понравилось. Кое-кто из мальчишек хвастался, что уже пробовал и с девчонками не так интересно, им папа рассказывал, а второй папа показывал, как надо. Девчонки плевали в них недожёванными снеками, завязалась небольшая дружеская потасовка, в которой мальчишки больше лапали девчонок, задирали юбки, а девочки не особо сопротивлялись. Экскурсовод смотрела на них с доброжелательной улыбкой, а меня трясло от вони трупа, но мне было интересно, что скажут на следующем месте казни.
Группа подошла к дыбе, наверное, это была она. Руки двух мужчин и трёх женщин были вывернуты нехитрым пыточным инструментом, плечевые кости сломаны и торчали, прорвав кожу. На их голых телах, ещё не сильно тронутых разложением, отчётливо виднелись следы плети с металлическими пластинами, я вспомнила картинки из средневековья, когда примитивисты художники показывали сцены казни, как выдирают ноги, заливают в горло свинец, четвертуют, выдавливают глаза и что только не делают, чтобы снова стать животными, злыми и мстительными, упивающимися своей силой, чужой болью, но от этого становясь худшим определением людей, оставаясь людьми, животные не способны на такую жестокость, бессмысленную жестокость по отношению к своим, к чужим. На табличке значилось обвинение и ниже ряд имён, затёртых пыльным ветром: «Усомнились в Величии президента нашего, Спасителя нашего, да будет жить он ещё сто лет и дольше!».
– А это политические, они хотели свободы для себя, но заковать нас всех в свои цепи, ¬ объясняет экскурсовод. – Их сначала долго пытают, чтобы они выдали других заговорщиков.
– А разве с ними не было покончено много лет назад? Мы проходили это в школе! – спрашивает конопатая толстая девочка, до этого сосавшаяся с другой девчонкой,
– Да-да, точно! – поддержали её другие.
– Эти люди, как раковая опухоль, её нельзя убить до конца. Иногда их становится слишком много, и тогда наша доблестная гвардия уничтожает их. Каждого из них рано или поздно обнаружат и накажут!
– А разве нельзя их просто отправить на фабрику, зачем мясу пропадать? – спросил один мальчик.
– Нельзя, иначе вся партия будет ими отравлена. Мы должны бдительно следить за генами нашего сырья, чтобы их скверна не передавалась через поколения.
– Но у них же могут быть дети? – хором спросили школьники.
– Их находят, и внуков тоже. И всех вешают вон там, – экскурсовод показала на ряды многоярусных виселиц.
Мне стало дурно, и я ушла. За мной шёл папа и Нурлан, хмурого я давно не видела, а перед глазами были искалеченные растерзанные тела и таблички с преступлениями:
«Убил животное!»
«Отказалась рожать шестого ребёнка!»
«Не поклонилась флагу в Святой день!»
«Шутил про нашего Спасителя!»
«Жил один!»
«Разводил кур и кормил ими своих детей»
«Отрицал свою вину за рабство чернокожих триста лет назад!»
«Отрицал свою вину за рабство белых сто лет назад!»
«Отрицал Величие нашего Спасителя перед богом!»
«НЕ славил имя нашего Спасителя в молитвах!»
«Бил собак!»
«Не читал Великой книги нашего Спасителя!»
Я побежала, не разбирая дороги, не заметив, как вбежала в шапито. Шатёр был полон, дети громко смеялись, а на арене происходило странное действо. По арене ходили два высоких дрессировщика в чёрных фраках и высоких цилиндрах. Они отдавали команды и хлестали по голым спинам своих питомцев – и это были люди, похожие на людей, но не люди. Они двигались, как обезьяны, прыгали через обручи, через огонь, вскакивали на тумбы, дрались между собой, нападали на дрессировщика, оскаливая длинные жёлтые зубы, сплёвывали кровь после ударов в белоснежный песок, темнеющий от крови, пота и говна. Иногда дрессировщики заходились и насмерть забивали зверо-людей, оставляя их на растерзание другим. Звери набрасывались на свежую кровь, рвали на части, жрали прямо тут, не обращая внимания на удары хлыстов, а зал гудел, ликовал от наслаждения.
