Тень

    Оставшись наедине с самим собой, со своим Я, я занялся спекулятивной логистикой, выстраиванием отношением с собственной персоной. Для этого необходимо было встроится в самого себя, предстать самому себе в качестве единого целого, центра личной активности. В такой позиции душа берет на себя функцию духа, точнее, его тела – ума. Это та душа, которая вразумлена идеей. Она обладает самосознанием и является разумной, идейной душой. Именно она была приводным ремнем писательской активности Федора Михайловича Достоевского, когда он выстраивал мир идей своих героев. У него герои становятся идейными, самими идеями, которые соблазняют его. Ему самому стыдно было так думать, как его героям. Поэтому свои постыдные мысли он приписал вымышленным персонажам собственных художественных историй. Когда его мысли обросли художественной плотью героических образов, они стали вожделенными предметами его внимания, объектами навязчивого влечения, фиксации на них коннотативных мыслей. Он постоянно к ним возвращался в своих мыслях. Вокруг этих идей как вершин фигуры смысла он стал выстраивать человеческие взаимные отношения, которые, естественно, нашли свое законное место в тексте художественного (игрового, воображаемого) описания.
        В данном случае - случае замысла – Достоевский шел от идеи к слову, к описанию ее возможных положений относительно других идей. Так идеи становились персонажами, обрастали сетью обстоятельств, которые связывали, обусловливали их, врастали в сам текст повествования. Из идей рождались имена и характеры персонажей, вступавшие друг с другом в неизбежный драматический конфликт, завязка и развязка которого в координатной сетке времени и места действия складывались в сюжетную историю. Упрощенной моделью последней выступала фабула произведения. Сам сюжет приводился в движение интригой, которая носила у Достоевского идейный характер. Она была борьбой идей-героев, их спором друг с другом. На самом деле спорил не с кем-то, а с собой сам Федор Михайлович, выдавая себя за героев. Вот они пускай и отвечают за его крамольные мысли. Он только писатель, беспристрастно описывающий то, виновником чего они лично стали. Незачем ему собственно предъявлять претензии. Он как писатель не несет никакой ответственности за то, что натворили его герои, кроме той ответственности, которая положена пишущему человеку: грамотно описать то, что было или могло быть в предлагаемых обстоятельствах времени и места действия.
        В чем же конкретно заключался спор идей? В том, кем быть герою: положительным или отрицательным персонажем, с кого можно брать пример читателю или послужить мишенью критики и насмешек с его стороны. Критиковать можно было злого и хитрого персонажа, а смеяться над глупым. Хвалить же следовало доброго и умного героя. Но как всегда бывает у писателей, и Достоевский среди них не является исключением, наиболее интересными читателям являлись не положительные, а как раз отрицательные персонажи. В них было больше жизни, ведь жизнь заставляет нас страдать от зла, которое жалит до смерти. Так что нам жалко этих персонажей.
        Положительные же персонажи нужны в сочинении для обострения жалости читателей к самим себе. Настолько они хорошие, совершенные, что им неуютно жить в нашем грешном мире. Положительные герои чувствуют себя в нем как чужие, не от мира сего. Поэтому они похожи на тени людей, напоминают призраков, бледно выглядят на контрастном фоне более ярких отрицательных персонажей. Именно потому что в реальной жизни мы чаще встречаем людей отрицательных, они лучше и конкретнее смотрятся в литературных, драматических произведениях, чем положительные герои, которые кажутся нам хуже и схематичнее. Их схематизм (абстрактность) вызван тем, что они изображаются такими, какими мы должны быть с точки зрения моралистов, которые заранее знают, что правильно, а что неправильно, в противопоставлении отрицательным героям, которые есть такие, какими мы сами являемся.
        Возьмем для примера двух героев последнего романа Федора Достоевского: Алексея и Ивана Карамазовых. Алексей – положительный персонаж, Иван – персонаж отрицательный. На чьей стороне наше внимание? Разумеется, на стороне Ивана. Почему? Потому что он интереснее. Почему же он интереснее своего младшего брата? Потому что он похож на самого автора. Алексей же Карамазов лишь бледная копия, тень автора, которую тот вынужденно, из моральных соображений, бросает на плетень повествования. Сам Алексей, эта «субтильная овца», оживает, становится нам интереснее, когда соблазняется, заражается от брата злобой сострадальца за несправедливость. Таков «жестокий талант» писателя выставлять читателя пособником злодея-совратетеля. Ведь кто находится на месте Алексея как жертвы автора-садиста? Сам читатель. Именно его автор пытается замучить одной слезинкой ребенка. И в итоге такого рода сентиментальная пошлость заставляет читателя пережить садомазохистский катарсис. 
        На словах мы хвалим хороших персонажей, но переживаем за плохих, которые причиняют страдания хорошим. Это в порядке вещей. По таким правилам живут люди, без понятия о том, что есть в идее. Так обстоит дело и в библейских притчах, в которых бог больше заботится не о хороших, праведных, а о плохих, заблудших своих творениях. Все почему? Потому что есть не только закон духа, но и закон плоти, которому следуют те, в ком дает о себе знать ничтожная природа их происхождения. Так как таких подавляющее большинство, то и приходится богу, прежде всего, на них обращать свое пристальное внимание, наказывать, подавлять их своей заботой, вместо того, чтобы оставить в покое. В покое свободными остаются только праведники. Так устроен не сам мир, но человеческое сознание.
        Сознание Ивана Карамазова одержимо идеей наказания злодея за одну слезинку убитого невинным ребенка (как будто можно убить ребенка за вину). Эта же идея тревожит его воображение тут же, но уже не в связи с ребенком, но с самим Спасителем, которого осуждает Инквизитор в выдуманной Иваном Карамазовым Легенде. На самом деле эту идею подсказал автору немецкий поэт и драматург Фридрих Шиллер, который в драме-поэме «Дон Карлос» рассуждает устами Великого Инквизитора о необходимости казни во имя справедливости.  Можно ли оправдать злодейство справедливостью? Можно ли наказать человека за всепрощение? Даже невинный Алексей Карамазов допускает возможность воздаяния.
        Где проходит экзистенциальная граница прощения для братьев Карамазовых? А где она проходит для нас, живых людей? Все ли мы можем простить? В чем смысл прощения? Он имеет меру или прощению следует быть безмерным? Богу в силу его трансцендентной беспредельности все возможно. Человеку не все возможно, возможно только то, что имеет смысл, а он знает свою меру. Неразумно все прощать. В таком случае, чтобы не погрешить против истины, следует самому Богу предоставить право казнить и миловать: «Бог простит», может быть. Здесь, в прощении, разумность состоит в том, что способно ли оно изменить в лучшую, хорошую сторону того, кто виноват. Иначе получается, кто прощает, тем самым умывает руки в том смысле, что он сделал все, что мог, - простил подлеца.
        Умное созерцание идей как интеллектуальная интуиция получает свое действенное воплощение в опыте мысли. Помимо чувственного и ментального опыта есть еще опыт веры и сверхчувственного представления или переживания. Последним опытом пользуются визионеры, описывающие свои удивительные впечатления от контакта с реальностью такими словами, которые лишены строгого логического (разумного) смысла, то есть, являются философски бессмысленными.
        Опыт веры свойственен верующим, которые веруют, принимая на веру свою веру. Итак во всем, с чем они имеют дело. Со временем верующие приобретают опыт верить. Они изучают веру, как следует верить, чтобы уверовать. И потом уверяют других в том, во что веруют. С помощью чего они верую? С помощью слов. Слова обладают магической властью над человеком, ибо с помощью слова был создан человек как общественное, общительное существо. Слово сообщает. Слово веры сообщает о том, во что верит человек. Человек верит в Бога. Что означает такое сообщение: человек верит в Бога? Что он принимает на веру его существование. Потому что иначе, другим способом, восприятием, знанием, доказательством бесспорно подтвердить такое сообщение невозможно. Бога не видел никто никогда, так говорится в святой книге – в Евангелии. Как можно знать то, что не видел? И на каждое доказательство существования Бога можно привести его опровержение. Поэтому человек только верит в бытие Бога. Почему ему так важно в это верить? В чем заключается смысл веры в Бога, в Его бытие? В том заключается, что если Он есть, то и все есть, ибо в Него верят, как в Творца.
        То, что Он невидим в мире тел, где по явлению судят о сущности, делает Его Духом, который есть везде и всегда. Его нельзя локализовать, ведь он является всеобщим, всеединым сущим.
        То, что Он есть Творец, делает его гарантом существования всего в целом как частей целого. В Нем вечная жизнь. Поэтому вера в Него как вечное существо через верное причастие обеспечивает верующим, причастным Ему через веру, вечную жизнь в Нем, в Его Царстве. Где Его Царство? Нигде локально, конкретно, не в нашем измерении, в котором все меняется, переходит с места на место, течет во времени, протекает, минует и исчезает.
        Поэтому верующий верит в Бога, надеется на Него в спасении себя в Нем. Но что такое вера и надежда без любви? Потому верующий еще и любит Бога, пытается слиться с Ним, стать Им, Тем, Кем не является. Из веры в Бога рождается поклонение Богу. Ведь люди поклоняются тем, кого любят, обожают.
        Сама вера рождается из страха оказаться недостойным милости Бога, быть наказанным страданием и смертью, которой заканчивается страдание в жизни. Мы сострадаем людям и другим существам в мире, чтобы они примирились со своим страданием, приняли смерть, в которой мы встречаемся с Богом, ибо в мире мы не можем Его найти. Тогда мы ищем и находим Его в смерти. Обрести вечную жизнь можно только через смерть, через переход от смертной жизни к бессмертной.
        Так из опыта веры выходит ее толкование в слове. Начало веры можно найти в чувстве. Но это особое чувство, не похожее на другие чувства. Поэтому мы выделяем опыт такого чувства в особый вид опыта. Это чувство чуда. Чудо роднит веру с мифом, со сказкой, с тем, что рассказывается человеком человеку и во что он верит. Во что верит человек? В То, что сочиняет, выдумывает. Он рассказывает, сообщает о том, что выдумал, надумал. Выдумка есть плод его фантазии, игры воображения. Поэтому миф и занятие мифом, сказкой, ее изучение - мифология – связаны с искусством, с изготовлением того, чего нет в мире. Поэтому мифы – это рассказы о том, что не от мира сего. Но то, что нереально в этом мире чувственного опыта наяву, реально в другом измерении – в измерении сна. Сон есть явление чуда. Во сне мы видим невидимое, узнаем то, что не видим наяву. Во сне мы пассивно воспринимаем, впитываем то, что нам является. Наяву