гармонию, совершенно не связывался в ее сознании с любовью и сексом, слишком случайными категориями, причем напрочь ломающими логику математических построений.
В равновесие ее приводила только сосредоточенная работа, в которую она погружалась полностью, отрешаясь от мира и забывая, где находится. Все остальное меркло рядом с этой увлеченностью, лишь иногда тело вдруг вспоминало возбуждающие прикосновения, однако без реального продолжения ощущения гасли, так и не развившись.
Мысль неустанно трудилась как горная река, вспениваясь валами и рассыпая бисером брызги. Иногда их капли начинали круглиться, расти и наполняться новым содержанием. Что-то уводило все настойчивей цепочку рассуждений в сторону и вдруг оборачивалось решением, которого мозг искал многие месяцы. Любимым занятием Алины всегда было ухватывать ощущения, похожие на нарастающий зуд, на полет шмеля, а потом, вцепившись в какое-нибудь из них, раскручивать его – виток за витком, с каждым кругом раскрывая мысль то одним боком, то другим, даже если на первый взгляд та казалась пустышкой, забавой, глупостью, детской песенкой. Именно такие, упорно лезущие, мысли-нелепости частенько несли в себе ценное зерно, подсовываемое кем-то или чем-то из глубины, ощутимой где-то рядом, стоило лишь проскользнуть рукой сквозь прозрачную поверхность, нырнуть в нее, как в озеро.
Тогда, давно,– хотя по ощущениям Алины, это произошло лишь вчера,– Кирилл стал для нее единственным мужчиной. Все остальные для нее словно сделались ниже на голову, а вернее – перестали существовать. Нельзя было представить, что столь полное физиологическое совпадение возможно с кем-то еще. Его долгое отсутствие делало ее больной, хотя она была почти постоянно поглощена поиском решений в сферах, далеких от чувственности. Кроме того, ее воспитывали почти в пуританских традициях, и родители даже не догадывались, как на самом деле она жила с Кириллом.
Алина напоминала себе кошку, держащую цепкой лапой кусок и урчащую в предвкушении его запаха и вкуса. Когда Кирилл ел, ей хотелось отнимать у него куски, что иногда она и делала со странной злостью. Но он не сопротивлялся, и, ослабив хватку, отдавал ей очередную порцию, тут же впиваясь в нее, сливаясь с ней дыханием. Иной раз один кусок они съедали вместе, разрывая зубами, после чего обойтись без секса было уже невозможно.
С Кириллом она не ощущала стыда и комплексов, которые раньше стискивали ее и комкали в отношениях с другими мужчинами. С ранней юности мучимая болезненной застенчивостью, она подсознательно ограничивала круг своего общения, а мужчин с их притязаниями и ухаживаниями воспринимала скорее как занимательный природный феномен. И никого из них не могла выделить настолько, чтобы пожертвовать для избранника просто излишком времени, не говоря уж о чем-то серьезном. Конечно, она много читала о любви, но реальные мужчины не попадали в сферу ее чувственных мечтаний, где царил некий абстрактный интеллектуальный фантом.
То, что произошло с ней при встрече с Кириллом и длилось потом целых два года, она хотя и называла словом "любовь", но лишь потому, что так желал он. Собственные чувства казались ей сумасшествием, ведь наедине с собой она не ощущала никакой любви, мало того, воспринимала Кирилла нарушителем спокойствия своей внутренней жизни и мыслительной работы. Но, думая о нем, Алина начинала безотчетно дрожать, ощущая, как сознание пропитывается вязкой субстанцией и затягивается мутной пленкой. Все ее существо жаждало физического слияния, хотя Алина не только не страдала от отсутствия собственно секса, а даже не испытывала в нем потребности. Эти расщепления сознания, временные помутнения рассудка от присутствия мужа удивляли ее сверх всякой меры: в ней жили два разных человека. Для себя она сделала вывод, что Кирилл влияет на нее патологически, поэтому следует защищаться. Хотя Алина вновь ничего не выбирала сама, поскольку, не отдавая себе отчета, оказалась во власти противоестественных для себя обстоятельств.
В институте, где она работала, на нее все время пялился один светловолосый парень из технического отдела. Им приходилось встречаться по несколько раз в день, и однажды в лифте они оказались наедине. Алину словно перемкнуло: мальчишеские губы просто загипнотизировали ее, таким ароматом детства повеяло от этого светлого, почти льняного, похожего на ребенка мужчины. Но она никак не могла разобраться, испытывает ли к нему влечение или чувство, подобное материнской заботе. Однако когда Игорь поцеловал ее первый раз, некая непреодолимая сила словно заморозила ее мозг, и с этого момента она перестала себе принадлежать.
Несколько дней после своей измены Алина была напряжена и прикидывалась больной. А когда все-таки пришлось уступить мужу, она с огромным удивлением обнаружила, что ничего не изменилось: ее возбуждало его сильное тело и сдерживаемая наполовину страсть, в отличие от изысканной утонченной нежности Игоря. Какое-то время Алина думала, что к мужу ее тянет по привычке, но вновь и вновь занимаясь с ним любовью, она получала острейшие наслаждения, хотя отказаться от Игоря не могла по какой-то инерции притом, что была почти равнодушна к его ласкам. Наверняка муж догадывался об измене, она могла бы поклясться, что он все знает, но тщательно скрывает от нее свои догадки. Почему он молчал?
