Достоевского другая слабость. Он одержим не желаниями, не грезит, не мечтает, отдавая себе отчет в том, что жизнь не греза, нет, он принимает мир своего воображения за символический мир языка, слова, представляет словами то, чего нет в окружающем мире. Поэтому его герои, которыми он представляет себя, как правило, являются гостями в этом мире, они не от мира сего. Именно это дает повод Мережковскому принять его за очевидца духа, за спирита, в чем он глубоко заблуждается. Достоевский - духовидец, он идеолог, символист.
- Да, вы, Иван Петрович, психолог, «инженер человеческих душ», как стали говорить после меня идеологи от литературы. Я не идеолог, как мой собрат по перу, Федор Михайлович, и даже не про-видец, и не ис-поведник, я про-поведник, я про ведание, про сознание.
- Я вот про что думаю: мыслитель ли вы? Совместим ли мыслитель с проповедником?
- Не вижу тут проблемы. Я думаю и с тем, что надумаю, делюсь со своими читателями. Естественно, не со всем, что мне приходит в голову, я делюсь с ними, но только тем, что, по моему мнению, не будем им во вред.
- Как вы относитесь к своим последователям – толстовцам?
- Как к ним можно относиться, если они давным-давно исчезли. Вот когда они были, то я часто не соглашался с ними. И это понятно: не одно и тоже Толстой и толстовцы с их толстовством. Я не отношусь к ним. Это они происходят от меня, а не я происхожу от них.
- Оно и понятно. Так и с Ницше: одно дело Ницше, и совсем другое дело – ницшеанцы. Или Достоевский и «достоевщина». Или Платон и платоники, а тем более неоплатоники. Ну, и ладно. Хотя яблоко от яблони не далеко падает.
Но мне не дает покоя вопрос о том, как вы понимаете, в чем суть вашей веры в Бога и чем для вас является смысл в жизни и в мысли?
- Да, батенька, горазды вы на такие вопросы, ответить на которые вот так сразу затруднительно. В чем моя вера? И как я понимаю ее и бога? Моя вера находится в руках бога, в его воле. Как он скажет, внушит, так я и сделаю.
- Вы, значит, говорите с Ним и слышите Его?
- Многие утверждают, что говорят с ним, но не слышат его. Почему? Я вот слышу.
- Как слышите?
- Отчетливо. Слышу его веления в своей душе как внутренний голос. Со мной периодически кто-то говорит и, как правило, спустя некоторое время после моего вопроса или предположения. Я полагаю, что это и есть бог. Так я устанавливаю с ним связь по вере. Вера является каналом сообщения с ним. Он сообщает, придает моей жизни смысл. Мне он ближе всех. Хотя дальше его нет никого.
= Я все не могу взять в толк, зачем вам, Лев Николаевич, понадобилось реформировать христианство. Неужели вы стали лес городить только из-за своего, как бы это помягче сказать, строптивого, неуступчивого характера? Если вы беретесь за дело, то обязательно переиначиваете на свой манер?
- Иван Петрович, вы «будто в воду глядите», так стремитесь угадать тайну моего творчества.
- Да, именно в таком реформировании сказалось своеобразие вашего гения. Как художник слова с развитым чувством воображения вы взялись за Евангелие и Догматическое богословие. Но что у вас получилось в результате модернизации христианства? Вы превратили, упростили его до тривиального морального учения, освободив его от чудесного элемента, который придавал ему неповторимое очарование. Что за чудо вы сотворили, разочаровав учение Христа? Ваша демифологизация обнажила и обострила все противоречия христианства, сделала его спорной религией. Вы оспорили христианство как религию, лишив ее тайны. Тайна христианства заключается в загадке самого основателя христианства, которого разгадать не под силу человеку.
- Это почему же?
- Потому. Тайна Христа есть тайна самого человека. Из этой тайны вы сделали культ морали. Вам же пенял Иван Сергеевич, что вы залезли не туда, куда следует ходить художнику слова. Писали бы свои истории, Но, нет, стали поучать людей, навязывать им свои спорные идеи, занялись проповедью не от Бога, а от себя лично. Стали выдумывать христианство. Вы стали вышибать клин религиозной сказки, мифа клином вымысла. Но что получили в результате? Обедненное религиозное учение, освобожденное от того, что в нем больше всего привлекает верных адептов.
Я не случайно спросил вас о том, в чем заключается суть вашей веры. Если для вашего антипода - Федора Достоевского – камнем преткновения в истолковании сути христианства стала выдуманная им вздорная легенда о Великом Инквизиторе, или еще для одного своеобразного гения русского духа – Владимира Соловьева – была идея Софии, то для вас им послужило само официальное догматическое богословие традиционного, православного христианства. Разве можно верить в то христианство, которое вы лишили догматов церкви? Конечно, нет. Именно в них вся суть религии. Глупо бороться с каноническим религиозным учением, с самой традицией церкви, пытаясь остаться в ее лоне. В результате вы обязательно будете исторгнуты из нее самой. Что и случилось: вас отлучили от церкви. И правильно сделали. Если вы желали заняться религиозным творчеством, следовало вам основать свою религию, как Иисусу Христу или Будде. Неужели у вас сложился комплекс Будды? Видимо.
Наверное, догматы церкви нужны верующим для того, чтобы пройти по краю пропасти впадения в грех ложного толкования истин веры, неверной рационализации тайны веры. Вы же как художник слова не можете не знать, что объяснение тайны лишает ее очарования, разочаровывает пользователя.
