комнату срамных баб, как другие, по вечерам не водит. Жить с ним и ладить можно - поверь нам: четвёртый год уж с ним бок о бок живём, проблем и неприятностей не имеем.
- Нормальный, нормальный! - зло отвечал на это Василий, недовольный, что его от обидчика оторвали, не позволили того задушить. - Этот жидок хитрожопый и лицемерный Вас когда-нибудь с потрохами обоих продаст - и не поморщится, не поперхнётся, падла! Продаст, а потом опять купит, но уже за меньшую цену. А потом опять продаст - гешефт на вас, м…даках, сделает. А вы всё его защищаете, всё нахваливаете наперебой! Такая уж это нация подлая и двуличная, поверьте, которая только торговать и воровать умеет, кровь из гоев пить. Попомните мои слова, парни, - да уже поздно будет!...
- А с чего ты взял, что Жигинас - еврей? - дивились Васькиным словам Кремнёв с Меркуленко, таращась и переглядываясь. - Не похож он вроде бы на еврея-то. Мы ж его давно уже знаем, общаемся каждый день.
- А вы на его рожу плутоватую поглядите, дурни! - негодовал Воронов. - В штаны к нему загляните тоже, снимите с него штаны! Тогда и поймёте всё, если, конечно, что-то понимать ещё можете, если доросли до того…
21
Не известно, как отнёсся Меркуленко к словам антисемита-Воронова, а Кремнёв не поверил тогда не на шутку разошедшемуся Василию - подумал, что тот чудит, возводит на неприятного и слабого человека напраслину: такое, порой, бывает с людьми, кем-то и чем-то озлобленными до предела… Однако ж последней университетской весной, до мельчайших подробностей вспомнив тот инцидент в коридоре башни и те пророческие слова товарища и однокашника из Владимира, он уже сильно засомневался в собственном неверии: когда Жигинас его так подло и цинично надул, действительно, Кокину с Казаковым почти что продал, своим кунакам кафедральным.
Окончательную же точку с Серёгиным еврейским происхождением и корнями поставил сам Жигинас в лихие 1990-е годы - в пору буйства демократии и гласности на просторах бывшего СССР, - выдав в Интернет свою родословную в нескольких поколениях… И Кремнёв с удивлением из неё узнал, что все родственники Серёги по отцовской линии, оказывается, его деды, прадеды и прапрадеды, были ортодоксальными иудеями, которыми псевдо-хохол Жигинас дюже сильно гордился. И эту гордость свою выставлял напоказ - как собственную заслугу...
Вот тогда-то Максим и вспомнил ещё раз Воронова Василия, убедился в правоте его слов, основанных на интуиции и Тайном Знании. И зауважал однокашника после этого куда больше даже, чем прежде, - за его недетскую прозорливость именно, расцветшую не по годам…
Глава 11
«Всё ритм и бег. Бесцельное стремленье!
Но страшен миг, когда стремленья нет».
И.А.Бунин
1
В начале марта-месяца, когда 5-курсник Кремнёв мысленно уже отсчитывал дни до конца учёбы и сильно грустил-печалился из-за этого, терял последние остатки бодрости и душевной силы, администрация Университета решила вдруг провести в общежитии Главного здания косметический ремонт жилых помещений. И начали тот ремонт с верхних этажей зон «Б» и «В», с 18-го по 15-й этаж включительно.
Студентов и аспирантов, тихо и мирно проживавших там, коменданты начали спешно разбрасывать по другим корпусам и зданиям Дома студентов. Выселили и блок Кремнёва в полном составе, не дав парням спокойно дожить до конца учёбы и спокойно же выпуститься на волю с дипломом и нагрудным знаком в руках. Гадёныш-Меркуленко, тайно собрав вещи и не попрощавшись ни с кем из бывших друзей-товарищей, перебрался с братушками-хохлами на Шаболовку, в ДАС, о чём ранее уже говорилось. Ну а Кремнёва и Жигинаса переселили в соседнюю зону «Ж» - 9-этажную пристройку к зоне «В», где им двоим аж целый блок на первом этаже выделили, так что у каждого было теперь по отдельной комнате. Красотища!... А если учесть, что Жигинас в это время начал уже с Левченко жить на постоянной основе, и общажная комната ему была не нужна, фактически, - то и выходило, что Кремнёв получил себе в марте-месяце в личное пользование отдельную 2-комнатную квартиру со всеми удобствами. Настоящий подарок преподнесла ему Судьба напоследок - да какой! Живи, как говорится, и не тужи, Максим, веселись и радуйся, парень, и хотя бы под конец учёбы себя человеком почувствуй, отдохни от товарищей и друзей, от надоедливого их присутствия рядом...
Но ни радости, ни веселья, повторим, у героя нашего не было ни грамма на лице и на сердце. А всё было с точностью до наоборот - пессимизм и тоска ужасная одолевали его, страстотерпца, в тот прощальный со студенчеством момент, душу мятежную и беззащитную поедом ели. Он слонялся по блоку сутками как приговорённый на казнь - одинокий и неприкаянный молодой человек, всеми брошенный, преданный и забытый, бледный, худющий, больной! - и мучительно отсчитывал дни и часы до конца июня. Страшного времени, понимай, когда его как котёнка паршивого коменданты с вещами на улицу вышвырнут - и тут же забудут про него, умоют руки. И они забудут, и педагоги прежние, и друзья - товарищи по общаге, спорту, курсу и кафедре, которым он будет не нужен уже, не мил и не интересен. Пути-дорожки их разойдутся!
И тогда - хана! - как говорят евреи. Конец без-печной и без-шабашной юности, в которой у него было всё, что только душе угодно! - цель великая и духоподъёмная стать крупным учёным-историком, учёба, спорт, любимая девушка и уважаемые рядом люди, преподаватели, тренеры и студенты, знакомством с которыми он очень гордился все 5-ть студенческих лет, благодарил за них Бога! Это всё разом исчезнет летом как райский и безмятежный сон, как красочный мираж в пустыне. И не останется уже ничего и никого в новой самостоятельной жизни, что его окрыляло, вдохновляло и радовало все прежние годы, вызывало уважение к самому себе - студенту Московского Университета. В июле-месяце от всего этого богатства и благолепия не останется и следа, и он будет в Москве никому совершенно не нужен со всеми своими знаниями, дипломом и нагрудным знаком. Ни-ко-му! А всё оттого, что у него не будет тут ничего - ни угла, ни близких людей, ни той же работы, фактически! И всё придётся опять начинать с нуля, с чистого листа по сути… А хватит ли у него на это начало сил и возможностей, запала внутреннего, энергетического, упорства, стойкости и воли?... Кто ж знает? кто скажет? кто даст путный и толковый ответ? В молодую самостоятельную жизнь, словом, он должен будет вступать один-одинёшенек, не рассчитывая ни на кого, - на чью-либо помощь дружескую, совет и подсказку!...
2
Но больше, но сильнее всего в этом прощально-траурном деле его страшило и напрягало другое. Мезенцевой Тани уже не будет рядом - АНГЕЛА-ХРАНИТЕЛЯ его, его СВЕТОНОСНОЙ и ЛУЧЕЗАРНОЙ БОГИНИ! И, одновременно, по-настоящему дорогого и духовно-близкого человека, почти что родной сестры - так именно ему с первого дня и казалось! Чудной и милой девушки, труженицы великой, красавицы и умницы, которая, сама того не ведая и не подозревая, крепила и подпитывала его на истфаке, на учёбу и спорт вдохновляла, на трудовые свершения летом. К ней он последние 4 года как стебелёк к солнцу тянулся, или как тот же ребёночек-грудничок тянется к своей матушке в надежде получить от неё всё, что только душе угодно.
И вот теперь этого “несмышлёныша-грудничка” от матушки родненькой будто бы силком отрывают-оттаскивают злые люди. И мальчугану страшно становится из-за этого, ужасно тоскливо, одиноко и без-приютно во враждебном и холодном мiре, где повсюду волчьи законы правят бал, где сильные вечно пожирают слабых, и где каждый хочет каждого поработить и за счёт порабощённого обогатиться. Не удивительно, что все мысли его, “мальчугана зелёного и без-правного”, были только о ней - о своей духовной защитнице и кормилице. И о счастье, о рае земном, которого он лишается вместе с её потерей…
«Где она теперь, моя дорогая Танечка? - по тысячу раз на дню терзался он одним и тем же вопросом. - Куда её переселили, и где мне её теперь искать? Хоть бы одним глазком взглянуть на неё - и жизни и весне порадоваться, как раньше. Ведь это последняя моя университетская весна, и другой такой уже не будет больше: это же как дважды два ясно… Но Тани нет - и радости тоже нет, ни радости, ни покоя. Неужели же это всё - конец? Неужели у нас с ней и вправду так всё и закончится смешно и глупо, не начавшись даже?... А как тогда дальше жить - одному? И для чего жить? - если у меня всё лучшее за последние годы - чистейшее, добрейшее и светлейшее! - было связано исключительно с ней одной? Не с Жигинасом и не с Меркуленко хитрожопыми - Бог бы с ними совсем, пропади они оба пропадом! - а именно с ней, Мезенцевой Татьяной Викторовной: теперь-то я это ясно вижу, чувствую и знаю! Она была единственным светом в моём окошке! - единственным! С ней бы я горы сдвинул, чёрту рога свернул и на стенку повесил! - оставайся она по-прежнему рядом и близко... А без неё мне и с места не хочется сдвинуться, до Манежа или до той же “стекляшки” дойти - чтобы узнать там последние новости на факультете... На диплом и практику плюнул, на гос’экзамены болт забил - ужас! ужас!… А как же я работать-то осенью стану, в новый коллектив входить? - с таким-то моим мерзопакостным настроением…»
3
В марте-месяце, помимо переезда на новое местожительство в зону «Ж», в жизни героя нашего произошло и другое немаловажное событие, которое - помимо того, что заметно встряхнуло и оживило упавшего духом Кремнёва, если не сказать взбудоражило, - внесло в его одинокую молодую жизнь ещё и немалую долю трагизма, граничившего с шутовством, с трагикомедией. В марте болтавшийся без дела и цели Максим неожиданно был приглашён своим давним товарищем по легкоатлетической сборной, аспирантом журфака МГУ Терлецким Павлом, на закрытый просмотр фильма «Странная женщина», проводившийся в одном из павильонов киностудии «Мосфильм» для её руководства и некоторых высокопоставленных гостей из мин’культа и отдела культуры ЦК КПСС. Фильм этот тогда только-только был закончен маститым советским режиссёром Юлием Райзманом, Героем Соц’труда и шестикратным лауреатом Сталинской премии, своеобразный рекорд которого не смог превзойти даже и великий Иван Пырьев, тоже 6-кратный Сталинский лауреат (у всех остальных деятелей советской культуры тех премий было меньше). Понятно, что фильмы такого мэтра-небожителя вызывали неподдельный и жгучий интерес у публики. Их ждали, на них шли, их жарко и бурно обсуждали на ЦТ и в прессе. А тут и вовсе закрытый показ - первый, по сути! Кремнёву, таким образом, его дружком-журналистом (родители которого работали в руководстве «Мосфильма») была оказана великая честь приобщиться к когорте избранных культурологов-интеллектуалов. Тех богемных москвичей, понимай, кому посчастливится первыми увидеть и оценить новый фильм мастера задолго до того, как он выйдет в прокат и станет доступен широкой публике.
Максим, хоть и был не в себе, как бетонной плитой придавленный жуткой и тотальной депрессией, но капризничать не стал - согласился на приглашение посмотреть новый фильм в компании старого друга, которому симпатизировал, вместе тренировался уже много лет, плотно и душевно общался; с которым в осеннее заграничное турне даже съездил,
