занятием мерзким и недостойным любого нормального и уважающего себя человека, - а она, паразитка, его и здесь догнала в лице напористого деляги-Стаса. Вадиму тягостно было смотреть, как перед этим новым хозяином жизни низко кланяются инженера, как откровенно на него батрачат у всех на виду, не стесняются. Видеть такое холуйство всеобщее Стеблову было и грустно, и тошно, и крайне противно: он от этого душою заболевал. И старался по возможности подобного раболепства и унижения не замечать; и, разумеется, в нём не участвовать.
Так, он был единственным молодым человеком, к примеру, кто не поддался уговорам главного институтского менеджера его фуры прибалтийские разгружать, справедливо посчитав, что не пристало ведущему научному сотруднику и кандидату наук в грузчики переквалифицироваться ради подачек, честь свою какому-то неучу продавать и достоинство. Он своё уже откланялся и откривлялся перед соседом Колькой и его братом аж восемь месяцев, демократии дань отдал. И этого было довольно…
Поэтому-то со Стасом он не общался принципиально, подобострастно не лез, как другие, к нему в товарищи, в помощники себя не предлагал. Хотя, строго говоря, он не был против конкретно этого отдельно-взятого человека, как и его предпринимательской деятельности вообще, - отнюдь нет. Стас ему, как организатор дела и генератор торговых идей, даже где-то и нравился. Все дельцы-бизнесмены такими быть и должны, - хорошо понимал Вадим, - нахрапистыми, пронырливыми и энергичными. “Без мыла готовые в задницу влезть” - как в таких случаях говорится.
И собою он был хорошо: высокий, статный, приятной наружности, не унывающий никогда, перед трудностями не пасующий. Да и человеческие качества его, по разговорам, были на уровне. Кто когда-либо общался с ним, тот рассказывал потом в курилках, что был он человеком слова, или старался быть; что, обращаясь к кому-то за помощью, обязательно потом за оказанную лично ему услугу благодарил: деньгами ли, подарками либо просто тортом. То есть был он человеком где-то даже порядочным и благодарным в своей торгово-посреднической сфере-среде, - если верить тому, разумеется, что про него молва свидетельствовала. Поэтому Вадим, повторимся, не был противником Стаса как человека и бизнесмена, никогда не завидовал ему, не желал зла. Пусть бы работал себе на здоровье и работал, составлял капитал.
Ему просто очень не нравилось, коробило зрение, нервы и слух, что его славный некогда институт на глазах превращался в торговую базу, отстойник товарный, склад; а инженера - в тягловых работяг-холуёв, или новую российскую “крещёную собственность” по сути.
И виновником тому служебному непотребству и бардаку был их новый менеджер, безусловно. Пусть и не главным и не прямым, а вынужденным. Но, тем не менее, был…
41
Но не только это не нравилось Стеблову в новой жизни, а ещё и многое-многое другое. И не только не нравилось, но и стало его раздражать, внутреннюю вызывать агрессию. Как и жгучее, прямо-таки яростное желание взять и немедленно все ельцинско-гайдаровские нововведения сломать, до основания, до нуля их разрушить.
Он, помнится, ещё недавно, до увольнения, так любил гулять по Москве - часами мог ходить и наслаждаться её пейзажами и красотами, её монументальной столичной архитектурой, от которой глаз не мог оторвать, которая его неизменно завораживала и покоряла, приводила в трепетный неизъяснимый восторг. Именно так всё и было, дорогой читатель, точно так! Автор здесь не перебирает с эмоциями ни сколько! - поверьте!
И, одновременно, тайной внутренней гордостью наполнялось его сердце во время прогулок от одной только мысли жгучей и головокружительной, что и он, Вадим Сергеевич Стеблов, простой деревенский парень и сын простых же родителей, был теперь москвичом. То есть был причастен некоторым образом к истории этого чудного и дивного города, Духовного Центра мира или Русского Иерусалима, давшего миру стольких великих людей и идей, выдержавшего столько битв и осад, оставившего непреходящую память в Истории.
А на современную Москву смотреть ему, право-слово, уже становилось тошно: так ее новые воровские власти быстро и густо загадили, превратили Бог знает во что - в торгово-развратный вертеп и кабак какой-то…
Магазины ведь были и раньше, рестораны, кафе, забегаловки разные, где можно было поесть и попить, и что-то купить из тряпок. Но их не было видно почти. В глаза, во всяком случае, они назойливо не бросались и “погоды” в облике прежней столицы не делали. Они были как бы на заднем плане все, на задворках величественного русского города: как мусорные ящики те же, бани, прачечные и туалеты, которым не место, естественно, в публичных людных местах, которые поэтому старались спрятать, сделать изнанкой.
А на передний план выставить исключительно творения Духа: Красную площадь с Кремлём, Главное здание МГУ на Воробьёвых (Ленинских) горах, бессчётные храмы, соборы, дворцы, гостиницы, стадионы, музеи с театрами и библиотеками, шикарные улицы и проспекты, - чтобы лишний раз подчеркнуть жителям и гостям столицы сугубую пассионарность и мощь Москвы именно как Духовного Центра, сделать акцент на её неизменную и незыблемую устремлённость в небо и в Вечность, в безгрешную Вечную Жизнь.
