раньше она о своих детях и внуках не знала. Многие из них при внешне родственном и радушном отношении все-таки явно тяготились ею, только Алина по непонятной причине искренне и нежно любила ее.
Теперь с помощью сиделки Марго встречала гостей благоухающая французскими духами, причесанная, нарядная и надменно отстраненная, как прежде. Однако стоило сыну или внуку начать жаловаться на жизнь, болезни и проблемы, она затуманивала взгляд и прикидывалась поглупевшей и немощной, тогда как на деле слабость старости воспринималась ею как ленивая разморенность после сна. Сидя в удобном кресле и глядя на мир, она не ощущала своего тела и тяжести движений, осуществляя их в уме легко и грациозно. В реальности взгляд с удивлением следил за медлительным скованным жестом высохшей руки с длинными, обтянутыми тонкой кожей, пальцами. Рука словно плыла по воздуху целую вечность лишь для того, чтобы коснуться рядом лежащего предмета. Но мысли Марго скользили как перышки, и, осуществив круг, возвращались к какому-нибудь событию вновь, чтобы затормозиться на нем – для неспешного разглядывания его со всех сторон. Это вневременье казалось Марго входом в жизнь истинную, давно известную ей, но только теперь открывавшуюся ее взору и простирающуюся над гладью дальнего озера.
Она не вспоминала себя в шестьдесят или семьдесят лет. Этот период совершенно изгладился из ее памяти, а вот свои тридцать пять помнила прекрасно, даже запахи и ощущения тела того периода. Прикрыв глаза, она легко представляла себя снова молодой женщиной, дочерью профессора МГУ, красивой и капризной женой чиновника, вездесущего и изворотливого Петра Ивановича, которому изменяла примерно с десятком любовников. Но Марго избегала сколько-нибудь серьезных связей, все ее отношения являлись какими-то фрагментами, да и не могла она позволить себе длительных адюльтеров, будучи матерью троих детей, обремененной многочисленными семейными обязанностями. Но ее одолевала скука, которую любовники несколько сглаживали, возвращая ей уверенность в собственной женской неотразимости, ибо Марго какое-то время цеплялась за уходящую молодость. Однако ее своеобразная внешность содержала так называемую породу, делающую черты с возрастом более благородными и рельефными.
Муж только с нею появлялся на официальных приемах, фуршетах и мероприятиях, где она выглядела самой элегантной. Тогда в моде был панбархат и высоко заколотые волосы, а летом – крепдешин и креп-жоржет. Марго помнились платья, их расцветки и ощущения легкости этих тканей. В шестьдесят и семьдесят она уже носила темные брюки и длинные жакеты – из-за несколько располневшей фигуры.
Платья олицетворяли молодость, как и туфли на высоких каблуках. Стройные ноги Марго всегда покоряли мужчин, и даже сейчас, когда сиделка приносила таз с водой для ножной ванны, Марго поглядывала на свои лодыжки гордо. Их не поразили ревматизм с артрозом, на них не проступили грубые жилы. Казалось, стоит оттолкнуть сиделку, чтобы легко встать и пойти, такими грациозными, тонкокостными и скульптурными выглядели эти ступни.
Марго рано родила, и первенец много болел, так что ей пришлось отказаться от научной карьеры, о которой мечталось в юности, о которой грезил для нее отец. Взамен этого она стала просто женой и матерью, но не оставила самообразования и сумела максимально развить дарования своих детей: оба сына и дочь получили высшее образование. Старший стал биологом, младший – со своим увлечением кибернетикой, с тех времен, когда ночами сидел с паяльником над микросхемами – продвинулся и оказался ведущим специалистом в каком-то сверхсекретном военном производстве, а дочь осуществила свою мечту и была принята в Третьяковку искусствоведом.
Ей не вспоминались горькие моменты, хотя чем старше она становилась, тем больше их накапливалось. Самая близкая подруга – умница и талантище – спилась от одиночества и прозябала где-то в доме для престарелых. Другая отравилась снотворным, не простив измены мужа. Марго относилась к смерти как к врагу, и, сжимая зубы, цедила:- "Не надейся, я, в отличие от многих, тебе без боя не сдамся ".
Уходили друзья и любимые актеры, с которыми она порой прощалась как с родными людьми. Но более всего душа защитилась от самого острого горя: мужа Марго представляла только живым.
Ей вдруг вспомнилось, как он в день ее семидесятилетия нанял такси для поездки на дачу. Он был старше Марго, но даже тогда все еще доказывал ей, что остался пылким любовником. Она бы не поверила в такое в свои двадцать и тридцать лет, не поверила бы даже в пятьдесят. А вот в семьдесят узнала, что любовь в любом возрасте способна приносить изысканное удовлетворение телу и сознанию. Дети и друзья ничего не поняли: все волновались, искали их, а они вернулись довольные, улыбающиеся, с букетами поздних хризантем. Утонченность осеннего дня, волнующие запахи цветов, нежные слова мужа, благодарившего судьбу за встречу с Марго, словно сконцентрировали рассеянные по жизни моменты счастья в одно цельное ядро. Что могли понять молодые, самовлюбленно занятые лишь собой, жестокие в своей слепоте и глупости.
