Анамнезис2

чувства, интуиция и воображение без труда понимали ее на каких-то подсознательных глубинах, и практический рассудок уступал поле боя без битвы, пасуя перед этим слоем сознания. Так же много я получал, слыша издаваемые Даной томные звуки при занятиях любовью или ее обиженное сопение. Правда, она со своей утонченностью делала все эти нюансы почти неуловимыми. И все же именно по ним я с чрезвычайной точностью определял направленность ее настроений, игру в обиду, в отличие от настоящей обиды, и степени наслаждения своей сладострастницы, число которых множилось у нее до бесконечности.
    Когда Дана вновь ушла работать к Норе, лишив меня возможности видеться с ней всякую минуту, это внесло в рабочую атмосферу редакции элемент стабильности, но голод мой по общению с женой усилился многократно. Я с трудом удерживался от желания звонить ей каждые пятнадцать минут, чтобы узнать, о чем она думает в данный момент, и услышать в ее голосе нечто, подтверждающее мое безграничное владение ее миром. Телефон так и остался для Даны чужеродным в общении со мной. Она смирилась с ним как с необходимостью, но неизменно сопротивлялась любым попыткам обсуждать посредством него все относящееся к сфере чувств, отделываясь стыдливыми фразами, что это не телефонный разговор, и все подробности – при встрече.
    Помимо различных светских тусовок, куда меня приглашали как главного редактора "Мужского стиля", мы с Даной стали вхожи в круги и более изысканного бомонда. Особенно много интересных людей появлялось на презентациях и раутах, организуемых Норой, и я решил, что для Журнала также стоит устраивать подобные званые вечера, дабы упрочить его престиж. Нора никогда не нравилась мне, хотя нельзя было отрицать наличия у нее эффектной внешности и манер светской львицы. Но что-то животное, почти первобытное, правда, очень завуалированное, все время чудилось мне в ее движениях и взглядах, делающих ее похожей на пойманного в капкан зверька. Это относилось, прежде всего, к Дане и Климову, с остальными Нора вела себя как истая хозяйка светского салона.
    В ее окружении вращалось некоторое количество избранной литературной и театральной интеллигенции, дружила она с десятком художников и двумя-тремя "киношниками", особенно с некоей Нийоле. Нора всегда сходилась с теми, кто разительно от нее отличался. Так и эта спокойная прибалтийская красавица оттеняла яркую брюнетку Нору своим белесым очарованием.
    Нийоле работала на телевидении, откуда и приводила в салон Норы все новых и новых людей. С подачи Норы она сошлась с Даной и даже нашла для моей скромницы небольшой контракт. В женском кружке неизменно царило оживление,– удивительно, как женщин тянет рассказывать другу другу массу ничего не значащих вещей, ведь редко кто из них откровенничает с подругами о своих истинных мыслях и чувствах.
    На вечеринках Норы, устраиваемых на широкую ногу, появлялись достаточно известные персоны. Она организовывала выставки и вернисажи непризнанных гениев, к которым благоволила с целью помочь им продвинуться к широкой публике. Обладая средствами, неплохим вкусом и талантом "собирать" вокруг себя людей, Нора являлась довольно-таки известной личностью. Ее журнал процветал не хуже моего, но ревность мучила меня совсем по другой причине: ведь еще кто-то, кроме меня – единственно имевшего на это право,– остро нуждался во внимании Даны и претендовал на него. Хотя на мои замечания о Норе Дана говорила, что я слишком преувеличиваю.
-Она давно освободилась от своей патологической привязанности ко мне,– у нее есть Климов. Осталась лишь привычка менять выражение глаз при моем приближении, но уверяю тебя, Нора перестала быть предельно искренней со мной.
-А ты?- ревниво спрашивал я, пытаясь придать своему голосу шутливую веселость, на что Дана отвечала всегда одинаково ровно:
-Я никогда не была с ней достаточно откровенной.
    Это вполне удовлетворяло мое самолюбие, ибо я не желал делить Дану ни с кем. Ее мысли и чувства принадлежали только мне, ведь кто как не я проникал в такие глубины ее сознания, куда не было доступа никому, куда она сама попадала лишь по той причине, что я направлял ее по спирали, ставшей общим нашим умением объединяться на многих уровнях. А, кроме того, я видел, как мужчины восхищенно, а женщины завистливо и ревниво, поглядывали в сторону моей жены. И это оказывалось далеко не последним в том, что держало в постоянном напряжении мое эротическое чувство по отношению к ней, хотя собственно животное желание рождалось во мне подобным образом очень редко: его разжигал лишь телесный контакт с Даной. Однако наслаждение от созерцания ее блистательных побед на людях, в обществе людей искусства, кино и литературы, было неизмеримо более сильным и всеобъемлющим для меня. И я вполне понимал Нору, считавшую Дану драгоценной жемчужиной в своем окружении, ибо лишь Дана приносила Норе истинное удовлетворение от этих званых вечеров и только ее благосклонное внимание Нора считала для себя достойной наградой за труды по их проведению.
    Мне не слишком нравилась разнородная светская тусовка у Норы, хотя следует отдать ей должное: она приглашала только избранных. Правда и к ней нет-нет, да проникали то одна, то другая, одиозные личности, впрочем, любые скандалы Нора виртуозно гасила в самом зачатке. И нельзя было не оценить ее таланта на этом поприще. Как странно устроен человек, слабый, почти немощный в каких-то отдельных сферах существования и сильный – в других.
    На вечерах у Норы все последнее время велись деловые переговоры и решались организационные вопросы бизнес-альянса, в который вот-вот должна была влиться фирма Сергея. Я также принимал косвенное участие в его делах, поскольку друг мой по состоянию здоровья, а еще потому, что изменился внутренне, от публичной жизни совсем отошел. Он работал над книгой и всецело отдавался этому. А между тем его фирма процветала благодаря усилиям друзей и жены. Даже Петька пригодился,– в свое время он нашел Сергею специалиста, который усовершенствовал его инвалидное кресло, а впоследствии остался у него работать. Этот цитовский протеже – веселый, неугомонный, подвижный как ртуть и очаровательно-нелепый – имел образование программиста и занимался проблемами искусственного интеллекта, а своей вдохновительницей называл некую Алину, промелькнувшую передо мной на одной из вечеринок.
    Меня привлекли ее волосы – буйные, неукротимые, но на время старательно стянутые заколками. Природный цвет этих волос легко угадывался, ибо лицо их обладательницы украшали мелкие, точно медно-золотая россыпь, веснушки. Впрочем, они и придавали ей особое очарование. Бывают женщины, влекущие мужской взгляд не особой сексапильностью, а настоятельной потребностью в защитнике, однако эту особу отличала не повадка маленькой девочки. С заносчивостью подросшего птенца Алина старалась казаться независимой, но все в ней говорило о каком-то противоестественном усилии в сдерживании неукротимого движения жизненных токов. И все же природа прорывалась сквозь незримые щели в ее оболочке, хотя взгляд за внешним блеском оставался явно чужеродным внешнему миру, и как диковинного зверька она прятала на его дне свою истинную сущность…

