усилиях натыкался на глухую стену ее защиты. Черт возьми, она сильнее меня,– эта мысль завела его как пружину. Он понять не мог, злит его это, или же здесь кроется нечто другое. Ощущения были достаточно непривычными: какое-то холодящее волнение. Он удивлялся себе, ведь это только соревнование, игра, погоня: она убегает – он догоняет. Ну, да – адреналин, мышечная эйфория: ведь за монитором мышцы сокращаются, как при беге, и сердце начинает работать в авральном режиме. Недаром геймеры "подсаживаются" на эту цепную гормональную реакцию словно наркоманы, но ведь он не мальчишка и давно держит свои реакции под жестким контролем.
Подергавшись, он понял, что пока потерпел фиаско. Однако ему удалось узнать истинное сетевое имя беглянки. Оно промелькнуло и тут же скрылось, но Ягуар выхватил его быстрыми глазами: Баттерфляй – так ее звали.
Прошла неделя, после которой она согласилась с ним уединиться, и они почти полчаса болтали в "аське". Ягуар пробовал прощупать ее, узнать хотя бы, откуда она выходит в сеть, но Баттерфляй перекрыла все ходы к себе.
-Не ломись в мои двери, я их надежно закрыла,- смеялась она.
-Ты нравишься мне и я, как любой хищник, хочу обладать тобой!- отвечал он дробью клавиш, ведь с некоторых пор думал только о ней. Правда, поймать ее ему все никак не удавалось, хотя он гонялся за ней по сети и ставил самые немыслимые ловушки. Однако Баттерфляй появлялась, только когда сама того хотела. Как он ни бился, она позволяла ему лишь письма на безликий адрес, а сама ускользала в неизвестном направлении. И все же у него появилось эффективное оружие в борьбе с ней. Впервые он остро ощутил глубинный, физиологический уровень слов, перенесенных телом и душой на экран монитора: эту чистейшую поверхность, отделяющую знаки от звуков речи, но соединяющую их с чем-то неизмеримо более действенным, превращающим слова в инструмент психологического воздействия на избранный объект.
"Моя восхитительная Баттерфляй! Есть в твоих письмах нечто, что тревожит меня. Будь со мной более откровенной, и я научу тебя невосприимчивости к боли на любом уровне, а значит, обретению внутренней свободы. Ты ищешь смыслов в тех или иных своих спонтанных поступках, некоей нравственной управляющей природной силы, и она существует, но лишь в твоей власти избирательно отдаваться бессознательным порывам и обстоятельствам. Исключай все мешающее твоему развитию. Хотя в этом и есть основная сложность для истинно женского существа. Тебе необходима поддержка мужского интеллекта,– доверься мне, мотылек. Я не раз испытывал озарения, некие люцидные состояния особой ясности и просветленности, но ты каждым своим письмом подтверждаешь действенность инсайт-медитации, хотя и отрицаешь, что в совершенстве владеешь всеми ее приемами. Меня лишь беспокоит, что ты, пусть неосознанно, используешь их слишком интенсивно и плотно. Нельзя постоянно жить на гребне – это путь в шизофреническую бездну. Не веришь мне, поверь доктору, а он самого восторженного о тебе мнения как о существе уникальном, некоем чувственно-интеллектуальном медиаторе, способном концентрировать внимание на неосознаваемом опыте и выходить за грани обыденного, расширяя сознание, что дано лишь единицам. Насколько я понял, ты воспринимаешь окружающее как квазибелый шум, декодируя его полуосознанно, но вполне целенаправленно и продуктивно. Однако тебе недостает умения расслабляться. Не бойся "отсутствия мыслей", каждый испытывал подобный шперрунг, витание в облаках, а многие в нем живут постоянно. Сознание "сужается" и как кошка готовится к прыжку, концентрируясь, сжимаясь в пружину. Взлет и творческий подъем не заставят себя долго ждать,– процессы эти волнообразны. Но научись получать телесные наслаждения осмысленно".
Так завязалась их игра, перешедшая в нескончаемый диалог. День Ферсмана, строго расписанный, с утра теперь был заполнен лекциями, завершаясь послеобеденными практическими занятиями со студентами. Как всегда собранный и подтянутый, Ферсман поглядывал на слушателей в аудитории, прикрыв веки: ему нравилось наблюдать, как сквозь ресницы свет преломляется в маленькие радуги. "Интересно, думает она обо мне?"- размышлял он о Баттерфляй. Ферсман сразу оценил ее знания и талант – он знал в этом толк,– но ему хотелось говорить с ней не о прикладных задачах программирования, что уже давно не интересовало его само по себе. Однако она была увлечена проблемами искусственного интеллекта и горела идеями, так что он вел с ней дискуссию об этом, хотя по письмам ее было ясно: в личной жизни она попала в какие-то сети и нуждается в профессиональной поддержке, дабы ничто не отвлекало ее от творчества.
К своему удивлению, он получал острое удовольствие от общения с ней и гордился тем, что смог раскрыть ее к искренности, ибо сделал вывод о ее достаточной замкнутости и во многом зажатости. Вероятно, ей мешала стеснительность, как и многим гордецам, знающим себе цену. Он и сам был таким в ранней молодости, когда еще не умел справляться с неуместной краской, заливавшей его щеки в моменты спора. Правда, это быстро прошло, но он хорошо помнил свои прежние ощущения и комплексы. И даже ценил их влияние, ведь во многом именно они заставили его развивать и культивировать в себе волевые качества, а также дисциплинировали разум в получении знаний.
