Вера

Александр. Тот молодой, что пропал перед войной. Видимо, его долго мучили, а когда отступали — казнили. Да как изощренно... Я когда похоронил его, над могилой появилось золотистое сияние. Может быть, мне почудилось... Но на душе легче стало. Наверное, я готов принять Бога...
Путники шли еще два дня пока не решили, что пора спускаться в долину и переправляться на левый берег Сунжи. В Грозном им говорили, что на дорогу уйдёт четыре-пять дней.

Мост располагался на окраине казачьей станицы, в которой казаков не осталось. Они все вместе переселились на Ставрополье и основали там одноименную станицу. Никого вокруг не было видно, но вдалеке за спиной слышался шум моторов. Беженцы поспешили миновать мост, чтобы спрятаться в прибрежном кустарнике. Вера находилась уже на противоположном берегу, когда обнаружила, что выронила сумочку с документами.

— Какой ужас! — воскликнула она, — это всё, что осталось от моей жизни.
Петр Семёнович, крикнув «Успею!», побежал назад. И вдруг раздался взрыв. Он упал. Резкая боль в ноге на секунду прервала дыхание. Петр Семенович посмотрел на ногу: белая кость голени краснела от крови на глазах. Ступни не было. Подбежали женщины. Катя сняла с раненого ремень, и они начали перетягивать повреждённую ногу. Перед мостом уже стоял БТР и от него спешили люди. Они окружили Петра Семёновича и, оттеснив женщин, начали оказывать ему медицинскую помощь.

— Наши, беженцы. На растяжку нарвались, — доложил один из них подошедшему лейтенанту. Сделав перевязку, солдаты бережно положили Петра Семеновича на БТР.
— В госпиталь, в Ачхой, — ответил лейтенант на вопросительные взгляды женщин.
— Мы с вами, можно? — попросилась Катя.
— Валяйте!
10

Площадь Ачхой-Мартана напоминала перевалку. Гражданские сидели и лежали в тени домов и деревьев, некоторые бродили по центру, как неприкаянные; кто-то ел, кто-то дремал. Много русских, стариков, женщин. Здесь же бежали, строились, уезжали и приезжали военные. У некоторых машин суетились медики в белых халатах.
Когда Петра Семеновича отнесли в операционную, женщины немного огляделись и расположились в тени широкого клена. Рядом с ними сидели лысый старик с трясущимися руками и девушка, по-видимому, дочь или внучка.

— Товарищи, — обратилась к ним Вера, — вы не знаете, можно выехать отсюда в Россию?
— Можно, — ответила девушка, — ходят автоколонны в Беслан и на Минводы, иногда берут вертолеты. Мы сами ждем транспорта уже шестой день.
— А откуда вы, если не секрет?

— Какой секрет? Я из хутора Отрадный. Дедушка тоже из нашего хутора. Он уже был здесь, когда я пришла. Не знаю, как он сюда попал? С кем? Дед жил один. Если выберемся, определю его в интернат. Он ничего не понимает.

Старик молча сосал кусочек хлеба и действительно не понимал, что речь идет о нем. Вера разговорилась с девушкой, её звали Таисия. Она рассказала Вере о том, как чеченцы выживали казаков из сунженских станиц, о вандализме на православных кладбищах и в храмах…
— Да, — сквозь слёзы говорила Тая, — нет станиц теперь, только аулы: Ассиновская, Нестеровская, Слепцовская, Троицкая, Ермоловская. И наш хутор — тоже аул.
Беглецам повезло. Они ждали транспорт всего двое суток. Навещали Петра Семёновича по несколько раз в день. Слава богу, жизнь его была вне опасности и состояние духа тоже.
Уезжая, женщины пришли к нему попрощаться и расплакались. За недолгое время выхода из города они успели сродниться с этим добрым и мужественным человеком. Адресов ни у кого не было, следовательно, и надежды на встречу тоже.