Папа вынес меня оттуда, я стояла в ступоре, не понимая, что может быть общего у этого ужаса с цирком, сопоставляя и находя новые и новые совпадения. Папа и Нурлан несли меня как статую к чёртову колесу, а у меня в ушах всё ещё стоял бой барабанов, крики: «Алле, оп!»
– Где я? – открыла глаза и не поняла, почему земля уходит из-под ног, а я взлетаю всё выше и выше.
– Очнулась, это хорошо, – сказал хмурый. – Подыши, станет легче. Здесь воздух чище.
Мы в люльке или как она там называется, короче крутимся на колесе. Поднялась, посмотрела всем в глаза, папа бледен, у Нурлана серое лицо, только хмурый не изменился, такой же непроницаемый. В верхней резвились подростки, во что-то играли, ниже две девушки тёрлись друг об друга, жадно сосались, опасно балансируя на узкой скамье. Та, что была снизу, помахала мне, отправив воздушный поцелуй. Я скривилась и стала смотреть прямо перед собой.
Изумрудный город открывался во всей своей красе. Горели красочными огнями улицы, текли, как горные реки, бурля и шипя, а между руслами рек высились прекрасные дома, росли изумительные по своей красоте деревья, били золотые фонтаны, и от земли поднимался блаженный сладкий нектар, вдыхая который забываешь обо всём. У меня стало мутить в голове, я забыла про всё: про этот цирк, про казни, трупы, детей, жующих рядом с гнилым мясом, смеющихся и пляшущих. И такая благодать разлилась по всему телу, так нежно грело меня золотое солнце, злую улыбку которого я представляла себе самой нежной, самой доброй. Внизу девчонки громко кончали, оставшись в разорванных блузках, голые тела светились золотом, сладостью, блаженством. Я посмотрела на них, красивых, грациозных, гибких, не рычащих, не стонущих, а поющих о своей любви, и отправила им воздушный поцелуй, мечтая быть с ними, готовая отдаться… меня передёрнуло, внутренняя защита пробила морок сладострастия и блаженства. Я зло сплюнула вниз и вновь посмотрела на город. Теперь он был не такой красивый, настоящий, серый и зловонный, а все улицы были перекрыты «космонавтами».
– Нам туда, – показала я на свободную дорогу, ведущую к огромному серому дому, напоминавшему сверху букву «Ы».
– Я тебе говорил, что дорога одна, – сказал хмурый.
– А что это за дом? – спросила я.
– Дом как дом, – пожал плечами папа. – Чужой дом.
Глава 12. Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы
Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы! Заревели кованые ворота, медленно открываясь перед нами. Сквозь чёрные кривые прутья, согнутый неумелой рукой кузнеца в уродливые фигуры, не имевшие никакого смысла, кроме отвращения, был виден цветущий сад под стеклянным куполом. Аллея парка привела нас к этому входу, где-то слева и справа шумели автомобили, текла бесконечная река, кровь города, неприятно высились корпуса огромного дома, вокруг которых и кружили автомобили. Эти стены из кварца были чёрточками буквы «Ы», мы входили в круг, не боясь жителей, но и не ища повода с ними встретиться.
Как только мы пересекли границу, ворота стремительно захлопнулись, задрожали, издав жалобное пронзительное «Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы-Ы!». Перед нами раскрывался зимний сад, высаженный по сложному плану, но заросший, одичавший. Сквозь плитку пробивались сорняки, разрушая белый камень, в том месиве из стеблей и грязи с трудом читались строки стихотворения, показавшегося мне безумно знакомым, хотя я читала его впервые:
В ожидании чужих судеб мир расколот на твоё/не моё,
Что нам в морду грядущее сунет, вместо полных амбаров живое гнильё,
Вместо дивных равнин убогость пустыни,
Вместо стройного леса ряды плах,
Вместо солнца света унылость отчизны,
Вместо робкой любви раздирающий страх.
