образом обступавшие нас, неуверенно шевеля вылезшими из земли корнями. Они окружали нас так же, как те люди возле станции, думая, что мы не замечаем, переговариваясь друг с другом прикосновением уродливых ветвей, и я слышала их разговоры, простые, полные злобы и удовольствия, что они смогут высосать наши разложившиеся тела.
Я зажмуриваюсь, возвращаюсь в мой любимый парк, в который часто сбегала после школы, иногда с уроков, и где меня ловила бабушка, тянула домой, а я не хотела, упиралась, устраивала истерики. Здесь никого не было, все на работе, почти не слышен шум дороги, бестолковые гудки автомобилей, пустые разговоры прохожих – только парк, деревья, нарядные, в золотистых и бордовых одеждах с зелёными линиями, яркое, но не жаркое солнце, смешно пробивающееся сквозь разноцветную листву, щекоча нос, пение птиц, забывших про осень, про то, что скоро зима, небольшие лужи после дождя, в которых прыгают неугомонные воробьи, и плавают желто-красные листья, запах патоки, сладкого увядания природы и тишина. Ветер надул мою куртку сзади, она оранжевая, чистая и шапка зелёная на голове, но я ещё стою в этих жёлтых сапогах, они не кажутся мне огромными, сжались под мою ногу, вот только джинсы такие же отвратительные, в засохшей грязи, как в броне. Пускай, так даже лучше. Ветер усиливается, обходит меня, не толкает, не сбивает с ног, я чувствую его силу, он нещадно гнёт деревья, вот-вот сломаются. Открываю глаза, и мощный поток рвётся на волю сметая, вырывая с корнем гнилые деревья, разметая их трухлявые стволы в разные стороны. Папа, Нурлан и хмурый лежат на земле, вжимаются в неё, чтобы поток не унёс их вслед за деревьями. Вихрь рвёт пространство не больше минуты, и части парка как ни бывало, голое поле, а впереди виднеется широкая аллея, оттуда льётся приятная мелодичная музыка, пахнет жареной картошкой, попкорном и гамбургерами.
¬– Ух-ты! – кричу я и прыгаю на месте от радости, как маленькая девочка. Кувалда подкатывается ко мне, рука хватает её за рукоять, приятная тяжесть, надёжность.
Мужчины поднимаются, отряхиваются. Папа напуган, хмурый нервно отряхивается, а Нурлан улыбается, смеётся месте со мной, подмигивает.
– Ты в следующий раз предупреждай, – буркнул хмурый, но я вижу, он доволен мной, как и остальные.
– Есения, ты совсем взрослая, – с грустной улыбкой сказал папа, я вижу слёзы на его глазах, и в сердце впивается понимание истины, того, что этот чужой мир не наш, но только здесь мы можем быть вместе, ненадолго.
– Пап, не плачь, а то я опять разревусь, – я обнимаю его и целую, вытираю лицо ладонями, растираю грязь и расцеловываю, прижимаюсь, он очень холодный, как не живой.
В нос ударяет запах жареного мяса, у меня урчит живот, очень хочется есть. Мы смеёмся, Нурлан тоже, а хмурый криво ухмыляется.
– Спорим, ты не будешь это есть? – говорит хмурый
Запах манит, будоражит мозг, я вспоминаю огромные мясорубки, реакторы и линии расфасовки, эти котлеты, фарш. Больше не тошнит, но и есть я это не собираюсь. Голод затихает, поесть надо, но точно не это! Хмурый кривит рот, он был прав, показываю ему язык и грожу пальцем.
– А что там впереди? – спрашиваю я хмурого.
– Аллея правды, там можно найти еду. В любом случае нам придётся через неё пройти, дорога у нас одна, – отвечает хмурый.
– А что там такого? Что там за правда такая? – спрашиваю я, нахмурившись, чувствуя подвох.
– Сама всё увидишь, что толку рассказывать, – отвечает хмурый.