Ему хотелось поболтать с Арсением, ведь с другими Ферсман никогда не откровенничал. Он любил слушать своего старшего друга, интереснейшего рассказчика, шутника и балагура, мгновенно ухватывавшего состояние собеседника. Конников проникался чужими заботами, словно своих не имел, и с легкостью входил в любую проблему находящегося рядом с ним человека, как бы забирая часть его груза на себя. Сейчас Арсений писал монографию, а еще вел он-лайн консультации для мужского журнала, в редакции которого у него появились друзья, ведь он умел расположить к себе людей, особенно молодых, и легко находил с ними общий язык. Ферсмана это не удивляло, Арсений всегда был романтиком и неистощимым служителем любви. Последним, кстати, он и привлек Ферсмана, воспринимавшего окружающих равнодушно, со свойственным ему цинизмом и сарказмом, при этом презирая цинизм в других. Арсений при всей своей романтичности был человеком глубоким и тонким, с большим жизненным и врачебным опытом, и в нем Ферсман неосознанно искал поддержки, хотя старался скрыть это даже от себя самого…
***13
Дана с трудом переносила пребывание в редакции. Я поручил ей помогать Арсению, и она наравне со всеми была очень загружена работой. Тем не менее ее мучило мое присутствие где-то рядом. И, возможно, я действительно совершил ошибку, устроив Дану к себе, ведь ее подчеркнуто отстраненный вид в офисе возбуждал во мне неукротимые желания, и вынуждал меня вновь и вновь подтверждать свои права на нее. А Дана злилась, ибо слишком стыдилась того, что все вокруг наверняка понимают, зачем это мы закрылись в комнате для переговоров, примыкавшей к моему кабинету. Да я и сам считал недопустимым заниматься любовью в рабочее время, но никогда не мог удержаться от того, чтобы в столь непривычной обстановке дать выход своим желаниям. В этом выражалась моя жажда постоянно ощущать иную нашу близость с Даной, поскольку только в занятиях любовью она становилась максимально открытой и незащищенной.
Прекрасно понимая мои состояния, она страстно убеждала меня, что мучаюсь я напрасно, но мне было мало уверений, и всякий раз я желал заглушить свой неутолимый голод именно физической близостью, на время отнимавшей силы у рассудка. В конце концов Дана поставила мне ультиматум и снова ушла работать к Норе, так что я с ужасом ожидал их очередной командировки и заранее ненавидел за это Нору.
И все же, несмотря ни на что, жизнь с Даной приносила мне истинное наслаждение. Приход домой я воспринимал как острое удовольствие, но, конечно, если Дана уже ждала меня там. Пустая квартира угнетала меня как никогда раньше; в отсутствие Даны я превращался в существо не способное ни к какой деятельности, кроме как только ожидать ее, хватать телефонную трубку и прислушиваться к звукам на лестнице: не откроются ли двери лифта. Как все это было не свойственно мне раньше, но свободная от Даны жизнь вспоминалась мной с отвлеченным равнодушием; все, что было "до", сейчас казалось блеклым и пресным на вкус. И мог ли я смириться с отъездом Даны, даже кратким, но кому как не мне было известно ее упрямство.
Став женатым мужчиной, я не понимал, как мог находить прежнюю свою жизнь нормальной и даже приятной, как обходился без Даны днями. Сейчас каждая минута, проведенная без нее, казалась мне безвозвратно и бездарно потерянной. Я нуждался в том, чтобы знать ее мысли, ощущения, настроения, видеть ее глаза, выражение лица. Без этого мое существо будто лишалось основных органов чувств и способности воспринимать окружающее с разнообразием оттенков и вкусов. Со мной наедине Дана преображалась, голос ее начинал играть переливами и расплавлял мою душу, ведь опыт подсказывал, что в придачу к этим звукам я получу непередаваемую нежность ее тела и утолю свою жажду единения с ней. Каждая высказанная ею мысль продолжала какую-либо из моих, развивала и подкрепляла ее. Я испытывал несравненное ощущение вхожести в ее мир – без ограничений, как бы глубоко ни пожелал проникнуть.
Стороннему уху речи наши в постели показались бы бредом, хотя в остальное время оба мы выглядели вполне разумными людьми. Дана как никто понимала меня и умела не столько слушать, сколько своими замечаниями вытаскивать из глубин моей памяти непроизвольные воспоминания. Эти стойкие образования значительно преобразовались в процессе общения с ней и даже сориентировались на нее, породив во мне убежденность, что все в моей жизни предуготовлялось для встречи с Даной. Даже черты всех без исключения девушек, в которых я влюблялся раньше, всегда имели какой-нибудь фрагмент ее лица, но лишь в ней все они соединились. Конечно, в отличие от мимолетных подруг моей юности, кому мое сердце хоть на миг открывалось искренним чувством, женщины, которые позднее выбирались мною исключительно с корыстной целью получения физиологической разрядки, выглядели по-разному,– я цинично в своем эгоизме обогащал "коллекцию" эротического опыта. Но открыть это перед Даной было абсолютно невозможно. Впрочем, она явно догадывалась о моих прошлых подвигах.
Во всем остальном я был вполне искренен с ней, несмотря на недостаток средств выражения. Мало того, мне хотелось передать Дане как можно более тонкие движения своего сознания. И я учился ее языку, ведь она, обладая ярким образным мышлением, легко использовала словотворчество, пересыпая свою речь неологизмами, французскими и английскими словечками,– так ей порой было проще сформулировать ту или иную мысль, вернее, более четко акцентировать ее. А кроме прочего, она многое выражала модуляциями голоса, что каким-то невероятным образом давало мне более полное понимание при минимуме слов. Я полностью "настроился" на Дану, чего когда-то настойчиво добивался. Сейчас мои
