успокоилась, работа почти завершена, её закончат и без меня. Детям соврут, что я заболела, мы уже всё продумали. Они и так видят, что я стала выглядеть хуже, волнуются за меня, такие милые, любимые, не могу смотреть им в глаза, не могу врать, не замечаю, как начинаю плакать, ухожу, а они хватают за руку, усаживают, успокаивают.
Но я мысленно возвращаюсь ко вчерашнему судебному заседанию. Это был просто цирк! Как орал прокурор, как он поливал меня грязью, называю не то доктором Менгеле, не то фашисткой сволочью. И откуда они опять вытащили эту гнилую терминологию? Почему никак не выродятся такие люди или их специально готовят. Выращивают в спецреакторах, в подвалах Лубянки? Сидя в клетке, как убийца, маньяк, не хватало ещё цепей и кляпа во рту, я представляла себе этот цех, где выращивают таких уродцев. И думала, зачем я себя извожу, зачем я мысленно возвращаюсь в Изумрудный город, терзаю себя этим кошмаром? А перед глазами уже кипели реакторы, сновали грязные рабочие с потухшими глазами, не люди и не роботы, нечто неживое в живом теле, лишённое сознание и малой капельки воли, которая есть даже у последней букашки.
От паров из ректоров меня тошнило, я понимала, что это галлюцинация, но ничего не могла с собой поделать и не хотела. Бурая вонючая масса выдавливалась из трубы кряхтящим насосом внезапно, с жутким свистом и взрывом пара. Рабочие никогда не успевали к трубе, они особо и не старались этого сделать, дожидаясь, когда жгучая струя пара утихнет. Они подставляли что-то похожее на мешок или сдувшуюся резиновую куклу к патрубку, кое-как закрепляли, и мешок наполнялся бурой массой, которая уже ползала по полу, лихорадочно соединяясь, пожирая себя и таких же как она сама, становясь больше, взрываясь, разлетаясь на вонючие ошмётки, чтобы начать соединения сначала. Когда мешок был полон, рабочие клали мешок на грязную паллету и увозили куда-то. Бурая масса ещё выдавливалась из трубы, падая на бетонный пол. Её собирали лопатой в бочку, чтобы потом вывалить это в гнилой приямок, куда стекалась вся мерзкая жижа, вытекавшая из реакторов.
Прокурор заходился от обвинений, весь покраснел, а я видела, как на одной из паллет надувается мешок-человек, раздувается и внезапно лопается. Бурая масса липнет на рабочих, они падают, пытаются сбить её, но она пожирает их живьём. Я не слышу их криков, ничего не слышу, кроме шипения пара, взрывов внутри реакторов. Наверное, у этих рабочих не было языка, его вырвали, как и всё остальное, что могло бы напомнить им о себе, оставив только боль, чтобы чувствовали, не забывали.
Прокурор не успел закончить, как в зал ворвались люди. Мне было плохо видно, кто это, из клетки обзор плохой, немного видно адвокатов, сигнализировавших мне, чтобы я молчала, а я и не хотела ничего говорить, хорошо видно судью и прокурора, а зал не видно совсем.
Началась какая-то потасовка. Сначала мне казалось, что это религиозные акционисты решили поддержать обвинения, но в жутком гомоне, вырвавшись из своей галлюцинации, я стала разбирать много знакомых голосов. Я вскочила, схватилась за решётку, желая увидеть, хотя бы чуть-чуть. Судья не успела крикнуть на меня, приказать приставам посадить на место, как она это делала постоянно, когда я от возмущения вставала у решётки и буравила их гневным взглядом. Им не нравился мой взгляд, прокурор как-то договорился до того, что они провели исследование моего поведения на суде и сделали вывод, что так смотрит виновный человек. Какой идиотизм!