Она чувствовала себя подлейшей из предательниц, тем не менее вновь и вновь встречалась со светловолосым красавчиком, которого временами почти ненавидела. Это становилось нестерпимым. Ее сознание дробилось, она боялась перепутать имена мужа и любовника в постели, хотя они решительно не походили друг на друга ни в чем. Одно Алина знала точно: простить мужу измену подобную своей она бы не смогла. Тем мучительнее были ее собственные измены ему, ведь в глубине сознания она улавливала какую-то нить, ведущую от этой связи к Кириллу. Игорь являлся лишь инструментом в ее подспудном желании освободиться от подавляющей чувственной власти мужа.
Странно, но ни тогда – при первой встрече с Кириллом, ни позже – с Игорем, ей совершенно не хотелось ни игры, ни блуда. Она и теперь была уверена, что никакой любви не существует, и людей греют иллюзии – эти всесильные и безжалостные миражи, а реальность – пустынная равнина без тени растительности. И все же… ведь что-то случилось тогда – давно, когда земля уплывала из-под ног.
Вконец запутавшись, она однажды обнаружила себя в одном полутемном кафе, где, потягивая алкогольный коктейль, горестно размышляла над своим положением. Кирилл уехал тогда на два дня в Питер по делам, а с Игорем ей уже страстно хотелось порвать. Он оказался вовсе не наивным юным мальчиком, каким предстал вначале: в голосе его появились требовательные ноты,– он настаивал, чтобы Алина бросила мужа. Разве мог он понять, что это невозможно, да и кто бы понял, почему и как произошло их соединение. Ведь и Кирилл говорил много раз о каком-то краткосрочном помрачении, после которого все было для него решено.
Она сидела за столиком одна и мучительно пыталась скинуть свербящее чувство вины перед мужем, которое как неотвязная пчела жалило ее в самые незащищенные места души. Но ведь именно Кирилл разрушил идеалы ее юности – в тот самый миг, когда она впервые встретила его и ощутила себя неким животным, подчиненным инстинктам и ведомым лишь плотскими желаниями. Это он разбудил в ней неуправляемую похоть. Ей не оставалось выбора…с природой не поспоришь…
Изрядно напившись, она решила для себя, что стала жертвой некой безжалостной "жизненной силы"– невидимого зверя с горячим дыханием. А раз так, зачем мучиться – подневольному и прощать нечего.
Расплатившись с барменом, она вдруг поймала на себе взгляд смазливого рыжеватого верзилы в мотоциклетном прикиде. Парняга был колоритный и вполне себе концептуальный, а главное, одной с ней масти, так что она легко оказалась с ним в постели, но все повторилось с удручающей точностью, как с Игорем: перед глазами стоял Кирилл. Она расхохоталась, чем привела простодушного байкера в полное замешательство. "Господи, да я просто ненасытная всеядная тварь, никогда никого не любившая. Да и есть ли эта самая любовь? Мне требовался бездумный секс, как обычной кошке. Похотливая дрянь, как могла ты говорить мужу о своей верности?! Какие все это оказались подлые и лживые слова".
Ночью она не спала от нестерпимой душевной боли. Вся ее жизнь разрушилась, ибо она окончательно поняла, что не способна даже на малейшую преданность. Оставаться в доме, куда через день должен был вернуться Кирилл, и продолжать лгать ему в глаза казалось ей совершенно невозможным. "Что ты творишь?- твердила она себе,- Ведь у тебя уйма работы. Додик давно сидит над ней один, а ты занимаешься постельными экспериментами, окончательно потеряв человеческий облик, и растрачиваешь драгоценное время на низменные животные игры".
Окружающие понять не могли, что произошло, а сама она отказывалась говорить. Только рыдала и просила родителей не сообщать мужу, где искать ее после отъезда. И они до времени молчали, поскольку отец уверился, что зять в чем-то очень провинился перед его дочерью…
***15
Когда Алина собралась с Додиком в Америку, для Марго наняли сиделку-экономку. Уговорить Марго вернуться в город не смогли,– она ни в какую не соглашалась жить с кем-то из своих детей, а при одном упоминании о переезде с дачи прикидывалась больной, почти умирающей. Сиделку подобрали профессиональную, обученную по всем правилам вести хозяйство стариков, за которых хорошо платят их обеспеченные родственники. Марго нравилось, что можно пристально разглядывать эту особу – белозубую, улыбчивую и кажущуюся невозмутимо доброй. Более всего Марго занимали задорный блеск глаз и веселость этого непонятного существа, вынужденного жить в уединении и заниматься неблагодарной работой по уходу за презрительно-горделивой старухой. Но сиделка находила свое существование приятным и ворковала над Марго как над птенцом с искренним вниманием, словно над ребенком. И как же великолепны были ее налитые щечки, белая мягкая шея и полные розоватые руки, ведь собственные дети и даже внуки казались Марго безнадежно увядшими. Она не находила в них огня, которым горела в свое время сама. Одна Алина оправдывала ее ожидания – внешностью и страстью к науке, но Марго и теперь не нарушала своего железного принципа – никогда не баловать детей.
Себя она не чувствовала дряхлой, и лишь взглянув в зеркало, искренне изумлялась: что это за хитрая ведьма со складками на шее, как у варана, и пергаментной пятнисто пигментированной кожей? Но все-таки глаз ее отмечал, что время не изуродовало лица, как ни трудилось над ним своим резцом, как ни набрасывало на него тонкую сеть морщин. Лицо осталось породисто-благородным и горделивым, стоило лишь сложить надменно губы и взглянуть высокомерно. Правда, Марго теперь нравилось разыгрывать окружающих и прикидываться немощной, потерявшей разум старушкой. С подобным хулиганством ей удавалось порой увидеть и услышать кое-что из того, чего