Не успели мы сделать и ста шагов, как широкая аллея сама приблизилась к нам. Мы вступили на разноцветную яркую плитку, плиты широкие, с рисунками, светятся ярче солнца. И от этого начинают болеть глаза. Музыка, свет, мелькание огней, мне виделись в вышине большие стробоскопы, бьющие в глаза надоедливой пульсирующей энергией. Аллея больше напоминала парк развлечений, помпезная арка на входе, турникетов не было, как и кассы, свободный вход для всех желающих. Пришлось постоять на входе, пропуская шумную ватагу школьников из разных школ, это было видно по их форменной одежде, одинаковой, разные были цвета и значки на лацканах пиджаков. И девочки, и мальчики были в брюках и юбках, видимо, ученик выбирал самостоятельно. У девочек детей постарше юбки были очень короткие, облегающие, белоснежные сорочки расстегнуты так, чтобы можно было увидеть наливающуюся соком грудь. Мальчишки не отставали от девчонок, бравируя своей сексуальностью, демонстрируя прокаченный живот.
Толпа школьников рассеялась по парку, выбрав вожделенные лотки с едой, набирая полные пакеты снеди. На бумажных пакетах улыбался марсианский червь, он был уродлив, но что-то милое и дружелюбное в нём было, художнику удалось слегка подправить мерзкий вид. За лотками со жратвой начинались аттракционы: огромные горки со срывающимися вагонетками, катапульты, вращающиеся молотки, и громадное чёртово колесо, медленно вращающееся, уходя в перину облаков. Глядя на него, казалось, что это колесо крутит землю, оно тянуло к себе, и мне захотелось на него взобраться, чтобы рассмотреть Изумрудный город.
Прогуливаясь между лотками со жратвой, я зажимала нос, не в силах совладать с желанием ухватить сосиски или жареные котлеты, бургеры, люля-кебаб на деревянных шпажках, вспоминала из чего они сделаны и спешила прочь. Дети в основном брали пакеты со снеками, шумно и жадно хрустя коричневыми лепестками, палочками, издали так напоминавшими пальчики ребёнка. Я ничего не могла выбрать и ушла подальше, потеряв из виду папу, Нурлана и хмурого, который ушёл далеко вперёд.
– Держи, это можно есть, – папа принёс пакет с пирожками и коробку зефира.
– Ой, а где ты это нашёл? – удивилась я, с недоверием разламывая пирожок, он был с капустой.
– Нурлан нашёл, у него нюх лучше, – ответил папа, кивая на Нурлана, жевавшего пирожок. – Ты ешь и пойдём дальше.
– Пошли сейчас, я поем по дороге, – предложила я.
– Не-а, лучше поешь сейчас, а то аппетит пропадёт, – сказал Нурлан, он не улыбался, и я повиновалась.
Мы сели в небольшой беседке, окружённой высокими кустарниками с яркими сладко-пахнущими цветами. Школьники ушли вперёд, я слышала, как учителя-надзиратели командовали в мегафоны, подгоняя их, так ведут скот через деревню. Я несколько раз видела, как в соседней деревне, куда мы ходили в магазин за продуктами, водили стадо коров, впереди шёл козёл, позади два пастуха, курившие и уткнувшиеся в телефоны, изредка и без повода хлеставшие задних коров по бокам и крупу, а слева и справа бегали две собаки, породы не было, двортерьер, и кусали коров за ноги, когда те намеревались свернуть в огород или уйти налево в переулок. Дети выстроились в шеренги по шесть человек, по росту и возрасту, младшие шли впереди, и замаршировали по центральной аллее.
Съев весь пакет пирожков, я предлагала их и папе, и Нурлану, они наотрез отказывались, я приступила к зефиру и, на удивление, в меня всё влезло, а сверху пакет сока, из какого-то кислого фрукта, на картинке было что-то странное, похожее на грушу, но с жёсткой коркой, как у граната и колючками, как у ананаса. Живот не надулся, куда это всё в меня влезло, как в пропасть провалилось. Обычно у меня быстро начинает выпирать живот, поэтому я старалась немного есть в гостях или с друзьями, готовыми тут же посмеяться надо мной, что я залетела от «Крошки-картошки».