В зал суда ворвались родители наших детей – все! И тех, кто был сейчас в больнице, участвовал в третьей фазе, и те, у кого дети не дождались, родители детей, которых я пыталась лечить, никак не могу избавиться от этого лживого термина – которых я пыталась довести до конца по-человечески, помогала достойно умереть, прожить это бесконечно короткое время чуть лучше. Эти люди атаковали суд, они обступили судью, стали затыкать рот прокурору, кричавшему, что их всех посадят. Судья испугалась, я видела, как она вжалась в кресло, ещё недавно такая важная, великая в своём подлом деле, а теперь жалкая, мелкая бабёнка!
Я кричала, умоляла их остановиться, не делать хуже себе и детям. Уйти, уйти скорее из этого ада! И ничего нового или удивительного, я сдалась, сломалась, начались судороги, но я была в полном сознании.
Упала на пол, чудом не ударилась о скамейку. В клетку вбежал начальник конвоя, все вдруг замолчали, стало до боли в ушах тихо. Он, видимо, что-то знал, как надо действовать, их должны учить, снял куртку, свернул её и подложил под голову. Одной рукой он держал меня, вдавливал в пол, чтобы я не так сильно билась, не разбила голову, а правую ладонь сунул мне в рот, не найдя ничего лучше. Ему было больно, я это почувствовала сразу, как щёлкнула зубами и впилась в его ладонь. Прокусила, до крови, много раз, а он терпел, лишь вздрагивая от каждого укуса. Не знаю и не понимаю как, но в клетку впустили Настю, она была на каждом судебном слушании, Дамир оформил её своей помощницей. Настя подавала бумаги, но главное было в её сумке – ¬шприцы с препаратом. Она вколола мне сразу два укола, быстро, без лишних действий. В голове посветлело, я поняла, что скоро отключусь, хватаясь за чей-то крик, громкий, властный, требовавший вызвать скорую. В суде телефоны были запрещены, вся власть только у судьи, пытавшейся перечить этой женщине, требовавшей скорую, называя меня симулянткой. Но женщина перекричала её, заставила, и это была Настя, моя милая тихая Настя, не способная голоса повысить. Сколько ярости и ненависти было в ней, её голос и сейчас звучит в моей голове. Только бы ей ничего за это не было, пожалуйста, она ни при чём, никто ни при чём, берите меня, делайте что хотите, но не трогайте других!
Вытащили из туалета, приехал какой-то проверяющий. Спрятала дневник, выслушала лекцию, что я должна каждый свой шаг записывать в журнал, а то они меня посадят в СИЗО. Плевать, пусть сажают, я уже готова.
Наверное, это будет завтра или послезавтра, день не имеет значения. Это моя последняя запись, не думаю, что успею ещё. Я хочу написать о Роме, немного, чтобы не забыть его, чтобы никто не забыл. Почему-то мне кажется, что если я напишу о нём, то … сбилась с мысли, голова дико болит.
Рома был самый старший и один из самых тяжёлых. Конечно, все 23 ребёнка были тяжёлые, неизлечимые, иначе бы к нам не попали. Его мы ввели в кому первым, первым дали препарат, но выводили чуть позже первых пяти ребят, у них всё хорошо.
Сначала и у Ромы было всё хорошо, анализы замечательные, биопсия очень удивила нас, ткань кишечника была не сильно повреждена и чистая, без рака. Все радовались, кроме меня. Я видела, что к нему чаще с каждым днём стала приходить смерть, он тоже её видел, сам сказал мне об этом. У него сдавало сердце, я сразу заметила это, запросила консультацию кардиологов, они и подтвердили. Слабое, изношенное, если бы найти донора, поменять на новое… если бы, невозможно, регламент не позволяет, да и где найти так быстро сердце для ребёнка?
Он угасал, и мы перевели его в отдельную палату, я дежурила по две смены, пока меня не выгоняли домой. Я не стала врать его маме, она и бабушка растили его, потом болели вместе с ним. На удивление они восприняли это спокойно, даже чересчур спокойно. Никогда не забуду слов его мамы, что Ромочка сейчас счастлив, пусть ненадолго, но счастлив, и они счастливы. После его смерти они отказались выступать как пострадавшая сторона, но это формальность, прокуратуре пострадавшие и не требовались для возбуждения дела.