***14

    Живя на даче с Бабушкой, Алина плохо спала и вставала в липком поту, несмотря на прохладные ночи. Родители уговаривали оставить Бабушку с сиделкой. Но невозможно было вернуться туда, где остались стыд и душевная боль.
    Ближе к осени домашние стали приезжать чаще. Мать робко заговаривала о Кирилле, после чего Алина начинала рыдать. И все же она упорно не отвечала на многочисленные звонки и sms-ки мужа. Ей никак не удавалось ухватить изворотливо ускользавшее чувство, тень которого она ясно различала. Кирилл был единственным человеком, понявшим ее глубоко, на интуитивном уровне. Он сумел беспрепятственно проникнуть в ее внутренний мир.
      Как произошла подобная разгерметизация – без ее желания и позволения,– об этом она старалась не думать. Алина усиленно выискивала средства эффективной защиты своего мозга от тотальной зависимости, но этому постоянно мешали мучительные вспышки пронзительной жалости к чему-то неясному в себе, связанному с Кириллом и зависящему лишь от него. И влиять на это нечто она не могла, ибо оно не принадлежало исключительно ей, а являлось плодом их встречи и последующего соединения.
    От мыслей Алину спасал Додик, с которым они нащупали одну сумасшедшую идею – впрочем, довольно давно, еще в универе,– но сейчас почти приблизились к ее решению. Додика она воспринимала как брата и считала удивительно красивым. Смотрящий на мир влажными глазами-маслинами, со своими толстыми и мягкими губами, он походил на шарпея и, действительно, по-своему был красив. По крайней мере, лицо его имело правильную овальную форму, с гладкой кожей, без малейшего физического изъяна, а на смуглых щеках всегда играл здоровый румянец
    Отношения между Алиной и Додиком почти сразу сделались полуродственными. Он благосклонно одобрял выбранных ею парней, которых она бросала уже через несколько дней после завязки отношений. Но Додик превозносил свою подругу и внушал ей, что она не такая как все. Прощая Алине избалованность и детский эгоизм, он принимал все ее странности и нервозность спокойно, зная, что взамен получит преданность и искреннюю любовь-дружбу, и когда Алине было ни до чего, делал за нее курсовики и "отмазывал" перед старостой за прогулы. Им было комфортно вдвоем и оба знали, что связывает их телесное притяжение, перешедшее в интеллектуальную сферу. Алина порой поругивала Додика, когда тот чавкал и хрюкал, но никто кроме него не мог в одно мгновенье развеять ее грусть и уныние, а когда она психовала, он стойко сносил все ее "зверства" над собой, и до следующей атаки гормонов его неизменно выручал шоколад.
    Работа их застопорилась на нелепой мелочи, которая никак не поддавалась решению. Они спорили до хрипоты, но им оставалось перепроверять расчеты и сидеть дни напролет у компьютеров в поисках верного варианта, ведь решение выбранной ими задачи стало бы, может, и не очень значительным, но событием в мире науки. Казалось, ответ рядом, тем не менее вновь и вновь они натыкались на тупиковые ветви. Алина даже Катерину не хотела сейчас видеть. Подруги ассоциировались у нее с суетой, которая раньше нравилась ей своим водоворотом, дающим ощущение жизни. Теперь же она избегала всего, что съедало драгоценное время. Катюхе иногда удавалось ее расшевелить и заставить на время забыть цифры. Она научила Алину пользоваться косметикой, ибо считала, что подруге следует быть более раскованной, но именно ей Алина никогда не решилась бы рассказать о своей "развратности" и "распущенности", которые вылезли из нее так неожиданно, когда она встретила Кирилла.
    Алина преклонялась перед красотой, порожденной интеллектом, будь то математика – с ее стройной логичностью, живопись – с точно выверенной направленностью на эмоции или музыка – ассоциированная в ее представлении с алгоритмами. Но строгий ритмический порядок, создающий