смерти. Это «свобода для».
- Свобода для – это свобода жизни, живая свобода?
- Нет. Свобода от понимается как возможность свободы. Одновременно она есть освобождение от себя. Поэтому я сказал, что смерть дает ощущение власти над собой. Но это не полная свобода. Это внешняя частичная свобода, свобода от принуждения.
Другое дело свобода для. Это внутренняя свобода. Это свобода самоопределения. Такая свобода и есть личное бытия, бытие быть самим собой, быть Я.
Таковы две стороны свободы как возможности и актуальности, состоятельности, полноты. Полная свобода заключается в творчестве самого себя как творца. Творя нечто, некто творит себя.
Двойственность свободы есть ее противоречивость, ибо человек отказывается от себя ради себя. Он не удовлетворяется тем, что есть. То, что есть, есть благо. Человеку этого мало. Он хочет быть лучше, лучше самого себя. Такова антиномия двуединства свободы как свободы от и свободы для.
Если свобода от есть свобода смерти, мертвая свобода, а свобода для есть свобода жизни, живая свобода, то свобода как таковая есть свобода в жизни на полную катушку накануне смерти. Свобода от есть смертельная свобода, свобода для есть свобода для творения, свобода творчества. Человек творит себя. Но творение как факт, как результат есть смерть. Человек творит себя, чтобы умереть.
- Вы, Лев Николаевич, заблуждаетесь, противоречите самому себе. У вас получается, что смысл в жизни обретается в смерти, что человек живет, творит для того, чтобы умереть, Он не становится, не творит, не является творчеством, вернее, не является творческим субъектом, а уже стал сотворенным, явился в качестве артефакта самого себя, стал вещью. Это вещная свобода. Она заключается в свободе, возможности не быть, не быть самим собой.
Между тем человеческая свобода заключается в том, чтобы быть человеком, самим собой, творить себя.
Духовная же свобода заключается в том, чтобы быть не человеком, но духом, свободным от привязанности быть, от желания быть, точнее, от желания быть и не быть. Это цель, а человек лишь средство. Поэтому быть духом, богом – это значит, преодолеть самого себя ради бога. И все потому что человек есть подобие бога, но не сам бог, есть подставка Я, но не само Я.
- Знаете, Иван Петрович, и вы, и я, мы думаем не так, как думали бы, как думают те, кто является сторонником общезначимого. По их мнению, свобода от есть отрицательная свобода как условие самоутверждения свободы для. Но свобода для двояка: она либо для себя и тогда она является эгоистической свободой индивидуалиста, либо для других и тогда она является этической свободой коллективиста. Духовную же свободу человека поклонники общего назвали и называют иллюзорной, ибо она достижима лишь для духов. Либо эта свобода заключается в служении не просто другим, но самому надличностному всеобщему, богу.
- Вот так, начав решать вопрос о жизни и смерти, пытаясь определиться в том, в чем заключается их смысл, мы перешли к вопросу о свободе. Почему у нас, Лев Николаевич, так получилось?
- Наверное, потому что свобода есть атмосфера поиска смысла в жизни, а смерть есть лишь средство нахождения такого смысла. Конечно, можно ограничиться самой жизнью. Но она неотделима от своей тени – смерти, как неотделимо тело от своей тени – души.
- Но тогда ваша и моя душа есть лишь нечто второстепенное, только средство утверждения телесной жизни, утверждения материи в мире, потому что душа дает большую степень свободы в мире, нежели ее отсутствие. Вы не задумывались над таким поворотом в мысли, в рассуждении о смысле жизни и смерти и о связи тела и души?
- Куда вы клоните, Иван Петрович? Остановитесь.
- Зачем, Лев Николаевич? Надо договаривать свою мысль до конца, до ее самоубийства. Ведь выходит так, если рассуждать в вашей манере, что душа есть иллюзия или, в лучшем случае, нечто искусственное, искусное в качестве соблазна жизни. Жизнь соблазняет нас тем, чего на самом деле нет как того, что есть само по себе. Душа есть чисто функциональное явление, функция тела, нужное телу для самоублаготворения.
- Ну, вы дали маху. Скажите больше: душа нужна телу для самосовокупления.
- Это не я так говорю, а вы, чтобы выговориться до конца. Вот до чего мы договорились, заняв вашу позицию. Нет, душа не тень тела, не его функция, она имеет собственное значение, она само-сущая относительно тела и есть явление в теле иного – духа. И вот тут возможна различная трактовка характера духа: теологическая, культовая или секулярная, культурная, а возможно еще и мистическая.
- Вы, Иван Петрович, сторонник какой трактовки?
- Лев Николаевич, вы, вероятно, в другой жизни были не только музыкантом, но еще и ученым.
- Это почему?
- Потому что во всем ищите точность. Дух – это понятие богословское, а также мистическое. Именно в такой последовательности. Ну, так принято. Для высоколобых спекулятивная или культовая теология, для простодушных демонология, колдовство, магия. И в стороне от тех и от других, для анахоретов, уклонистов оккульт, мистика. С душой еще проще: она для тех, кто любит мечтать и фантазировать, у кого разыгралось воображение. Это для поэтов и артистов. Или для моралистов. Есть такая категория людей, которым сказать нечего, вот они и читают мораль, совестят долгами, вроде начальников и педагогов. Правда, между прочим о самой душе уже и не вспоминают.
- Вы все еще не сказали про себя. Только других характеризуете.