– Есения, давай посидим немного, пусть уляжется, – попросил папа, останавливая меня, когда я вскочила с лавки и намеревалась выйти из беседки.
– Зачем? Я готова идти.
– Посиди, – кивнул Нурлан и сел, упершись большими ладонями в налитые колени.
– Отдохни, ещё успеешь.
– А что там такое страшное? – удивилась я.
– Люди, – коротко ответил папа, и я послушно села рядом с ним, обдумывая сказанное.
Ничего не надумав и проверив себя несколько раз, представляя картины фабрики по переработке трупов в комбикорм для живых, я не нашла никакого отклика в животе, было противно, но не тошнило. Удивляясь своему спокойствию, я встала и решительно подошла к выходу из беседки.
– Я готова.
– Это вряд ли, – вздохнул папа, и он с Нурланом одновременно встали.
Меня поразило лицо Нурлана, из улыбчивого, жизнерадостного человека с тёплым чуть жёлтым от загара лицом, он превратился в постаревшего человека с серым восковым лицом. Папа был очень бледен, одна я стояла посвежевшая и румяная, съеденное приятно теплилось внутри, выбрасывая в кровь сотни джоулей.
Когда мы вышли на главную аллею, нас подхватила толпа школьников и потащила за собой. Волей-неволей я вслушивалась в слова экскурсовода, заглушавшего детский гомон. Парк развлечений не сильно отличался от тех, в которых мы были с папой: те же аттракционы, лотереи, тиры, комнаты страха, смеха, слева виднелся шатёр цирка-шапито, звучала радостная музыка, под которую должно было хотеться танцевать и петь. Дети так и делали, часто останавливаясь, кружась в хороводах или выделывая сложные движения под рваный ритм, выпендриваясь друг перед другом. Десять девчонок станцевали вокруг нас, громко хохоча, довольные озорной проделкой.
В этом буйстве красок и звуков я не сразу разглядела столбы, виселицы, кресты и жуть что ещё. Дети не обращали на них никакого внимания, но экскурсовод настойчиво подводил к каждому столбу или кресту, вбивая монотонным голосом рваные куски какой-то занудной лекции. Этим экскурсоводам было также на всё это плевать, как и детям, ожидавшим освобождения, примериваясь, на какой аттракцион они побегут первыми.
На столбах были прибиты огромными гвоздями с порыжевшими шляпками люди, или точнее то, что от них осталось. Тела гнили прямо здесь под солнцем, иногда прилетали птицы, похожие на ворон, чтобы поклевать гнилое мясо, позабавиться с распадающимися трупами. Особенно весело было птицам и детям на виселицах, дети радостно взвизгивали, когда какая-нибудь большая птица со всего размаху врезалась клювом в голову казнённого, и тело, лишённое последней сгнившей нити с головой, отрывалось, глухим зловонным шматком падая вниз. Так было три раза, и каждый раз дети ликовали, смеялись, без проблем запивая это зрелище газировкой или заедая снеками, похожими на пальчики ребёнка. Меня не тошнило, больно было смотреть, и я закрывала глаза, мотала головой, приходилось снова на это смотреть, читать таблички, стоявшие рядом с каждым местом казни. На некоторых виселицах висело по двадцать-тридцать человек, как на новогодней ёлке.
– А этот враг Земли отказался иметь второго мужа, хотел остаться с одной женой, – вещала экскурсовод, останавливаясь возле тела мужчины, это можно было понять лишь по табличке, посаженного на кол. Тело сильно разбухло, а изо рта обезображенного трупа вылезали толстые белые черви, смотря на нас слепыми глазами. – Помните дети, нельзя отказывать другому в его чувстве, надо уважать других людей.
– А если он ему не понравился? – спросил один из мальчишек. – Ну, был не в его вкусе, может ему трансгендеры больше нравились или трансы?
– Конечно, каждый имеет право выбора и свободу воли. Но этот враг нашего государства отказался сделать выбор.
Дети одобрительно зашумели, кто-то стал его высмеивать, подбирая схемы, как можно было уйти от ответственности, накидывая варианты, смеясь, что он такой неженка, а может быть ему бы