На площади Ачхоя царило оживление. Говорили об окончательном разгроме дудаевских формирований и наступлении мира в Чечне. Но большинство в мир не верили. Скептики, или они же реалисты, твердили, что война будет длиться еще сто лет или больше, пока в земле есть хоть тонна нефти, и что небывало интенсивное размножение чеченцев приведет к полной ассимиляции других народов России.

В рупор объявили о подаче двух грузовиков и автобуса для отправки беженцев в Минводы. Вере и Кате с дочкой достались удобные места в автобусе. Они даже рассмеялись:
— Должно же когда-нибудь хоть в чем-нибудь повезти.
Сопровождали караван два бронетранспортера и вертолет — на территории Ингушетии объявились бандиты. Кто-то рассказывал, что около ингушского селения Галашки обнаружился целый отряд дудаевцев. Был сильный бой. Женщины поверили, потому что, навещая своего земляка в госпитале накануне отъезда, они видели, что все коридоры хирургии были заставлены раскладушками с ранеными. Но их караван спокойно проследовал до Минеральных вод. Встретили машины военные и милиция. Автобус, в котором ехали беженки, задержали. Начались обыск и проверка документов. Было непонятно, почему, проверив документы, милиционеры никого не выпускали из автобуса. Люди стали возмущаться. Прапорщик объявил, что поступил приказ о возвращении людей с чеченской пропиской на место жительства, поскольку «война, в принципе, закончена, отдельные бандитские группировки в горах рассеяны».

Вера поразмыслила… и предъявила милиционеру загранпаспорт. Её выпустили из автобуса. Она оглянулась и увидела в окне отчаянный взгляд Кати и пустые глаза Земфиры.
«Прощай, подруга», — подумала она и по указателям на стенах прошла в миграционный центр. В конторе Вера показала другой, советский, паспорт, данные его внесли в компьютер, а в сам паспорт поставили штамп регистрации. Затем дали квиточек на выдачу небольшого денежного пособия и спросили:
— Вам куда билет?
— В Москву, — мгновенно ответила Вера.

— У вас там родственники?
Вера задумалась: «Как им объяснить, что, возможно, в Москве моя дочь — единственный мне близкий человек. Но она носит другую фамилию и по документам не моя дочь...».
— Значит, нет, — вывел её из раздумья чиновник, — тогда в Москву нельзя. Может быть, у вас где-нибудь есть родственники? друзья?
— Нет, никого, — ответила Вера и подумала, что действительно, ни-ко-го. Одна на свете и некуда ехать, как в евангельской притче: «И негде главы преклонити». А чиновник монотонно продолжал:

— Если вам все равно, то можно в Н…, там хорошая миграционная служба. Будет жилье, регистрация, работа. Вы адаптируетесь и вернетесь к нормальной, мирной жизни.
— Хорошо, — согласилась Вера и получила билет в общий вагон до Н….
В поезде рядом с ней сидели незнакомые люди, каждый человек со своим несчастьем. Счастливые в общих вагонах не ездят. Вера всю дорогу слушала чужие истории, одну трагичнее другой. Только временным попутчикам можно рассказать всё, что накопилось в душе. Они никому не передадут, зла не причинят, хотя не помогут тоже. А всё на душе легче.

Вера поддерживала свой дух мыслью о дочери: «Они потеряли всё, а у меня есть моя деточка. Я сейчас еду к ней, потому что Н… всё-таки ближе к Москве, чем Грозный». Вера была уверена, что дочь живет в Москве. Тогда в посольстве секретарь сказал, что дипломаты вернулись в Москву, значит её дочь с приемными родителями тоже в Москве. Логика, конечно, натянутая. Блажен, кто верует. Проехали Кущёвскую. Вера подумала, что главное — дочь, а к дяде Васе она всегда успеет.
Н… встретил Веру неприветливо. Пыль, духота, длинные изнурительные очереди перед кабинетами центра. Равнодушные чиновники регистрируют прибывших беженцев и распределяют по общежитиям.

