящает» букву духа – смысла. Так надлежит поступать писателю для того, чтобы не поклоняться его словам, но проникнуться словом, исходящим не только из уст Божиих, но и изнутри собственного существа, дав читателю возможность вникнуть в плоть, в содержание авторского слова и понять его смысл – дух слова.
Достоевский идет от противного плоти текста, от его словесной ткани, - от смысла слова, буквы, от самой идеи, замысла, подыскивая на ходу средства его воплощения в слове, буквальное воплощение духа (смысла) в виде явления идеи – в мысли.
Если Толстой есть писатель слова, то Достоевский писатель мысли. Толстой пишет слова, а Достоевский пишет, напротив, мысли. Толстой иначе пишет: он пишет слова, но имеет мысли.
Достоевский не имеет мысли, он их пишет. Он выражает мысли героев, а не свои. Своими мыслями он делится на страницах «Дневника писателя».
Мысли писателя есть тени чужих мыслей. Слова же мыслителей есть тени слов писателей. Это хорошо сочетается у Льва Толстого, который был как мыслителем (что ведомо немногим читателям, ибо мало кто читал его размышления даже в известных романах, пропуская их по своей глупости), так и писателем.
Мои скучные дни в глухом уголке леса на заимке старика Павла Петровича скрашивали размышления не только о моей «героической сущности», но и о моей мужской природе. Невольно я стал играть роль «принца учтивости», условный титул которого закрепился за Франсуа Ларошфуко. Это не могло не наложить на мои отношения с прекрасным полом определенные обязанности проявлять свой мужской интерес к нему в галантной форме. Не думаю, что эта форма сдерживала мое желание, напротив, она придавала ему, этому животному по его характеру, привлекательную для меня как человека целесообразность. Относясь к женщинам уже не как только самкам, сношение с которыми мужчинам как самцам необходимо для продолжения человеческого рода, но и как к человекам, вроде меня, возвышало меня не только в их, но и в моих собственных, по большей части, глазах.
У меня был личный интерес к ним. Теперь я сравнивал свое нынешнее отношение к ним с прежним, книжным. И этот эротический интерес был в мою пользу уже как человека. Кем прежде я был? Только персонажем придуманной не мной истории, играющим роль человека. Ныне же я уже человек, играющий роль персонажа художественного произведения. Через отношение к женщинам, например, к русским княжнам, а не только к своему первозданному автору, я почувствовал себя человеком, которому не чуждо и животное, то бишь, живое чувство к противоположному полу. Причем это живое чувство благодаря моему герою, принцу учтивости, приобрело не столько сексуально прекрасный, сколько эротический возвышенный характер поэтического, художественного или эстетического чувства.
Другими словами, оно стало чувством для чувства, а не для выживания. В самом отношении к женщинам у меня появилось в чувстве новое измерение, уже не риторическое, характерное для «героической роли» и не животное, что свойственно мужчинам, но рефлексивное, ментальное, присущее разумным существам. Люди предназначены быть такими существами, но из животная природа мешает им понять свое предназначение и стать человеком. Самое большее, на что они способны в реальной жизни, это стать малодушными существам. Великодушие свойственно немногим из них как исключение, подтверждающее правило быть малодушным, а чаще плотским существом.
Так вот в последнее время я стал относится к женщинам не столько как к женщинам, сколько как к великодушным существам. Не скрою от самого себя и от вас, благодушный читатель, что они хитрее нас, мужчин. И поэтому женщины, может быть, стоят на эволюционной лестнице животной жизни выше нас на одну ступеньку. Но мы благодаря культурному творчеству, обрекая их на участие только в естественном творении, начинаем превосходить их уже умом.
Конечно, речь идет только о тех мужчинах, которые заняты интеллектуальной деятельностью или такой деятельностью, в которой интеллект является ведущей, целесообразной силой. Это не делает мужчин полностью разумными существами, но, во всяком случае, он дает им понять, что они не разумны, что разум является привходящим через творчество духа, а не инертную природу, качеством их деятельности.
Мужчина потому стал превосходить женщину, что ему открыт весь мир, а женщине открыта только ее собственная природа, да еще желание мужчины. Кого желает мужчина? Естественно, женщину, а не мужчину. Желание мужчиной мужчины же есть одно чистое удовольствие. Не более. Правда, и в нем есть некоторая рефлексия. Но это замкнутая рефлексия на себя, ибо другой (мужчина) есть субститут рефлектора. Поэтому гомосексуализм есть проекция онанизма на другого. Онанисты – это подавленные (скрытые, латентные) геи и лесбиянки. И, наоборот, геи и лесбиянки – это откровенные, порнографические онанисты.
В естественном же сексуальном отношении мужчин и женщин есть тайна, эротика, подлинно иное, а не только свое и подобное ему.
Я думаю, эротический момент есть и в отношении человека, не животного, самца или самки, к иным, уже более возвышенным существам – разумным и даже духовным, к демонам, ангелам и к самому богу. Это не означает, что между возвышенными существами существуют эротические отношения. Между ними существуют разумные или духовные отношения. Собственно эротическое отношение свойственно только душевным существам. Великодушные существа способны и на большее, - например, на милосердие, элементарной формой которого является жалость, свойственная и малодушным, а не только желание, характерное для плотских
