всем через стеклянную дверь детской, где Юлька весело трясла в руке свою игрушку. Не знаю, проснулись ли, наконец, во мне материнские чувства или нет, просто Юлька стала постоянной частью моих фоновых мыслей, как и Кирилл. Мой мозг теперь неизменно согласовывал все мои действия с существованием дочери и мужа: я не могла, к примеру, куда-то пойти, прежде чем в голове моей моментально не решился вопрос – с кем осталась дочь, сыта ли она, не будет ли скучать без меня. Раньше так меня интересовала лишь моя работа. Муж тоже часто стал заботить меня с точки зрения того, отдохнул ли он, сыт ли, в хорошем ли настроении. Я не стала менее чувственной, но мозг мой перестроился: оказалось, что это очень приятные заботы и тревоги, и они вполне сочетаются с постоянными мыслями о работе, но в голове в определенные моменты стал срабатывать таймер, включающий мысли: "Как там мои?"- а рука сама тянулась к мобильнику. Как сладостно было просто жить, просто работать, какое наслаждение слышать голоса дочурки и мужа, какое блаженство каждый день обнимать их, и счастье это оказалось возможным, только когда все части "системы" находились вместе. Это было новое состояние души – я знала, что теперь я другая и все могу.
В настоящее время наши работы касались напрямую физиологии мозга, и сейчас я много общалась с Сэмом, что было вдвойне мне интересно, настолько в свое время меня поразила в самое сердце история их соединения с Моникой. Я видела, что удивляю Макса своим нездоровым интересом к этому, но ничего не могла с собой поделать – меня всегда изумляла способность взаимопроникновения сознаний…
***48
Моника чувствовала себя плывущей в каком-то воздушном океане, в котором она могла вылавливать все, что требовалось для ее внутреннего мира. Имелось только одно обязательное условие – присутствие Сэма. Чувство общности с ним у нее было абсолютно полным, своей мощной энергетикой он с легкостью закачивал в нее целый поток мыслей и идей, которые – она знала точно – никогда не рождались раньше в ее голове, а появлялись лишь после непосредственного контакта с ним. Для общения с ним ей требовалось прикасаться к нему хотя бы краешком ладони.
Она любила слушать спокойный стук его сердца и говорить все, что приходило в голову: просто отдельные слова, целый ряд отдельных слов. "Свежесть, иду, синева, кружение, лечу, томление. Понимаю! Знаю!" Эта улица из слов давала ему четкое представление о направлении ее мыслей и чувств. Он только иногда корректировал и направлял этот строй, со временем превратив данное занятие в любимую игру. А Моника стремилась получить свое "задание" от него, потому что после каждой такой игры переполнялась новым захватывающим потоком идей, который выплескивала на Патрика, а тот, захлебываясь, звонил Сэму и по-детски сходил с ума от восторга.
-Это влияние беременности, Божий промысел! Ее мышление углубилось и развилось, она стала мыслить направленно и глубоко, но при этом ей открыт доступ к нестандартности.
Сэм усмехался. Он был совершенно удовлетворен – его мечты воплощались в действительность. Однако Моника понимала, что он сознательно закачивает в нее свои мысли, и, конечно чувствовала, почему он выбрал этот путь. И хотя она не привыкла ни в чем и никогда относиться критически к своему гуру, но что-то шептало ей, что она должна найти путь, чтобы о его гениальности узнали все. Сэм желал отойти от науки, и реализовать все его идеи должна была она. С Патриком в лаборатории они развернули масштабное исследование, Моника много времени проводила там, да и Сэм появлялся время от времени и наблюдал за ходом их экспериментов. Он молчал, никогда не вступал в обсуждение, но Моника знала, что он очень внимательно отслеживает все их результаты. Она старалась улавливать малейшие его намеки и упорно осмысливала их, Сэм не давал ей готовых рецептов и решений – ей приходилось все перерабатывать самой, перекачивать через себя, свой мозг, свое восприятие, он давал ей как бы направление.
В декабре они начали новый эксперимент, предложенный Моникой, но фактически выстроенный Сэмом. Все они с нетерпением ждали первых результатов, хотя, естественно, требовалась статистика. Моника уже заметно округлилась, и даже окружающим теперь было абсолютно понятно, что она беременна, в остальном она почти не изменилась, просто стала более осторожна в движениях. По привычке она занималась невероятно много, и трудоспособность ее поражала окружающих. Кроме того, наверное, еще Терентий привил ей чрезвычайную методичность и планомерность в занятиях, а может быть, это шло от врожденных немецких корней, но получаемые знания в ее голове прекрасно классифицировались и систематизировались. Сэм занимался с ней дополнительно, развивая ее память по особым методикам. Странным было только то, что, легко запоминая огромные количества самой разной информации, она совершенно не могла вспомнить своего прошлого. Ни Терентий, ни Хелен, ни детская жизнь так и не всплыли в ее сознании, а вместе с этим она не могла вспомнить и первую встречу с Максом, да и всего, что было связано с ее жизнью в Москве.
