свидетелем чего чуть не стала. Сердечную досаду «собаки на сене» трудно было стереть с ее лица. Нотки раздражения так и звенели в ее звучном голосе.
- Да, не чаяла я тут встретить тебя, Наташа, - обратилась она к княжне Натали. - Поздравляю вас, монсеньор, вы положительно пользуетесь спросом у наших прелестниц, если не сказать больше, - у самой…
- Поэтому не случайно я оказался в этой яме, - продолжил я за княжну.
- Тут я вас оставлю. Вам есть о чем поговорить. Вы напомнили мне о моей хозяйке, - сказала с досадой Наталья Куракина и ретировалась из моей темницы.
- Княжна то в вас влюблена. Видите, как вас серьезно ревнует! Да, и вы тоже.
- А, что мне делать, раз вы отказываетесь от меня ради молодого Пушкина, - попробовал я объясниться с Верой Борисовной.
- Так отбейте его у меня, раз меня любите! Вы же от своей слабости спрятались под лавкой, - стала корить меня княжна.
- Какая вы, Вера Борисовна!
- И какая же?
- Королева.
- Что вы, монсеньор Франсуа. Я только княжна.
- Наговариваете вы на себя, Вера. Можно так запросто называть вас?
- Вы уже назвали прежде просьбы. Зовите. Хоть одно вам будет утешение в этой несчастной темнице.
- Вера, вы одна подаете мне луч света в этом темном царстве как в темнице.
- Как же Наталья?
- Грешен. Вы сами виноваты, что я влюбился в нее.
- Интересная выходит ситуация: вы влюблены в одну, а посажены за любовь к другой. И одновременно признаетесь в любви к третьей. Какие вы французы ветреники.
- В этом я совсем не виноват. Это все ваши домыслы или превратности судьбы.
- Или вашего характера?
- Да, и вы, Вера, тоже не ангел. Или вы демон, присланный сюда, в темницу, чтобы мучить меня?
- Какой вы неблагодарный, Франсуа! Я пришла вас утешить в темнице, в которую вы попали не по моей вине. Вы же меня за это обвиняете! Где же справедливость?
- Так освободите меня! Ведь это в вашей демонической власти, - ответил я в сердцах.
- Что вы такое несусветное говорите, Франсуа. Я могу и обидеться, - предупредила меня Вера Оболенская.
- В самом деле, Вера, давайте говорить начистоту. Ведь вы не та, за которую себя выдаете. Либо вы персонаж, как и я этого романа, либо инопланетянка, которая прилетела на Землю с какой-то неведомой для меня целью.
- Я, что по-вашему, свалилась с Луны, что ли? – иронично спросила меня Вера и тут же нервно рассмеялась.
- Ну, да. Но не с Луны, а с более живого небесного тела и не из нашей солнечной системы, - предположил я.
- Ну, ладно. Хватит фантазировать. Я, конечно, понимаю, что пребывание в темнице может повредить разум, но не до такой же степени.
- Хорошо. Но по твоему мнению, до какой степени человек должен повредиться в уме, чтобы нести такого рода околесицу? Я, например, уже давно, намного раньше того, как попал в темницу решил, что являюсь книжным героем, попавшим в мир реальных людей. Потом я чудом или волей автора, а, может быть, высшей силой снова оказался в книжном мире, но не своей книги, а чужой, но того же автора, в качестве героя. И мне, естественно, пришло в голову, что не один я, что может быть не только я из персонажей книги догадываясь о том, что являюсь персонажем. Что если ты тоже поняла, кто ты такая на самом деле?
Пока я произносил свою тираду, Вера Оболенская, не шелохнувшись, слушала меня. От напряженного внимания у нее с каждым моим новым откровением все шире и шире открывались глаза так, что, в конце концов, у нее они оказались чуть не самом лбу от удивления.
- Невероятно. Монсеньор вы договорились до того, до чего, вероятно, никто еще не договаривался. Подумать только: вы и, тем более, я, мы – герои романа. Вы в своем уме? Об этом лучше было не спрашивать, настолько это очевидно.
- Что очевидно: то, что мы персонажи или что я сошел с ума?
- Конечно, очевидно то, что вы сошли полностью с ума. Надо же было додуматься до такой глупости!
- Значит, я все же подумал. Неужели сумасшедшие тоже думают? Вряд ли. Следовательно, я не сумасшедший, а мыслящий человек.
- Тоже мне. Еще как думают, - думают так, что нам и не снилось.
- Вы то откуда это знаете? Или вы тоже…
- Что я тоже? Сошла с ума? Ну, вы сказали… Долго думали?
- Давно думаю. Только не о том, что вы сошли с ума, а о том, как вы догадались о том, что живете в книге. Вам кто-то это подсказал или вы сами дошли до этого открытия? Обычно герои сочинений не ведают о том, кто они на самом деле, потому что они куклы. Как может кукла думать и переживать вообще?! За нее думает и переживает кукловод. Но вы же, я думаю, уже давно догадались о своем положении и делаете все, чтобы из него выпутаться. Этим мы похожи друг на друга. Мы силой обстоятельств или авторского произвола являемся естественными союзниками, - стал аргументированно убеждать я свою несговорчивую собеседницу.
- Какой вы однако умелый сочинитель. Рассказали целую историю. Точно: быть вам не жалким героем, но славным автором, - с усмешкой выразила княжна все, что она обо мне думает.
- Так вы, милая княжна, до сих пор не принимаете мои предположения всерьез? – вскричал я.
- Вот именно. Что за фантазия? Принимать реальную жизнь за вымысел, игру воображения. Какие вы, французы, все же легкомысленные люди! Одним словом, безответственные выдумщики, сделала вывод русская княжна.