В итоге вы сами отказались от толстовства, от своего уродливого и скверного детища, отвернув от него свой нос. Чем стало пахнуть ваша модернизация образа и учения Христа? Вонью сектантства. Не вынесла тонкая душа писателя, имеющая развитый эстетический вкус, грубости варварского морализаторства. Ведь ваша поза заскорузлого пахаря в лаптях как неудачная стилизация и имитация, подделка под народ обличает в вас барина-самодура. Народ простой, но не юродивый, не простодырый, на такой наивный и простодушный, чтобы клюнуть, польститься на вашу карикатуру на него. Вы замахнулись на сам народ и его веру. Вы лишили христианство чуда и в результате оказались сами чудиком, тем юродивым, от которого отказалась православная церковь. Во всем нужна мера, даже в безмерной наглости.
- Вы, Иван Петрович, я вижу, довольны своей наглой клеветой на меня и мое творчество, - вона как лоснитесь от самодовольства.
- Да, что это я так разошелся. Простите меня, Лев Николаевич, за мое вольномыслие.
- Какое вольномыслие. Это прямо какой-то злой навет, - сдавленно ответил его именитый собеседник, надувшийся от обиды.
- Да. Не обижайтесь вы так на меня, Лев Николаевич. Как будто сами не были в моей шкуре зоила!
- Признаюсь был. Тем не менее, от кого угодно, но от вас не ожидал услышать такой шквал обвинений в ереси и фанфаронстве.
- Как же ваша исповедь?
- Что позволено Юпитеру, не позволено быку.
- Для чего же тогда «лес городить», выносить из-под себя горшок и пахать в зипуне и в лаптях, а не во фраке и в туфлях?
- Это уже не критика, а чистое критиканство. Какой все же вы поверхностный человек, если судите по лаптям о состоянии души.
- Ваша правда. Лапти лишнее, их нужно оставить в передней, чтобы встретиться в гостиной с великим писателем.
- Вам, Иван Петрович, ирония не дает жить, что ли? Уж лучше подтрунивайте над самим собой, как это делал упомянутый вами Владимир Соловьев, подражая Сократу.
- Тогда давайте серьезно поговорим о вашей ереси. Для чего она нужна вам?
- Чтобы со стороны рассудка, здравого смысла посмотреть на то, на что надеется народ, люди. Религия, этика нужны не для жизни потом, когда «суп с котом», а теперь и тут, а не неведомо где, «за гробом».
- Так вы, Лев Николаевич, реалист вещей, а не идей?
- Нет, Иван Петрович, я реалист не в вещах, а в делах. Должен – отдай, а не ссылайся на авось и не жди с моря погоды.
- Да, вы, Лев Николаевич, в делах веры и долга прагматик.
- Не вижу в этом, в таком прагматизме, как вы сказали, ничего плохого.
- Слава Богу, вы не только здравомыслящий человек, но еще и человек слова в том смысле, что умеете из него создавать шедевры и отвечаете за них. Они настолько кажутся реальными, совершенными, что достойны самой реальности. Это искупает все ваши грехи.
- Спасибо на добром слове, Иван Петрович.
- Но одно «но» тревожит меня. Я так и не могу понять вашу идею. С желаниями все ясно, ясно и с идеологией, и с вашей манерой мыслить безраздельно с внушением, проповедью. Вам нельзя отказать в мысли, но она не самодостаточна, а является не то, что руководством, указателем к действию, но уже предвзято, тенденциозно ориентировано на него. К моему сожалению, вы человек действия, а не созерцания, не духовидец вы, не философ.
- Слава богу, что к вашему сожалению, а не к моему. Одним умных слов мало, нужны еще дела.
- Неужели. Я думаю, что мысли сами по себе имеют смысл, а не только в связи с делами. Конечно, они связывают дела друг с другом. Но для созерцателя идей, для философа они значимы еще сами по себе.
- По-вашему, сама по себе мысль и есть идея?
- Нет. Мысль не есть идея, она есть ее явление в сознании, на уме человека. Мысль сама по себе не существует, но только в поле идеи. Идея придает мысли значение. Мысль указывает на идею, является аспектом идеи, ее смыслом, тем, как дается идея как объективное, независимое сущее (самосущее, дух) человеку в сознании.
Меня интересует не ваша мысль, а та идея, которая направляет вас в мысли.
- Понятно. Вероятно, моя идея – это установка на тот круг чтения, которым я округляю свою мысль. Я пишу и тем самым задаю границы читателям того, что следует читать, чтобы быть продвинутым читателем.
- Ты посмотри, какой стимул для роста читателя: от примитивного потребителя комиксов до продвинутого чтеца толстых литературных журналов.
- Делать нечего, - приходится заниматься воплощением замысла, ткать по канве живого слова.
- Вот-вот. Для художника слова важна грамматика текста. Вы вышиваете текст произведения, сочиняете из совокупности слов целую жизненную историю по главам и сериям, вырабатываете из слова роман чувств. Вместе с автором текста в вас соприсутствует мыслитель. Для мыслителя важна логика мысли, смысл задуманного (идеи). Смысл идеи становится замыслом слова, предложения, текста. Текст для мыслителя не является целью, но является только средством выражения мысли, ведомой идеей. Для автора текста сам текст, его сочинение есть цель.
Я думаю, что вы в процессе писания стали мыслителей, шли от письма к мышлению. У меня же обратное превращение мыслителя в автора. Вы шли от слова к мысли, я же иду от мысли к слову. Вы в словах находите мысли в качестве смысла, осмысляя их, а я в мыслях нахожу слова, представляя их. Вам нужны мысли для смысла слов, а мне нужны слова для представления смысла. Причем это представление есть не просто иллюстрация смысла идеи, но его представитель в сознании, в осознании идеи. Таким представителем, доверенным лицом,
