слишком длительным. Ведь даже день разлуки с ней был для меня сейчас невыносим, поскольку с момента нашего соединения во мне произошли перемены, которые я никогда не смог бы предположить в себе умозрительно. Тем не менее именно они диктовали теперь весь уклад моей жизни.
Если случалось, что Дана убегала на работу раньше моего пробуждения, завтрак без нее казался мне пыткой, и я довольствовался чашкой кофе в своем офисе. Дана ругала меня, но я ничего не мог с собой поделать: собственная квартира – уголок неприкосновенной свободы – без Даны стала меня угнетать. И как же все преображалось, стоило Дане появиться на пороге!
Более всего мучили меня мысли о том, что придется спать одному. Сколько раз Дана предлагала мне разъехаться по разным постелям, дабы наши чувства не притупились из-за привычки. Но я противился уговорам, ведь только ее близость давала мне то, чего я был лишен раньше и к чему, оказывается, неосознанно стремился. Данное нельзя было облечь словами, этот сгусток чувств задевал почти все сферы моего сознания, начиная с удовлетворения тактильной, слуховой и обонятельной жажды и заканчивая ощущением безмятежного покоя, испытанного разве что в раннем детстве.
Меня совершенно устраивало даже то, что Дана была очень беспокойной во сне: порой она разговаривала, частенько крутилась и непроизвольно брыкалась. Но я привычно смирял ее в своих объятиях, не вполне просыпаясь при этом. В ответ она приникала ко мне всем телом, почти растворяясь в моих руках и становясь моей частью. Это давало мне то, чего я не получал даже при соитиях, в моменты которых во мне просыпалась животная агрессивность.
Но как было смириться с положением, когда ты не владеешь собой в полной мере. Правда, как ни старался я восстановить былое равновесие, мне не удавалось уничтожить в себе, прежде всего, собственника. К примеру, стоило Норе по своему обыкновению подвезти Дану к дому и поцеловать на прощанье, мне начинало казаться, что Дана ускользает от меня, унося с собой весь тот мир, который я уже считал своим. Наверняка у них имелось множество тем для разговоров, куда я не был вхож, куда никогда и не стремился, ибо чурался дамских бесед; но ведь Дана желала, пусть ненадолго, освободиться от меня, чтобы погрузиться в мир Норы.
"Замужним женщинам не следует так нежничать друг с другом",- раздраженно думал я, поскольку Нора явно покушалась на мое место. И конечно, Дана все понимала, ведь не зря она пыталась меня успокоить:
-Кит, ты как ребенок боишься остаться один. Разве я подала тебе хоть малейший повод для сомнений в моей любви и полной тебе принадлежности? Никто не может занять твоего места в моей душе,– она принадлежит лишь тебе.
Я смотрел на нее и, несмотря ни на что, испытывал боль. Мне даже не удавалось справиться с голосом, когда я пытался уверять Дану, что все нормально, и она не должна волноваться.
-Просто я слишком люблю тебя, поэтому даже краткая разлука пугает меня,- говорил я.
-Но что пугает тебя? Моя измена, охлаждение? Чего ты боишься? Разлюбить тебя я не смогу, как бы ни старалась, и до сих пор боюсь, что это ты можешь пресытиться мною. А краткие разлуки полезны и даже необходимы для обновления чувств. Мы немного изменимся, станем чуточку незнакомцами; подумай, ведь это заставит нашу любовь заиграть новыми красками.
Закрывая глаза, я пытался вспомнить себя в прошлой жизни и не мог. Конечно, внешние события из памяти никуда не исчезли, но память ощущений словно растворилась. Как мог я подолгу обходиться без запаха и тепла Даны, как жил, не зная ее?! Сейчас казалось невозможным и бесчеловечным отделить от меня такое родное и единственно необходимое мне существо. И самым безжалостным было то, что она сама хотела уехать.
