жестока, эта любовь, терзает грудь, будто бы кто-то тащит колючую проволоку по сердцу, лёгким, рвёт диафрагму, царапает кости. Да, я понимаю, что это моя психическая болезнь, но боли эти я ощущаю здесь и сейчас – они реальны!
Не могу больше писать, тошнит и голова кружится, только бы не упасть в обморок, а то снова расшибу голову о кровать.
4:29. Я очнулась на полу, не дошла до кровати или упала с неё? Не знаю, меня вырвало кровью, видимо, моя болезнь хочет взять реванш. Я уже всё убрала, вымылась и, как умалишённая, пишу, пишу, хочу всё записать, что сейчас в голове. Так гораздо легче, малая часть меня остаётся в корявых строках, голова проясняется, дышу свободнее, могу думать, вспоминать, что не сделала вчера, позавчера, неделю назад. Я стала забывать, и это от переживаний, от нарастающего психоза. Мозг работает на пределе, если это возможно, перегревается, а есть совершенно не хочется. Я очень сильно похудела, опять кожа да кости, и ослабела, не могу сделать даже элементарную зарядку. Заставляю себя есть, очень сильно тошнит, но надо запихивать в себя еду, через боль, сдерживать рвоту, сдерживать себя, а то умру. Убьют они меня так, но зачем им это? Кто мне так мстит? За что?
Острая фаза миновала, пережила. Вывели последних детей из комы. Все живы, слабые, но я вижу, что жить будут. Ни к кому больше не приходит смерть, я не вижу, её, не чувствую. Препарат работает, но это не волшебная палочка, предстоит долгая и мучительная для родителей и детей реабилитация, контроль, наблюдение. Многие уже сейчас готовы поехать домой, никогда ещё мы не видели наших детей такими энергичными и весёлыми. Им хочется всего и сразу, но сил мало, поэтому наиграются, нахохочутся и отрубаются, спят очень долго. Пусть спят, организм должен сам всё сделать, наша задача не мешать.
22 ребёнка живы, у всех положительная динамика, болезнь не побеждена окончательно, но главное сражение выиграно. Как быстро они пытаются наверстать упущенное время, как остро меняется их взгляд, как быстро они повзрослели, даже малыши смотрят на нас серьёзно, очень умно, что теряешься, ждёшь, что вот сейчас зададут вопрос, а ты растеряешься, не сможешь ответить. Я очень жду этих вопросов и боюсь одного из них: «Почему мы не можем поехать домой? Я же чувствую себя хорошо?». На этот вопрос очень сложно ответить коротко, придётся долго и мутно объяснять. Наверное, они понимают это и не задают таких вопросов, как и родители.
Сегодня встречались с коллегами из научного центра. Это было очень забавно, мне же запрещено появляться в другом месте, кроме корпуса больницы. Хорошо, что не лишили меня права немного прогуляться по территории больницы, но только внутри, чтобы не сбежала. У меня же стоит отметка, что я склонна к побегу, с чего это они взяли, до сих пор понять не могу.
Мы встретились в беседке. Серёжа оборудовал её под штаб, поставили тепловые пушки, завесили плотной плёнкой, принесли столы, проекторы, мониторы и прочее оборудование. Все называют это полевым штабом или партизанским отрядом. Тот полицейский, который вынужден возить меня из дома на работу и обратно, демонстративно делал вид, что ничего не знает и не видит. Хороший парень, на второй неделе моего конвоя он тихо сказал, когда мы ещё были далеко от входа в мой корпус, в машине разговаривать было запрещено, что никто из них не верит в мою виновность. У него был сменщик, тоже нормальный мужчина, хмурый, молчаливый, но, когда одним утром возле больницы на меня бросились активисты-акционисты религиозного движения с криками, желая двинуть мне по голове плакатами или вылить в лицо мочу или кислоту, не знаю, что у них было в банке, он достал пистолет и тремя выстрелами в воздух остановил их. Позже мне медсёстры рассказали, что приехал наряд и забрал всех за нарушение эпидемиологических норм, у нас же опять бушует ковид, забыла уже какой по счёту.