Нет, не будет добра поздорову,
Не возникнет, не вырастет дух,
И полягут под серпами уродов те,
Кто посмеют глаза разуть.
И поднимется пыльная буря в этом мире пустом, бесхребетном,
И взойдёт новый стебель, свободный
В месте том, где мы всё погубили,
Но, без нас...
Стараясь не наступать на слова, я углубилась в чащу, остальные небрежно раздавливали буквы, и слова исчезали под сорняками. Мне показалось, что весь сад был когда-то высажен виде шахматной доски, каждую клетку по углам держали толстые эвкалипты, задевавшие кроной стеклянный свод, посеревший от тусклого неба и многолетней грязи. Не помню, как точно должны были выглядеть эвкалипты, может быть, это были и совсем другие деревья, но запах от них шёл знакомый, зимний, бабушка любила подливать в лампадку эвкалиптовое масло, её вера совсем не мешала ей принимать и использовать для своей пользы восточные духовные практики, у нас была даже вездесущая денежная жаба. Бабушка вообще была странная, как мне сейчас видится, жгла вонючие палочки, изгоняла злых духов, а в воскресенье ходила в церковь, папа называл это религиозной попсой, желание прикрыться со всех сторон, мало ли что.
Задумавшись, я ушла далеко вперёд, опередив всех. Идти было легко, воздух чистый, немного острый от запаха эвкалипта, пощипывающий горло. Высокие кустарники кончились, и я вышла на большую поляну, всю заросшую сорняками мне по горло, ничего не видно, сплошные стебли и пожухлые листья. Справа раздались нечленораздельные выкрики, будто бы там был обезьянник, но не ментовской, а типа зоопарка. Я смело пошла туда и едва не провалилась в глубокую яму, которую не было видно за стеблями толстого борщевика. Папа успел схватить меня за капюшон и вытянуть.
– Не торопись, – тихо сказал папа, прислушиваясь.
– Хорошо, больше не буду, – прошептала я, перепугавшись, упасть в эту бездонную чёрную яму было страшно, я совсем не видела её дна.
Яма больше походила на огромный тоннель, в котором что-то двигалось, свистело, а когда из неё пахнуло затхлостью перегонов метро, сомнений не осталось. Тоннель уходил вертикально вниз, края вымазаны засохшей слизью, серо-коричневой вонючей пеной. Мы обошли яму справа, что-то вылезало из неё не так давно, борщевик был выпачкан этой мерзкой пеной, поломанный, не сдающийся. И это нечто ползло к зверинцу, сминая борщевик, ломая кусты. Я стояла на месте в нерешительности, а хмурый и Нурлан смело шли по следу, хмурый рубил обломки борщевика, отбрасывая грязные стебли в сторону, расчищая нам путь.
Мы шли бесконечно долго, мне казалось, что эти ряды кустарников никогда не закончатся. Но они оборвались внезапно, так бывает, когда на полном ходу выбегаешь из леса, в последний момент успевая затормозить, чтобы не скатиться по крутому откосу в реку. Я уже начала злиться от усталости, как вдруг кустарники и деревья кончились, сад кончился, осталась огромная бетонная площадка с десятками, сотнями клеток. Многие из них были разворочены, что-то рвало, разбивало клетки с чудовищной силой. И это было совсем недавно, на бетоне чернели лужи застывшей крови, а роботы-погрузчики лениво, как грузчики-люди, с шуточками и перекурами, оттаскивали сломанные клетки в сторону, выдвигая вперёд новые.
В клетках сидели зверо-люди, я их узнала сразу и зажмурилась от страха. Голые, худые, как узники концлагеря, одни глаза, полные боли, под плоским тупым лбом, и жёлтые длинные клыки, выпиравшие из челюсти. Если бы не массивный лоб, плоская черепушка и эти клыки, то это были бы обыкновенные люди с длинным руками и мощными когтями вместо ногтей. Открыла глаза и пошла вдоль клеток, с ужасом и интересом разглядывая этот зверинец. Клетки расставлялись в хаотичном порядке, поэтому это был скорее