Неужели я стал значить для нее меньше? Почему я не желал никуда уезжать, даже мысль о разлуке приносила мне боль. И ведь Дана не разлюбила меня, однако нечто заставляло ее стремиться в свое прошлое. Вероятно, всему виной был я сам, ибо перекрыл многие связи и знакомства Даны, до крайности сузив круг ее общения,– и не потому, что настаивал на этом. Просто по мысли самой Даны некоторые ее знакомые и приятели не вписывались в нашу с ней совместную жизнь, что, впрочем, не мешало ей неосознанно рваться на свободу, ведь рядом со мной она не могла позволить себе многого из того, к чему влекло ее душу. Все это я вполне понимал трезвым умом, однако во мне жил второй я, так вот ему доводы рассудка казались глупыми, неуместными и жестокими шутками.
В разговорах с друзьями мне как-то довелось услышать, что женщина должна уметь отдаваться полностью. Раньше мне нравились игры в сопротивление, но во владении Даной я желал тотальности. Хотя ясно понимал, какие страдания могут принести ей мои собственнические установки, а ведь острейшим моим желанием было доставлять Дане радость и счастье. Тем не менее мой эгоизм требовал дани: при внешней готовности на любые жертвы, на деле я оказывался не способным смириться с самыми малыми "неудобствами" для своей любви.
Главной ценностью нашего общения я считал полное взаимопонимание и абсолютное доверие друг другу. Разительно от меня отличаясь, Дана однако во всем меня дополняла, и в этом крылся глубокий смысл нашего единения. Хотя меня точило сомнение, что, стремясь быть понятым ею, я всего лишь ожидаю от нее признания своих достоинств, а мое страстное желание понимать Дану отнюдь не благо. Ведь даже до собственных тайников души порой опасно добираться, полным же пониманием другого человека можно лишить его ощущения свободы. Истинное, глубинное понимание включает в себя большую долю сознательного непонимания, и особый такт по отношению к любимому существу – предоставление ему права оставаться таинственным центром любовного космоса.
Всю ночь я не спал, смотрел на жену и размышлял о том, что мое счастье превратилось в муку из-за ревности и собственнических инстинктов. Но разве так я люблю Дану? Желая всегда ощущать ее рядом, я не придумал, не определил для себя, что смысл – в любви, я его обнаружил, так разве позволю затянуть тиной это чистейшее озеро?! Нет, никому, даже ей, не узнать моих порочных слабостей, справляться с ними следует в одиночку! И утром, увозя Дану в аэропорт, я готовился держаться так, чтобы она не заметила моих страданий, истоки которых лежали где-то в далеком детстве…
***9
После отъезда Додика все таможенное оформление предполагалось возложить на Макса,
и чтобы принять дела, ему кровь из носу требовалось появиться в офисе, но он не мог оставить Монику. Рядом с ней его томило какое-то сосущее чувство, желание связать себя с ней веревкой, чтобы хоть так успокоиться, поскольку секс, снимая физическое напряжение, вместе с тем порождал тревогу.
-Родители хотят тебя замуж отдать, каждый – за своего кандидата, и кто-нибудь победит.
-А я стала твоей женой без их согласия,- улыбнулась она.
Макс замер от неожиданности, но тут же решил, что именно этого он и хочет: тогда уж никакие ее женихи не будут ему страшны.
-Нужно бы оформить все законно, а ты несовершеннолетняя.
-Завтра,- ухмыльнулась она,- мне исполняется восемнадцать.
-Так ты согласна?
-А какие еще согласия тебе нужны? Ведь я первая это придумала!
Еще неделю назад он и представить не мог, что захочет жениться, сейчас же странное ощущение приятно щекотало его самолюбие, ведь как муж он мог теперь руководить ее жизнью и, пусть формально, влиять на ее мысли.
Все остальные дни они жили на даче, но в конце недели Моника вдруг заявила, что ей обязательно нужно заехать в университет.