- Узнаю Льва Николаевича, моралиста. Про себя скажу так: мне ближе мистическая трактовка. Но в ней есть опасность скатиться к магической версии, свести дух к душе. И это понятно, так как душа нам ближе. Мы ведь в теле. Тело у нас не духовное, а душевное. Душа вдохновляется, возвышается, но живет как кровь в теле. Жизнь течет как кровь, омывая, обнимая тело. Опять же здесь и сердце как орган души. Оно отзывается совестью, вестью, предупреждает о том, чего не надо делать. Вот здесь к месту «свобода от». В ней есть этический момент. Но важнее не просто не делать зла, а делать, творить добро, благо, использовать «свободу для». Следовательно, свобода от зла и свобода для добра, свобода от лжи и свобода для истины, свобода от безобразия, низости и свобода для красоты, возвышения, святости.
- Вот вы все талдычите о морали и моралистах. Между тем я художник слова. Мне ближе не должное, а сущее, явленное в слове.
- Не обижайтесь, Лев Николаевич. Мне тоже оно ближе, но уже не как поэту, как писателю, а как мыслителю. Ведь мысль тоже выражается словом.
- Не только словом. Вы, Иван Петрович, забыли о телепатии.
- Да, вы, Лев Николаевич, не только художник, поэт, но и мистик. Кстати, вы разве не помните, что исторический Лев Николаевич был художником и моралистом, который терпеть не мог мистику. Вы не находите это странным?
- Нет, не нахожу.
- Ну, ладно. Мы к этому еще вернемся, когда продолжим разговор о смерти. Теперь же, с вашего позволения, я хотел договорить свою мысль. Мышление – это внутренняя речь. Если вы шли от искусству к науке, то я шел, наоборот, от науки к искусству. И мне трудно было нащупать свое, потому что в науке нет ничего своего, а есть только общее, единообразное или наукообразное. И вот я, наконец, нашел свое в философском диалоге, в котором есть понятие, от науки, от философии, и слово от искусства.
И все же я не вполне согласен с тем, что говорят так называемые экзистенциалисты, которые клянут философское понятие за его абстрактность, которую производят от абсолютизации предмета философии в качестве всеобщего. Я тут не говорю о том, что всеобщее может быть конкретным в мысли, но говорю о том, что даже экзистенциал, который экзистенциалисты противопоставляют понятию все равно не является сущим. Он есть не сама субстанция (quo), то, что, но субсистенция (quod), то, посредством чего является сущее нашему сознанию, будь то понятием сущности или аффектом, переживанием в представлении (восприятии), в качестве феномена. Это не сам феномен, не само событие, но со-бытие, сознание-бытие.
Но тем не менее, дух непосредственно является мысли как идея, в форме мысли. Слову как выражению не мысли, но чувства близка материя представления и переживания. И поэтому экзистенциалисты увлекаются не идеей (понятием увлечены ученые), которая трансцендентна миру, явленному в переживании (чувстве, аффекте) представлению (перцепту), как реакции на него, но имманентной человеку экзистенцией. Ее можно непосредственно переживать и экзистенциально понимать как некоторый экзистенциал, вроде da-sein (вот-бытие) или l’etre de soi (быть самим собой).
Возьмем ваших классических поэтов, поэтов вашей классической эпохи. Они были у нас больше, чем поэты, - еще пророки, но не мыслители, может быть, только за исключением вас. Они не размышляли, как мыслители, а изрекали как профеты, как провидцы, как пророки. Это есть и у вас только в прозе. От этого происходит и ваше морализаторство, проповедование. Говорили не от себя, а от Бога и от народа. Поэтому они и считаются национальными, народными поэтами, а вы – народным писателем и писателем для народа, - достаточно вспомнить вашу Азбуку.
Другое дело следующее поколение словесников. Это романтики. Они и есть те, кто говорили от себя. Это родственники, но не экзистенциалистов, а экзистенциально мыслящих, вроде Киркегора, Шопенгауэра, Ницше и пр.
И, наконец третье поколение уже символистов, декадентов. Они заняты не самочувствием, но его толкованием. Потому что самого натурального чувства уже нет, как в предыдущую эпоху самой веры уже не было, поэтому Киркегор заговорил о парадоксе веры, а есть, осталось от него лишь культурная форма в языке. Недаром мыслители современной эпохи занялись языком, словами, а не мыслями.
В наше, уже ультрасовременное время, мы заняты словами слов ссылками на чужие слова. Мы говорим не то, что «я думаю», но «я говорю, что думаю о том, что говорят другие». Остались одни слова, как скорлупы уже не мыслей, а самих слов. И в самом деле, разве может быть что-то другое у «ходячих мобильников»?
- У кого-кого?
- У носителей не разума, а информационных устройств. Что до вашей телепатии, то когда о ней говорят, то имеет в виду не сами мысли, а душевные состояния и переживания сообразно первоначальному значению слова «телепатия» (передача на расстояние не мысли, но чувства, пафоса).
- Надо же. Какой вы занятный ученый. Все знаете. Я этого не знал.
- Лев Николаевич, все вы знаете.
- Ну, зачем тогда вы прочитали мне лекцию по этимологии?
- Да, не читал я никаких лекций. Это мои мысли вслух. Вот я сейчас после беседы с вами подумал, что неправильно думать так, что с каждым днем я умнею, пишу лучше от одного сочинения к другому.
Может так статься, что то, что я понимал прежде намного умнее настоящего сочинения, того, что я говорю сейчас.
- Правильно думаете, Иван Петрович. Не могу с вами не согласиться. У людей есть привычка искать в будущем ответ на тот вопрос, который предъявляет им настоящее. В следующем предложении они ищут смысл