Веру сфотографировали и долго выписывали удостоверение вынужденного переселенца. Вот такой теперь у нее статус! Затем в другом кабинете сняли копии со всех документов и сказали, что возможно она получит денежную компенсацию за утраченное жилье и имущество, если предоставит свидетельство о смерти матери, поскольку ордер на квартиру выписан на её имя. Вера вспомнила, как и где хоронили маму, Лешу, Алика, Иллариона Юрьевича, Марию Федоровну... и застыла.


11

Общежитие было ненастоящее. Когда-то здесь располагался швейный цех. Теперь его весь перегородили, получились высокие узкие комнаты вдоль окон со стенками из ДСП метра на два высотой. А высота цеха метров шесть! Звукоизоляции никакой. Казарма на триста человек. В комнате, куда поселили Веру, стояло десять коек с тумбочками, платяной шкаф, обеденный стол и с дюжину колченогих стульев и табуреток. — Зато не бомбят, — успокаивала себя Вера.

Соседями её были беженцы из Казахстана. Они жили замкнуто, крепко держась друг за друга, так что ей стало немного завидно.
Быт постепенно налаживался: по талонам получала минимум продуктов, готовила на общей кухне, мылась в душе. Он остался в бытовке цеха еще с советских времен. Тесно, шумно. Но для начала жить можно. А вот с работой дело обстояло хуже. Вынужденным переселенцам не давали постоянной прописки, и они могли рассчитывать только на неквалифицированную или неофициальную работу. Так что надежда Веры устроиться по специальности, экономистом или бухгалтером, растаяла, словно лед в жаркий день. А не работать было нельзя. Если старикам перевели пенсию, на детей выдавали пособие, то люди среднего возраста должны зарабатывать сами. Это справедливо. Но дайте возможность!

У Веры не было ни стажа, ни даже трудовой книжки; работала она всего ничего — несколько месяцев после окончания института. Она пожалела, что не купила в Грозном трудовую книжку. Продавали ведь их на базаре, как и дипломы, награды, удостоверения инвалидов, ветеранов... Но ей тогда было стыдно. А люди купили, подержали странички немного на солнце, чтобы чернила выцвели, потоптали ногами обложку и готово: двадцать лет трудового стажа! На работу Вера всё-таки устроилась — торговать с раскладушки бытовой химией на окраине города. Зимой, когда и собаку на мороз жалко выгнать, она стояла в тулупе с чужого плеча, в огромных валенках, в старом облезлом платке и простуженным голосом зазывала редких покупателей. Уже часа через два её начинало трясти от холода, и она прибегала к испытанному средству: время от времени отхлебывала прямо из бутылки два-три глотка водки. Придя домой, отогревалась тем же.

В общежитии было много таких как Вера: одиноких, пьющих, без будущего. У нее была хотя бы мечта увидеть дочь, а у многих женщин никого не осталось: все родные погибли, так что жизнь, почитай, зря прошла. Ведь женщина не может жить для себя. Её предназначение — любить, растить детей, окружать дорогих ей людей заботой, теплом, лаской. А тут — зря. Как не пить? Были случаи, что и травились, вешались, короче, сводили с жизнью счёты. Вообще на трезвую голову трудно было и уснуть, не то что жить. А ну-ка, триста человек храпят, вскрикивают, встают, двигают стульями, хлопают дверями, дерутся... Чего только не бывает ночами, если вместе находятся три сотни человек. А выпьешь — и спишь до утра, как ребенок.

Платила хозяйка каждый день два процента от выручки. Немного, иногда и на бутылку не хватало, особенно зимой. Вера работала честно, однако в кассе все время была недостача. То ли с раскладушки исчезал товар, то ли передавала покупателям сдачу, но Вера задолжала Гаяне, так звали хозяйку, большую сумму. В конце концов, та уволила женщину, не выплатив ни копейки, да еще и пригрозила милицией. Но в милицию Вера не поверила, потому что официально Гаяне её не оформила — не хотела платить налоги.
В службе