Макс много ей рассказывал о прошедшем. Но постепенно настоящее заслонило прошлую жизнь. Макс жалел лишь о том, что Моника не вспомнила их дачной жизни в период знакомства, сам он любил эти воспоминания. Но главным для него сейчас являлось то, что их с Моникой любовь не только не угасла из-за ее амнезии, а напротив развилась. Он никогда бы не подумал раньше, что беременная Моника станет привлекать его в сексуальном плане иной раз даже больше, чем раньше. Все его чувства претерпевали трансформацию с течением времени, по мере наступления того или иного события их жизни, и каждый раз ему казалось, что только теперь он начинает понимать настоящее: настоящую любовь, настоящее влечение, настоящее удовлетворение. Основным, конечно, было чувство их полного единения: какого-то интуитивного, первородного, бессловесного. Он прекрасно ее чувствовал, слова были излишни для них, хотя он с интересом слушал Сэма, когда тот говорил о Монике. Но Максу все время казалось, а может, так и было, что он все это уже знает про нее, словно данное знание передавалось ему посредством каких-то неведомых каналов, перекачивающих информацию о ней во время их любви, снов и поцелуев. Он не знал, как это возможно, но это было именно так.
Патрик почти переселился в лабораторию и мог звонить Сэму теперь даже вечером. Беременную Монику тревожить он не смел, но Сэма потрошил, зная, что все, что скажет ему, в самом лучшем виде переработается и вернется с Моникой в лабораторию в новом качестве. Серия их последних экспериментов просто будоражила Патрика своими результатами, которые Сэм предполагал еще перед их началом, но никто и понятия не имел об этом.
Хелен звонила Максу раз в месяц, узнавала как у них дела, как протекает беременность дочери, и собиралась приехать к ее родам. Макс морщился – она успела всех против себя настроить. Но как матери Моники отказать ей он не мог, хотя знал наверняка, что малыш ей совершенно не нужен, он был только поводом для того, чтобы увидеть его, Макса, а теперь еще и Сэма. Но по телефону она вела себя прилично, так что у него не имелось к ней формальных претензий на этот счет. С Моникой она также пыталась разговаривать, но общение это было странным, напряженным и неестественным. Правда, Хелен и не искала особой задушевности с дочерью, а лишь интересовалась ее здоровьем. Моника так и осталась для нее дорогой игрушкой и даже помехой в обольщении мужчин. Только сознательно Хелен заставляла себя проявлять хоть какой-то интерес к ней, хотя в глубине души порой и у нее шевелилось нечто, похожее на заботу и теплые чувства к дочери.
Январь и февраль выдались на удивление холодными для Калифорнии. Сэм переживал, как бы Моника не стала простужаться, но все пока шло нормально. С Патриком они уже завершали третью серию экспериментов, и он готовился начать несколько модифицированный эксперимент с подачи Моники. Все они в лаборатории последнее время работали как сумасшедшие, картина прояснилась, и стали видны однозначные результаты. Патрика это возбуждало неимоверно и держало в состоянии постоянного тонуса. Он спешил, потому что неясно было, что будет с экспериментом, когда Моника не сможет работать. Патрик тоскливо думал о том, что совсем скоро у нее на уме будут одни пеленки, но Сэм не разделял его пессимизма и говорил, что они найдут решение. Он не мог допустить, чтобы хоть что-то – даже рождение ребенка – отвлекло Монику от науки, не для этого он вложил в нее столько души.
Прижимаясь своей щекой к его щеке, она ворковала ему нежные слова. Это расплавляло его сердце, которое по капле растекалось внутри него так, что он начинал ощущать, что переступает пороги пространства и времени и переходит в состояние другого биологического вида, у которого любовь имеет несколько отличные от человеческих признаки. Он вспомнил на мгновенье Хелен и содрогнулся: как он мог увидеть в поворотах ее головы, взмахе ресниц и в чем-то еще хоть малейшее сходство с Моникой? И как он мог пожелать ее тела? Что могло бы заменить ему это слияние, которое одно способно превращать его в существо вселенной, для которого любовь это новое состояние вещества, возможное только при соединении двух родственных интеллектуальных субстанций в одно целое. Ничто не может сравниться с этим счастьем, ничто…
Стенли всегда принимал самое активное участие в судьбе друга, и сейчас, будучи "на подъеме", обрадовал его значительной суммой для исследований. История с русской девочкой, ставшей Сэму практически дочерью, не могла не тронуть сердца Стенли, который сам был нежным отцом. К тому же выяснилось, что муж Моники из команды его русских партнеров, но не это подвигло его на щедрость, а только Сэм сам по себе. Но все-таки, Стенли сообщил о своих планах Алексу и Кириллу, хотя в душе до сих пор удивлялся, каким невероятным образом сам оказался в этом альянсе почти против своей воли. Но, вспоминая Алину, порой он раздумывал, что судьба как торнадо, затянула его в свой закручивающийся вихрь вместе с этой странной, смущающейся из-за сущих пустяков женщиной …
***49
Ягуар долго решал, как ему быть, но время совершить прыжок пришло. Он присутствовал на защите диссертации Баттерфляй, потому что входил в ученый совет. Его затопило счастье, когда он видел ее триумф. И хотя он никогда не сомневался в ее таланте, но ему было важно увидеть ее счастливой. Ему даже показалось, что он увидел это, но, когда она уже после всех полагавшихся мероприятий и банкета уходила с мужем, Ягуар заметил, что глаза ее как-то померкли. Она скользнула по нему глазами и на долю секунды задержала на нем свой взгляд, а он постарался ничем себя не выдать.
Баттерфляй долго не встречалась с ним в сети после своей защиты. Он понимал, что у нее куча проблем. Во-первых, ребенок. Представить себя отцом он совершенно не мог, он всегда жил в ином мире, а Баттерфляй жила в нескольких уровнях, это и поражало его. Как можно было совмещать такое: дитя с сопливым носом, семейные проблемы и ее абсолютная гениальность. Все