-Расписание узнать. Забыла тебе сообщить: меня зачислили.
-Куда?
-На биофак. Снова первое сентября – уроки, учителя, экзамены.
Макс почесал затылок: он совершенно не предполагал, что после школы Моника могла сдать вступительные экзамены.
-Как это такую глупую девочку куда-то приняли?
-А золотая медаль тебе – фунт изюма?
Только теперь, немного скинув опьянение, он решил разузнать все о своей будущей жене. Ее детская безмятежность всякий раз полностью обезоруживала Макса и делала его беспомощным. Он ловил себя на том, что не силах совместить в сознании образ мужа-собственника, которому почему-то пытался соответствовать, и ощущение своей от нее зависимости. Слово "жена" применительно к Монике звучало крайне странно, но всякий раз, осознав эту новость, он получал прилив счастья, сердце его взмывало от ощущения необъяснимого блаженства.
Между тем мать Моники сообщила sms-кой, что возвращается из поездки. Макс решил, что должен встретиться с ней. Разглядывая спящую Монику, он размышлял о ее отчиме, желавшем воспользоваться неопытностью и простодушием падчерицы в денежных вопросах. Хотя, несмотря на юность и внешнюю покорность, кроткой она не была, мыслила здраво, вполне современно и даже заявляла:
-Как он мог выдать меня замуж без моего желания? Я бы уперлась, убежала, заявила бы в милицию.
Она не считала себя должницей Генриха и Федора. Содержали же ее родители, как и всякого другого ребенка, а то, что так называемые женихи посылали ей деньги, объясняла их личным желанием и щедростью.
-Я никому из них ничего не обещала, даже ласково ни разу не взглянула. Богатые часто помогают малообеспеченным, это почти их долг.
-Как ты не понимаешь, тебя хотели купить! И никакая это не помощь, тоже мне нашла альтруистов. Лучше скажи, как зовут твою мать.
-Хелен, а по-русски – Елена Петровна.
Мать Моники, в отличие от отчима, жила в элитном доме – с консьержем и охраной, правда, в квартире своего любовника. Макса мучило любопытство, разрешившееся, впрочем, довольно-таки прозаично,– на пороге их встретила роскошного вида красотка лет сорока в изящном шелковом халате. Сходство было родовым, и Макс как бы оказался между двух полюсов.
Между тем женщина набросилась на Монику:
-Где ты была? Тетка тебя не в глаза не видела! Терентий чуть с ума не сошел. С каких это пор ты научилась лгать? А вы кто?!- гневно взглянула она на Макса. Он шагнул вперед и попытался ее успокоить:
-Позвольте, я все объясню.
Она еще раз окинула его взглядом и вдруг смягчилась:
-Пройдите, не на лестнице же разговаривать.
Квартира оказалась не менее шикарной, чем парадное. Хелен была нечесана, но ее пышные волосы, даже спутанные, выглядели ухоженными, да и все выдавало в ней женщину, привыкшую к поклонению мужчин. Как уже понял Макс, к дочери особой нежности она не питала, а всего лишь "соблюдала" приличия, играя роль строгой матери.
-Объясните, кто вы,- произнесла она мелодично, что не ускользнуло от Макса и порадовало его: он расценил это как шаг к примирению и взаимопониманию.
Усевшись в кресло, Хелен жестом предложила ему сделать то же самое, при этом на Монику даже не взглянула.
-Я друг вашей дочери,- начал Макс – спокойно и доброжелательно, стараясь еще более расположить к себе даму.
-Не помню, чтобы у Моники были такие друзья,- возразила женщина, внешне все еще пытавшаяся сохранять сердитый вид, но он видел, что понравился ей. Однако его неприятно волновала ее красота, словно в ожидании чего-то мучительного и постыдного.
Макс внутренне сжался и постарался сосредоточиться:
-Моника теперь живет у меня.
-Мы любим друг