Даже и знаменитый Елисеевский гастроном, вспомните, старожилы, и подтвердите, никогда не выпячивался своей красотой и роскошью, ассортиментом тем же, сиротливо притаившись на улице Горького в гуще сталинских жилых корпусов, монументальных, изысканных и неповторимых. Даже и богатейшие ГУМ и ЦУМ скромно себя вели в окружении Покровского Собора, Кремля, Мавзолея ленинского и величественных зданий Исторического музея и Большого театра. Москва 70-х и 80-х, какой её любил и запомнил Стеблов, была исключительно русским городом, где безмятежно властвовал Русский Дух, чуждый всякой злобе, жадности и вражде, разврату, стяжательству, обжорству дикому и наживе…
42
С приходом же к власти Ельцина её упорно и вполне сознательно люди из его ближайшего окружения лишали неповторимого и несравненного Исторического облика-лица, будто делали городу “пластику”. Так что к 1993-му году ближе дивную красавицу-Москву от провонявшего безродностью и космополитизмом Нью-Йорка уже стало не отличить, или того же торгово-помоечного Лондона, Гамбурга или Парижа. По тротуарам свободно пройти уже было нельзя, чтобы не натолкнуться на какой-нибудь стеклянный ларёк или киоск с импортным пивом и чипсами, дорогое чужеземное кафе чёрт знает с чем, банк иностранный с офисом или торгпредство, косметический модный салон, бутик вещевой, ювелирно-валютную скупку. Натолкнуться - и грязно выругаться при этом.
Кругом всё было в рекламе, в назойливых через-уличных растяжках и баннерах, красочных транспарантах и постерах; и всё на английском, французском, немецком, китайском или японском наречии зазывало к себе - для получения праздника и удовольствия. Русских надписей было уже не найти, не узреть: точь-в-точь как и в трагическом 1941 году на оккупированных немцами территориях.
И все только и делали, что скупали и торговали, и подсчитывали барыши: в 90-е будто бы помешались все на торговле и бизнесе, на предпринимательстве. А в перерывах - ели и пили, ели и пили, не переставая, как макаки вонючие из зоопарка. И делали это повсюду - в ресторанах, на улицах и площадях, в скверах возле метро и около самых священных храмов и памятников, - и всюду после себя сорили и гадили нарочито, с вызовом, оставляли пустые пакеты с бутылками, бычки и смятые сигаретные пачки - всё. Даже и испражнения.
И получалось, в итоге, что на смену высокодуховным, высоконравственным и высокоразвитым в культурном отношении коренным москвичам, ревниво следившим за чистотой и красотой родного города, пришли какие-то безродные двуногие “животные” -варвары-дикари и дебилы, на русском изъяснявшиеся кое-как, писавшие с ужасающими грамматическими ошибками. И только пиво сосущие сутками из горла, вечно жующие жвачку, пиццу или же гамбургеры те же. И при этом гогочущие по-лошадиному, тупо и с вызовом пялящиеся на тебя выпученными от спиртного глазищами.
Патриоту, аскету и трезвеннику Стеблову, превыше всего ценившему в людях знания и культуру, со студенческих лет ещё оберегавшему по мере сил родной русский язык от разложения, пошлости и грязи, а питавшемуся всегда на бегу, чем придётся, - всё это ежедневно видеть было так странно и так чудно, и так больно одновременно! Потому что его с малолетства учили родители быть русским с рождения и до смерти, ни за что не продаваться врагам, ни за какие коврижки. А ещё: быть человеком Дела, человеком-творцом, тружеником-созидателем - не торгашом. И долго не сидеть за столом, что главное, ибо объевшийся и опившийся человек - не работник…
43
При Ельцине же отовсюду, как блохи из старых штанов или тараканы из подпола при пожаре, повылезала разная безработная рвань и пьянь. Нечисть, если вещи своими именами назвать, не испугавшись лицемерного стона-окрика либералов, которой, нечисти, раньше не было видно. Совсем. Потому что при коммунистах она трусливо пряталась по притонам и злачным местам, боясь административных и уголовных преследований; где-то даже, от случая к случаю и спустя рукава, работала, или же только числилась, чтобы под статью о тунеядстве не угодить. Но больше-то, конечно, спивалась, лапу сосала, нищей и голозадой вечно была, неудельной и неустроенной, и на всех озлобленной. Была, если коротко, на обочине, на помойке жизни.
Теперь же она, осмелев и грязную голову наружу высунув, почувствовала, бестия, что бояться-то уже и некого, оказывается. Потому что прежних строгих и справедливых, и на расправу скорых хозяев прогнали в августе 91-го, вычеркнули из Истории. И, скорее всего, - навсегда. Новые пришли люди к власти, новые установили порядки - воровские, криминальные и либеральные.
Осознав поганым нутром и куриным умишком крутые перемены в обществе, она, нечисть, потихонечку принялась наглеть и распоясываться, всё прибирать к рукам. И сама уже становилась хозяйкою жизни, заполонив собою улицы, площади и подъезды Москвы, превратив их в торговые точки, в клоаки.
Быстренько тогда, в лихие 90-е, сбившись в стаи, в торговые банды по сути, она, эта забулдыжная рвань и пьянь, бросилась на Черкизовский рынок опрометью, главный “культурно-развлекательный центр” ельцинско-лужковской Москвы. Накупила себе там копеечных китайских футболок, лифчиков, колготок, носков и трусов, одноразовых по преимуществу, одеколона и мыла, шампуня турецкого, помады, и чего-то ещё, - и принялась в наглую торговать этим “заморским добром-барахлом” прямо на тротуарах возле остановок городского пассажирского транспорта и станций метро, на площадях у театров и кинотеатров. А то и прямо возле своих подъездов - а почему нет, действительно, ну почему, если это прибыль приносит и выгоду лично им?! - страшно загадив и захламив при-подъездные территории пустыми коробками и бумагой, бутылками из-под водки и пива, остатками несъеденной пищи. Чем обильно расплодила крыс, гулявших возле домов уже в открытую и пугавших собою детей.
Расчёт у оборотистых бездельников-алкашей был до смешного понятен и прост:
