своей развязать своей персоной? То, что связывает меня с тем, кто драматически напрягает мой интерес.
И кто мне интересен в интерьере этого текста? Тот, точнее, та, что позвала меня сюда, в Московия, где я сей час и оказался. Она - моя тайна. Кто есть она? Не ведаю, ибо не знаю ни начала мира-текста, ни его конца, того места, в котором он закончится. Я есть момент времени завязки чтения. Передо мной стоит задача ее развязать, чтобы открыть глаза читателей на истину. Но природа любит таится.
Тем не менее я интуитивно чувствую желание моего создателя использовать меня для осуществления этой благородной миссии: не скрывать, но открывать правду людям. Покинув сей обманчивый мир, он уже из иного мира пытается, тем не менее, сослужить ему верную службу. Своим доверенным лицом он выбрал меня, своего недостойного слугу. Что ж, мне ничего не остается делать, как исполнить его благосклонную волю.
Для успешного исполнения высокочтимой воли моего создателя важно проникнуться чувствами и мыслями одного из умнейших людей века гениев – герцога де Ларошфуко, роль которого разыгрываю я на страницах этого романа. Необходимо понять, что является главной загадкой для этой таинственной персоны с Запада. Насколько я знаю, а знаю я не много, ибо у меня не было времени подробно познакомиться с прочими персонажами сочинений моего автора, он был путешественником во времени. Он мог почти одновременно жить в разных временах и тех местах, где оно протекает. Причем течет астрономически далеко от наших земель. Что же его заманило в столь далекие земли от его родины. Это в первую очередь я должен был разгадать. Надеюсь, находясь в его «бумажной шкуре», мне удастся это сделать.
Как я уже понял, его светлость появился здесь, в Москве, в лучшие годы царствования Алексея Тишайшего, в поисках своей идеи в образе некоей Сюзанны Гюйгенс. Не родственница ли это стародавнего голландского физика? Скорее всего. Что же в ней такого интересного и таинственного? Вероятно, она – пассия моего визави или, лучше сказать, doubleman’a, Франсуа Ларошфуко. Но этого мало, безмерно мало для того, чтобы быть таинственным объектом сочинения, его вещью в себе, связанной со спасением человечества.
Кстати, спасением от чего или кого? Вероятно, спасением от гибели. И от кого? Неужели от самого себя? Может и так статься. Но вернее от тех, кто заинтересован в его гибели. Кто же может быть заинтересован в этом несправедливом злодеянии? Естественно, если верить традиции, сам князь мира сего – дьявол и его присные черти, демоны, - или того проще в современной редакции представления врага человечества в лице злобных и несчастных инопланетян, лишенных своего куска планеты и желающих отобрать у нас, землян, уже кусок нашей земли. Чем не затравка, задумка, замысел для завязки фабулы сюжета книги?
Но как я, находясь в рамках сюжетной канвы, смогу следовать ей, не поступаясь свободой своего поведения. Увы для автора и читателя, но я следую своим путем в предлагаемых книгой условиях существования.
Прежде всего, мне необходимо войти в полный контакт с княжной Верой Борисовной Репниной-Оболенской, которую мой французский друг принял за свою любимую Сюзанну Гюйгенс. Я предчувствую, что она таит в себе неведомую мне тайну неземного происхождения. С виду она действительно не похожа на туземных красавиц. И лицом, и фигурой она напоминает мне тех молодых женщин, что изредка появляются в салонах Парижа, Брюсселя и Вены. В ней есть неуловимая грация существа, склонного к максимально разумной, в пределе идеальной траектории движения в окружающей среде. Видимо, она является не столько душевным существом, как это свойственно нашим людям, сколько интеллектуальным созданием.
Но она скрывает свое неземное происхождение, прикрываясь, маскируясь образом туземной княжны. Но даже если мои предположения верны, что с того? Неужели это как-то поможет мне открыть глаза на план спасения людей? Или в чем-то другом заключается мое авторское призвание? Оно не может не заключаться в том, что мне доступно как персонажу романа моего создателя. Значит, моя роль сводится к разговорной роли, к тому, чтобы раскрыть искомую тайну в разговоре с условной княжной, а на самом деле наблюдательницей, поставленной провидением над нами, людьми, для надзора за состоянием наших умов. Вот, что мне ведомо в идее. По уму то мне надлежит выведать у нашей гостьи из иного мира, что она задумала. Узнать о том, чем конкретно заключается ее миссия, - это моя задача.
Но чтобы исполнить, решить эту задачу, мне следует вступить с ней в более тесное общение. Более тесное общение, чем оно есть, - это если не близкое, то, во всяком случае уже дружеское. Естественно, напрашивается на язык вопрос: «Как же я отношусь к княжне Репниной-Оболенской»? Разумеется, положительно, даже скажу, нежно. Она не может не вызывать такое чувство. Но чем именно вызвано такое расположение? Ее телесной прелестью или душевным обаянием? Точно думаю и верно чувствую, что душевным обаянием. Я уже заметил, не только внимательно наблюдая за реальными людьми и персонажами сочинений моего создателя и иных авторов, туземных и заморских, но и за собственной персоной, что есть люди разные. Причем есть и такие, какие вызывают у нас не только ровные, но и пылкие чувства, не столько своей наружной красотой, будучи красивее прочих прелестниц, сколько душевным очарованием. Вот такой, в моем случае, была княжна Вера Борисовна. Это не значит, что я не желал ее, не жаждал прикасаться к ее телу в надежде слиться с ним воедино. Конечно, нет. Но меня манила больше тела, ее таинственная душа. Тайна существа княжны волновала меня больше, ее женской сути.
Но для того, чтобы раскрыть ее тайну, нужно, как минимум, сблизиться с ней, правда, не в качестве соперника ее жениха, - то вариант изначально обреченный на неудачу ввиду того, что я – невыгодная брачная партия в качестве постороннего московитам, а в качестве приятного собеседника, располагающего, в принципе к разговору с глазу на глаз или, как говорят французы, к беседе “en tete a tete”.
И все же меня гложет сомнения: княжна Вера Борисовна Репнина-Оболенская – та ли это женщина, которую Франсуа Ларошфуко знал под именем «Сюзанна Гюйгенс» и которая была его любимой в другом времени, нежели время моего писания? Если это она, то почему наедине с ним, то бишь (есть), со мной, она не признала его? Что ей мешает это сделать? У меня нет оснований для объяснения. Значит, это не она, а ее двойник, который использует ее тело, как я использую тело Франсуа? Но это слишком легкое решение моей задачи. По опыту жизни я уже знаю, что она не балует нас столь легкими решениями.
Как мне войти в доверие двойнику любовницы моего двойника, вернее, ее любовника, двойником которого я являюсь? Заметь, проницательный читатель, что мне это вдвойне затруднительно. Я не волную княжу как мужчина или интересую ее, но всего скорее названный ее жених ей интереснее. Но тогда чем же я могу заинтересовать объект моего интеллектуального влечения? Опыт размышления на страницах сочинений моего создателя подсказывает мне, что остается еще философский интерес, которым явно заражена княжна. Кто же ее заразил этой философской напастью? Не мой ли вынужденный носитель – Франсуа Ларошфуко?
Что можно написать о том, как мне теперь вести себя с княжной при условии, что я проявляю к ней интерес не только как мужчина к приятной мне женщине и не столько как влюбленный в нее ухажер, сколько как брат по несчастью быть среди людей и казаться им человеком. Между тем, я только персонаж сочинения одного из них. Правда, не самого худшего из людей и даже моралиста. Однако к этим моралистам я отношусь вполне скептически, - они того заслуживают, как, впрочем, и мой создатель. То, что он мой автор, не является гарантией того, что он сам моральный субъект. Как показывает мой непродолжительный жизненный опыт, тот, кто поучает других, не обязательно является для них образцом поведения. И автор тоже следует традиционному правилу морального следования: пороки людей являются продолжением их достоинств. И здесь, в морали, мы не свободны от противоречия. Не то, что пороки и добродетели дополняют друг друга, но они не исключают и не уничтожают друг друга, но, напротив, предполагают друг друга, и в этом смысле находятся в единстве друг с другом. В результате можно выявить несколько позиций, как минимум, три позиции в их отношении друг к другу. Это, во-первых, позиция противостояния или противоположности порока и добродетели, которая опознается через вербальный маркер, как наречие «против».
Во-вторых, индикатором отношения уже добродетели и порока выступает соединительный союз или логический функтив «и». В этом смысле они различаются, отличны друг от друга. Поэтому предлог «от» является субстантивом такого различения.
И, наконец, детерминативом или определителем отношения между добродетелью и пороком является их единство, выражаемое предлогом «с» и выводимое в нарушение формального логического следования из добра зла. Из добра не следует зло, так же как из истины не следует ложь.
Мой создатель меня надоумил, как только я занял его место, выступая в качестве описателя состояний собственно личного сознания автора, на верное определение моего и любого обычного мужского отношения к женщине. Теперь я понимаю, что есть различие между собственно любовным отношением мужчины к женщине, которое выражается в живом, естественном влечении мужчины к «своей» по плоти и духу женщине, и влюбленностью как надуманным, воображаемым состоянием его сознания. Влюбленный облагораживает свою любовную страсть словами, опосредствует непосредственное чувство культурным знаком, вырабатывает ее в куртуазный ритуал.
Какие же чувства вызывала у меня княжна Репнина-Оболенская? Ответ был неоднозначным: амбивалентные чувства. Вероятно, благодаря тому, что я живу в шкуре Франсуа Ларошфуко, меня невольно влечет к княжне. Но вместе с тем я волен в своем необыкновенном чувстве, которое вызывает во мне княжна. Необыкновенность этого чувства есть свидетельство того, что оно делает меня реальным существом, способным переживать свой экзистенциальный опыт. Мой любовный опыт есть опыт меня как не объекта иллюзии, подставки автора, но субъекта правды, самой реальности.
Поэтому вполне реально представлять самого себя в качестве дюймовочки, но только в штанах. Я буквально, на словах, перерождаюсь, превращаюсь из персонажа романа в автора уже другого романа. Условно, меня можно назвать «дюймовочником».
Но тогда нельзя ли представить моего создателя как автора в качестве одной из ипостасей самого Господа Бога, увидеть Его таковым под углом творческого художественного или эстетического (чувственно, непосредственно явленного в образе) преломления? Он есть Творец моего мира, а я – Его образ и подобие? Ну, да, так получается. Вот такое беллетристическое миропознание и самопознание сложилось у меня по мере моего становления уже не только как персонажа, но и автора, точнее со-автора сочинения. Я действую