Рома умер в мою смену, я была рядом с ним. Мы оба почувствовали, что скоро конец, я хотела вызвать его маму и бабушку, им бы дали пропуск, главврач обещал, но Рома отказался, не хотел, чтобы мама видела его смерть, тем более бабушка, боялся за них.
Вот его последние слова, он умер тихо, улыбаясь:
«Простите меня, Есения Викторовна. Я не справился, поддался. Она любит меня, а я люблю её. Я устал и ничего не хочу. Но вы не должны быть такой же, как я. Вам нельзя сдаваться – вы не имеете права! Передайте, пожалуйста, маме, что я её очень люблю, и бабушку очень люблю. И вас люблю, всех люблю, особенно Настю. Это глупые мечты, но я мечтал, что у меня будет такая же красивая девушка».
Последние слова он прошептал так тихо, что сначала я их не поняла. Это был его последний выдох. Сколько я видела смертей, но так и не привыкла к ним. Руки делали всё сами, голова не думала, истошно пищал монитор. Прибежала реанимационная команда, я уже делала дефибрилляцию, всё по инструкции, всё бес толку.
Я не вижу в своём будущем ничего хорошего. Это не значит, что я сдалась, я вижу в своём будущем недогоревшее прошлое, про которое я успела забыть. Меня продолжают давить, вдавливать в камень, как бур вбивают в упорную породу, но я не ломаюсь, сжимаюсь, трещат кости, меня сжимает ещё сильнее, и всё равно вгрызаюсь в эту породу, отвоёвываю для себя немного пространства, немного жизни.
Можете убить, но не сломаете – вы жалкие и мстительные! Будьте вы прокляты, вы же верите в это! Будь проклят Изумрудный город!
Прощайте, надеюсь, не навсегда. Не могу поверить, что всё так и закончится, и они сожрут меня. Не верю, но прощайте, надолго, очень надолго!
Мама, Серёжа, Дамир, Оля, Марина, Настя – мои самые близкие люди – прощайте и живите без меня, чтобы я вернулась, а вы все были живы, все! Прощайте мои друзья, коллеги и прекрасные люди! Прощай моя работа, мой любимый хоспис, больница, мои дети – у вас всё будет хорошо. Я знаю, я вижу это!
Ваша Есения, живая.
13 апреля 2042 г.
Колонка редактора
Это мой первый личный проект, в котором я главная. Сначала мне казалось, что работа будет лёгкой, ведь материал готов, немного подредактировать, поправит стилистику и всё. Но чем глубже я погружалась в дневник Есении Гаус, тем острее и больнее вносились правки. В итоге я всё стёрла и заново стала читать исходный текст.
Мы сознательно сохранили стилистику, не трогали сюжет и не разделяли главы на более короткие, что порой очень хотелось. В итоге оставили всё как есть, как написала сама Есения Гаус, были исправлены лишь опечатки и орфографические ошибки, которые явно требовали корректировки. Вы, уважаемый читатель, заметили, что в тексте есть странные пассажи или повторения букв, слогов, нарочито бессмысленное, но это не так. Попробуйте вставить этот текст в любого робота модуля TTS, и вы поймёте, почувствуете ритм, услышите это. Мы не сразу нашли этот ход, а когда попробовали, то становилось совсем жутко, когда картина ужаса накатывала волной, а вместе с ней мы слышали истошное рычание червя, некоторые из нас начинали чувствовать запахи, слышать чавканье, хлюпанье, треск раздираемой плоти, хруст костей. И самое ужасное, что мы стали слышать это постоянно, когда шли на работу, читали новости, что и есть наша основная работа, когда мы делали новости, мы постоянно слышали гул Изумрудного города.
Признаюсь, мне. Мне самой пришлось пройти курс терапии после работы над этой книгой, и не мне одной. Да, я встречала людей, кого этот текст оставил равнодушным, но они были сами словно жители Изумрудного города – живые неживые мёртвые движущиеся тела. И тем ужаснее нам становилось, чем глубже мы понимали тот смысл, что хотела передать Есения Гаус.