Многие годы после того, как мужа не стало, Марго все еще разговаривала с ним, советовалась, рассказывала смешное, даже лукавила по привычке. Ведь муж всегда боготворил ее, и она прекрасно устраивала их семейный быт, пользуясь благами, даваемыми положением Петра Ивановича. Муж с пониманием относился к ее занятиям и смутно догадывался о поклонниках жены, но тонкая игра Марго не только не вызывала в нем гнева и ревности, напротив, заводила и подогревала его фантазию, возбуждала и держала на "коротком поводке". В постели с ним она была неотразимой, а легкий флирт с ее стороны он считал чуть ли не пристойным и даже обязательным. Если бы она не интересовала других мужчин, он не имел бы уверенности, что женат на женщине достойной обожания. А, кроме того, Петр Иванович крайне ценил свою карьеру и боялся сидящих в себе скрытых сил, способных (если бы дошло до скандала) разрушить созданное с таким трудом за много лет. Втайне он был уверен, что Марго не опускается до постельных отношений, ибо ни разу не смог уличить ее в чем-либо. К тому же, он считал, что лишил жену возможности достичь вершин в науке, поэтому прощал ей небольшие вольности.
Марго была слишком нравственна, чтобы любить тряпки и украшения, но во всем, относящемся к чувственным удовольствиям, не признавала пуританских ограничений. Петр Иванович порой испытывал некоторый шок, впрочем, уже через какое-то время и сам с удовольствием выполнял эротические фантазии жены, а годам к сорока так и вовсе в одного взгляда научился понимать женские желания.
Марго помнила удовольствия, которые получала с мужем, хотя как бы с внешней стороны: тело давно забыло эти ощущения. Дети и внуки часто приезжали к ней, но она сделалась скрягой в проявлении чувств, особенно в том, что считала поверхностным и малозначимым. И труд ее по самосохранению от пустого растрачивания приносил свои плоды,– пространство Марго расширилось до ранее недосягаемых границ, так что внешние вспышки оказывались за его пределами, как далекие зарницы – беззвучные и почти нереальные. Теперь она во всей полноте наслаждалась сладостным, словно нежные руки давно забытой матери, проникающим в тело солнечным теплом, звенящей прозрачной свежестью утреннего воздуха, оглушительным на фоне тишины щебетом птиц. Ей всегда не доставало времени на то, чтобы прочувствовать подобное счастье каждой клеткой тела. Теперь она понимала мудрость жизни, которая отнимает молодость тела, но дает наслаждения душе.
Марго захотелось поведать эти мысли правнучке, ибо втайне ото всех именно ее она считала своей наследницей,– женские монстры, всегда жившие в ней самой, теперь взрастали в новой телесной оболочке. По всей видимости, противоречия раздирали на части это юное создание, и Марго наблюдала: справится ли интеллект с инстинктом, уравновесит ли жизнь столь разные сущности в мятущейся душе.
Между тем Алина собиралась в Америку и, по мнению Марго, с тем еще евреем-прощелыгой, способным на любую хитрость. Правда, правнучка уверяла, что Додик ее лучший друг и для нее пойдет в огонь и воду, в чем Марго сильно сомневалась. Знавала она похожего хитрюгу, много претерпевшего в жизни, что, впрочем, не изменило его врожденной предприимчивости. От этого племени всегда следовало ждать природной коварности, поскольку Марго признавала превосходство еврейского народа в интеллектуальном плане над многими другими.
Додик Бабушку откровенно боялся и вел себя в ее присутствии неестественно: краснел, терялся, взгляд его метался из угла в угол, точно у загнанного зайца. Он считал ее ценным "приобретением", ибо общение с ней приводило Алину в равновесие. И все же Бабушка вызывала у него суеверный страх, а когда ему случалось задержаться у Алины на даче до вечера, он не мог справиться с сердцебиением и мучился нестерпимой головной болью.
Мимо комнаты старой фурии он старался проходить на цыпочках, однако она умудрялась крикнуть ему с дьявольской ухмылкой:
-Насквозь тебя вижу. Беги, беги, чтобы только оставаться на месте!…
***16
После отъезда Додика, дел у Макса резко прибавилось, и приходилось оставлять Монику одну, поэтому, когда выдались два свободных дня, он вздохнул с облегчением. Вдобавок позвонила Хелен и примирительным тоном сообщила, что привезет вещи дочери. В голосе ее Максу послышались томные ноты, вызвавшие в нем крайнее неудовольствие. Впрочем, новоиспеченная теща явно решила больше не скандалить и при встрече даже обратилась к Монике:
-Здравствуй, мэдхен. Хорошо выглядишь. Твой муж правильно о тебе заботится.
Тем не менее выглядела она скорее светской львицей, нежели добропорядочной немецкой фрау.
Макс галантно подал ей руку, пригласив в дом, и получил благосклонный взгляд.
-Давайте познакомимся, прошлый раз мы плохо расстались. Меня зовут Елена Петровна, но лучше просто Хелен,– не люблю церемоний. Как получилось, что я не знала о вас?
-Елена Петровна… Хелен,- Максу очень не нравилась ее неуместная игривость,- вы должны смириться с тем, что Моника больше не принадлежит вам. Насколько я успел понять, вы строили какие-то планы, связанные с замужеством дочери, а я нарушил их.
Она слушала его и капризно морщилась.
-Расскажите, кто вы и чем занимаетесь. Должна же я знать, за кого вышла моя дочь.
-Работаю юрисконсультом в фирме, поставляющей оргтехнику. Жить мы будем у меня, родители оставили мне трехкомнатную квартиру. У отца другая семья, а мама живет одна.
Моника принесла чай. Хелен посматривала на нее, но как-то поверхностно-тревожно, точно отгораживаясь. Макса удивляла эта женщина: в лице ее порой проскальзывало выражение какой-то беззащитности, усердно прикрываемой внешней надменностью.
-Как вы кормите ее?- спросила Хелен. Макс усмехнулся и посмотрел на Монику с притворной строгостью:
-Вы не приучили свою дочь к нормальному режиму. Она понятия не имеет о вреде чипсов и конфет.
-Этим всегда занимался Терентий,- недовольно ответила Хелен,- он варил ей все эти