В нашем штабе, в беседке, мы обсуждали теперь каждый день результаты работы, как много информации скрывали от меня эти запреты, то, что я видела сама, подтверждалось анализами, исследованиями поражённой ткани. Искололи детей, отщипали килограммы живой ткани, но детям не привыкать, они стойко переносили все процедуры. Нет таких приборов, в которые мы могли бы положить человека и сразу всё увидеть. Нам доступны малые возможности, немного, в основном измерение физических величин, а для всего остального надо брать образцы, очень часто отбирать, чтобы поймать тенденцию, понять скорость изменений.
В конце заседания штаба все резко собирались, и мы оставались с Серёжей одни, на полчаса, большего не разрешал регламент моего заключения. Я сама следила за этим, не желая подставлять моих конвоиров. Мы молчали, крепко обнявшись. Я слушала, как он стеснено дышит, сдерживается, чтобы не заплакать, как я сдерживаюсь. Почему мы стесняемся проявить чувства друг перед другом? Я много думала об этом и не нашла ответа, нет ответа, такой у нас характер, глупость, конечно же. Какая же это глупость, бояться своими слезами расстроить любимого! Завтра, завтра же разорву эту бессмысленную цепь лицемерной воспитанности!
Арестовали нашего биофизика Данилу. Ворвались ночью в квартиру, вышибли дверь, перерыли всё, даже обои сорвали, будто бы кто-то мог там что-то спрятать. Я узнала об этом вечером, забежав на час перед конвоем в штаб. Все молчали, мониторы были погашены, никто ничего не делал, не обсуждал, не показывал, как раньше. Серёжа всё мне рассказал, а я чуть не упала на пол, густой обморочный смех липкого страха заполнил меня всю, стало трудно дышать от вскипающей ненависти. Я слышала всё будто в тумане, только дома, сейчас осознав реальность происходящего.
Его обвиняют в предательстве Родины, в разглашении военной тайны! Мы не знали, никто не знал и не мог знать, что они, эти уроды, засекретили технологию заморозки плазмиды Павлова-Гаус, засекретили конструкцию криогенного реактора, который мог бы собрать любой способный студент пятого курса, как шутил наш биофизик, руководитель отдела. А теперь он в СИЗО, дело засекречено, всё засекречено, а почему? У нас есть только догадки и документ, который удалось найти адвокату в реестре, открытом реестре – технология признавалась стратегически важной и ей присваивался гриф «совершенно секретно» высшей степени, и было это сделано уже после того, как торжественно были переданы биоматериалы во всемирный биобанк!
Я имею право разговаривать со своим адвокатом, их у меня уже шесть человек. Дамир собрал бригаду, все работают бесплатно, так бы у меня точно не хватило бы денег. Они мне объяснили, что прокурор имел право, закон, принятый на рубеже десятилетий, разрешал обратную силу. Забавно, но я прохожу по этому делу свидетелем. Интересно, что же я могу знать, если не участвовала в торжественной передаче, уже находясь под домашним недоарестом? Мне смешно, и это плохой смех, больше напоминающий истерику, а у меня уже истерика!
Что нам делать? Что нам делать теперь? Мне передали в больницу записку, тайно, принесла медсестра, дала прочитать и забрала, чтобы сжечь,¬ вот до чего мы дошли. Серёжа писал, что некоторые его сотрудники получают угрозы от следствия, два человека уже уехали в Европу, один во Францию, его давно туда звали, второй в Германию. Они не вернутся, он подписал их заявления на увольнение. Ему тоже угрожают, рекомендуют сдать меня. Если бы я могла ему ответить, то приказала бы это сделать, если этого требует наше дело. Я готова за него написать донос на себя, пусть скажут, что писать!
Дура! ДУра! Дура! Хочется себя ударить, побить за такие мысли! Дневник я спрятала в туалете больницы, знает одна медсестра, она не сдаст. Дома нельзя, я знаю, сегодня придут шмонать, мне это шепнул конвоир, а я сама догадалась забрать дневник, почуяла запах охотников, услышала рожки, начинается травля, до этого были цветочки, так, загоняли в окружение. Буду метаться между флажками, как волк, пока не найду лазейку. Мои флажки –¬ это моя работа, не могу выйти, не могу бросить. Повторяю, повторяю это про себя, чтобы не сдаться!
Вчера был очередной суд. Меня стали чаще вытаскивать на заседания, так как работа заканчивается. Зима, тоскливая и тёплая, мерзкая. Из хорошего могу написать одно – 12 детей, наших ребят отпустили домой! Это стоит всех моих бед, всех наших бед, но могу ли я решать за других? Нет, не имею право ¬ это для меня много, сказочно много!
Ребята пошли на поправку, набрали вес. Как же они изменились, как они все изменились! Я мечтаю о том, что наш хоспис будет закрыт и станет по-настоящему реабилитационным центром. Мы все об этом мечтаем! Сейчас там никого нет, пусто, впервые за много десятков лет пусто!
С радостью всё, больше нет, кроме ожидания выписки остальных ребят, но это ближе к лету, так мы наметили. Я решила отдать эти записи Серёже, чтобы он передал их Оле, пусть решает, что с ними делать. Она мне часто намекала, что хочет издать их отдельной книгой, пусть так и сделает, мне всё равно. Как-то пусто внутри, догорает моё счастье, и я догораю вместе с ним…
Опять заперлась в туалете. Меня не трогают, дают возможность побыть наедине, свободной. Конвоиров стало больше, теперь два человека находятся в отделении, ходят в белых халатах, дают детям поиграть с дубинками, электрошокерами, и хорошо, пусть играют, лишь бы не знали, почему они здесь! Никто не говорит, сами конвоиры объясняют, что они стерегут рак, чтобы он не пролез обратно к детям, шутники. Не знаю, верят ли дети, но я не вижу в них тревоги.
Тревожился только Рома Новиков, он сразу всё понял, раскопал в интернете про мои уголовные дела, про мою травлю. Тогда ещё не было уголовного дела, где я была обвиняемой, а он всё понял и никому не сказал.
Он умер, в этом нет, и не может быть секрета. Он один из всех наших маленьких коллег умер. Самый старший, умный мальчик, ему так и не исполнилось 14 лет, не дожил двух месяцев. В его смерти меня и обвиняют.
Безмозглая и свирепая государственная машина набросилась на нашу базу данных, арестовала её под предлогом, что мы можем подтасовать данные, подбросить анализы или ещё что-то такое невозможное! В этот раз суд был вменяем и снял запрет, идиотский арест, застопоривший нашу работу на целую неделю. Меня в этот день, как опасного преступника, вывели из больницы в наручниках, заломив руки так, что у меня потемнело в глазах от боли. Чёрт с ними, неважно это!
Вся наша работа велась и ведётся с открытым патентом, в коллаборации с ведущими мировыми исследовательскими центрами, чтобы они следовали за нами, проверяли и перепроверяли данные, искали ошибки, находили ложные пути! В этом и весь смысл работы –¬ открытость и защищённость данных, как у криптомонет, когда никто не может в одиночку изменить даже одну цифру, дату, не тем более внести в базу документы задним числом или что-то удалить! Никто не может, никто и не пытается – все данные сохраняются, ничего не удаляется, даже если результаты были признаны ложными, анализы были сделаны с огрехами и так далее ¬ всё сохраняется для истории –¬ это и есть открытый мир, наука не может развиваться по-другому!
Итак, вчера был очередной суд, следующее заседание будет послезавтра. Так быстро, торопятся, готовятся заточить меня в тюрьму. Я не спорю, даже