- Да, что тут скажешь! Трудно мне, неимоверно трудно мне с вами. Ну, что вам сказать еще такого, чтобы убедить вас в моем подозрении? Как еще открыть вам глаза на действительное положение вещей? – ответил я с большим сожалением.
Но тут мне пришла в голову одна спасительная мысль.
- Однако если так обстоит дело, как вы полагаете, то не являетесь ли вы, нет, не персонажем текста, а никому неведомой пришелицей, - предположил я, театрально выдержав паузу. - Может быть, вы сами не знаете, кто вы есть.
- Ничего себе пришелица, - при живых то маме и отце, - резонно возразила она.
- Ваша взяла, - с горечью в голосе заметил я. – И все же, на всякий случай, расспросите своих родителей и слуг о своем рождении и вашем раннем бессознательном детстве. Может быть, они ненароком, нечаянно проговорятся или вы заметите по недомолвкам, что они скрывают что-то ужасное от вас, чтобы лишний раз не расстроить. И лишь затем делайте окончательный вывод, - посоветовал я.
- Да, мне нечего сказать. Вы меня точно заинтриговали. На пустом месте сделали то, что словом ни сказать, ни пером описать.
- Я вижу по всему вашему виду, дорогая княжна, что вы внушаете доверие. Но все же, не знаю откуда, есть у меня небольшое сомнение в искренности ваших слов. Вы слишком умна для такого наивного ответа!
- Вы думаете о моих умственных способностях лучше, чем они есть в реальности. Я простая княжна, а не такая-сякая пришелица или, того больше, героиня из придуманной вами сказки.
- Что ж, вы так и не решились довериться мне. Но я не теряю надежды и уповаю на будущее. Может быть оно окажется более благосклонным ко мне, чем настоящее. Буду ждать того времени, когда вы станете более откровенны, чем сейчас.
- Ждите, если вам больше нечего делать, - пожелала мне напоследок жестокосердная княжна.
Оставшись наедине с самим собой, я стал размышлять о превратностях и причудах той истории, в которую попал буквально. Я задумался о своей незавидной участи в качестве героя произведения. И почему это авторы и их герои не могут обойтись без агрессии, неприятностей, без смертей, которых и так много, намного больше, чем нужно, в самой действительности. Неужели нельзя совсем обойтись без них в сочинении. Это жизнь – грязная вещь. Но зачем же произведение искусства пачкать описанием и изображением всяких безобразий? Для чего они нужны? Для правдоподобия или для драматического эффекта, без которого читатель заскучает? Такие глупые мысли пришли мне в голову. Оно и понятно: творчество сокращает опыты жизни, уплотняет ее течение в сознании читателя, обостряет ее восприятие. Но зачем все остальное? Зачем эти вопросы? Мне уже понятно, что не все может. Да, и должно ли быть понятно?
Если бы я был писатель, то обязательно бы написал текст мира без насилия, лжи и обмана. Но где есть такой мир? Естественно, только на бумаге, в сознании автора. Больше его нигде нет, не было и не будет. Разговоры верующих о рае есть такого же рода сказка. Это сказка Бога. Только Бог и его присные могут быть такими хорошими. Но они живут в сказке, в мифе, а не в человеческом обществе.
И тут до меня стала доходить простая истина. И почему я раньше не знал ее? Эта истина заключалась в том, что жизнь имеет значение лишь как жизнь и в ней нет ничего более. И то, что в ней нет ничего более, - это и есть смерть. Жизнь стоит самой себя. Она самоценна. Не более и не менее. Но не это мы ждем от жизни. Мы ждем большего и никогда не получаем этого. С этим обманом в ожидании неизвестно чего нас примиряет только смерть. Нет никакой другой, иной жизни. Или иная жизнь есть смерть. Что это для меня значит? То, что нет жизни вне текста. Быть в тексте – это для меня быть. Значит, мне быть и быть мной – это быть в тексте.
Хорошо. Но текст уже есть и не важно в чем он представлен: в бумаге, в электронном виде или еще как. Пока он есть - есть и я как его субъектная часть. Можно ли сказать, что для читателя сам текст, которым я описан, есть мое тело? И в самом деле я существую в тексте в телесном виде набора или конфигурации вербальных знаков. Я собираюсь из них как некоторый «литературный легоконструкт». Но весь ли я предстаю перед читателем в таком виде? Конечно, нет. Так я, как, впрочем, и другие персонажи, выражен для читателя. Но где же и в виде чего им доступно все остальное: мысли, чувства, внутренний мир героев произведения? Оно уже как выражаемое находится, как говорят, между строк. Где это? Там же, - в сознании читателя в целом виде. Но как оно складывается, под воздействием чего? Естественно, под воздействием определенного расположения волею автора слов в качестве выраженного. Но это есть только тот импульс, который приводит в движение читательское сознание, его работу по выстраиванию той или иной картинки согласно правилам логики, свободным ассоциациям воображения читателя.
Но тут меня стали одолевать сомнения. Разве может персонаж сочинения быть автором? Это автор может играть роль персонажа или вплести себя в качестве образа автора в текст сочинения. Так было прежде. И было потому, что автор создает произведение, а не произведение автора (оно просто делает его известным) и тем более не его часть как авторское производное.
Я разрывался между автором и героем. Это было мое живое, экзистенциальное противоречие. Но там, где есть экзистенция, присутствует и трансценденция. Но присутствует особым образом – скрыто, по ту сторону, ведь оно недаром зовется «трансценденцией», то есть, связью с тем, что находится по ту сторону, является потусторонним и требует трансгрессии, перешагивания через границу, разделяющую посюстороннее, нам имманентное, плотское, животное, телесно-душевное, человеческое, с потусторонним, духовным,
