Возвращение

1. Неестественно наклоняющаяся дверь, текучие линии стен, изумительно ясное небо в ирреально вы-гнутом проеме окна, но вдруг – пустота, гулкая тишина, и вот я уже совершенно свободно парю. Прав-да, ощущение границы между полетом и падением как-то размыто, и определить, что происходит в действительности, не представляется возможным.
    И все же я каким-то десятым чувством улавливаю, что сплю – внимание, пытаясь вынырнуть на по-верхность, никак не сфокусируется на пробуждении и, бултыхаясь в сумятице сновидений, погружается все ниже, в супрематизм мысли, в черный квадрат ощущений, в сумеречную зону самоосознания.
    Вот так всегда – вроде бы взлетаю, а на деле безнадежно падаю… Во всяком случае точно куда-то плавно опускаюсь и вижу полупрозрачных голубых коромысликов: они садятся мне на лицо и цепко удерживаются на коже щек своими нитевидными острыми лапками, покачиваясь от легких дуновений воздуха. И вспархивают, задевая мои ресницы своими хрупкими и шелестящими, как органза, сетчатыми крылышками…
    Вчера ты посетил мой блог и оставил запись – не слишком похожую на тебя прежнего. Слова вроде бы из твоего лексикона, но ты будто забыл, как говорил раньше, в каком порядке располагал их в предложениях, забыл про наши капли меда, которые застывали и превращались в янтарь…Теперь ты пишешь совсем другие слова.  Или это со мной что-то не то? Конечно, со мной… И почему я не узнал тогда твой адрес в деканате, почему?!...

    Меня разбудила боль в затылке. Не открывая глаз, я нащупал на нем приличную шишку, но сознание упрямо продолжало цепляться за остатки сна. Среди тягучих водорослей дремоты память из отдельных деталей и фрагментов равнодушно сплетала вчерашние события. В фокус внутреннего взора проникали какие-то нечеткие обрывки фраз, отдельные расплывчатые пятна с неровными краями, короткие штрихи разрозненного пунктира. Все это никак не складывалось в осмысленные сочетания, а в итоге вообще обрывалось темнотой.
    Впрочем, внезапно схлопывающаяся картинка была слишком знакомой, да и вполне материальная болезненная припухлость устраняла последние сомнения в том, что накануне вечером со мной просто случился очередной обморок. И когда я падал, все мои упущенные шансы и неиспользованные возможности, все мои голубые коромыслики снопами сыпались на меня, как частицы сухой штукатурки…

    Подумалось об этом спокойно, но тут подключилась память тела – во всех реальных, мельчайших подробностях, до саднящего кожу ощущения острого, как ожог, контакта и спазма мышц в животе, которые рефлекторно сжались, словно ожидая удара под дых.
    Ладно, ладно, чего это я, никто меня и пальцем не трогал. И откуда только этот животный страх, меня ж никогда в жизни не били? Прав был Лысый, когда говорил, что я напоминаю ему зайца, прижимающего уши от каждого звука. Хотя почему, собственно? Я скорее на кузнечика похож.
    Таа-ак, что там Лысый советовал по поводу зайцев? У него ж на каждый случай своя особая теория имелась.
Не быть зайцем, не хочу зайцем, кем угодно, только не зайцем, я – не заяц!
Ну, надо же, вот сказал – и вроде действительно что-то изменилось, даже крылья как будто прошуршали за спиной и затихли. Зажим так уж точно сняло, хотя полное расслабление посещает меня крайне редко, и как убеждал Лысый – из-за многих проблем внутреннего плана. Вот они все, голубчики – упрямые хрустящие коромыслики с фацетными глазами,– выстроились в ряд частоколом, который чуть не из самого детства тянется… И с каждым требуется постоянно вести переговоры, дабы не мешал жить. Взять, к примеру, немотивированный и довольно болезненный стояк. Понятно, что утро, но как-то чересчур сильно, давно ведь не подросток.
    Минуту я напряженно соображал, с чего это так круто вставило мои пещеристые тела и один ли я сейчас дома? Явно не один.
    Странное это состояние. Воздух что ли дрожит не так, как обычно, или флюиды какие исходят от того – другого, незримо присутствующего рядом? Вроде ни тепла не ощущается, ни вибраций, да и тишина вокруг, слышен только ход часов. Что ж тогда?
    Я ощупывал воображением пространство рядом с собой и осязал – очень близко, очень… Причем, это точно не кошка и не собака, не птица или еще какая живность. Мне тут же представилось нечто желеобразное и извилистое, янтарного цвета, сгустком перетекающее из одной точки в другую, распластывающееся и модифицирующееся в почти прозрачную тончайшую пленку. И вот ее уже нет, остался лишь мерцающий след тягучего меда.
    Мышцы размягчились, как теплый воск, а янтарная масса продолжила проникновение теперь уже вглубь моего существа – к желудку, потом – к паху, и оттуда по внутренней стороне бедер – вниз, к ступням, будто чья-то нежная рука прошлась.
    Я отдавался ассоциативному потоку, хотя возможно ли отказаться от нарративности в этом процес-се?... Как там Нинель нас учила по Шкловскому – увидеть предмет заново, в его первоначальном смысле? Лично для меня в данный момент визуальность остранения реализуется вполне конкретно – оттиском образа рядом находящегося существа на коже, как на бумаге или холсте, в виде ирреальной, но осязаемой графики, различные техники которой объединились в коллаже, сдвинув взаимные коннотации отдельных элементов изображения. Мысль вдруг совершенно явственно проявилась отпечатком руки, ее следом, воплотившим значения, воспоминания, соответствия, чьи абстрактные изображения и асемантические ряды тут же упорядочились на предмет соответствия друг другу и перевели сознание к пространственно-цветовому восприятию.
    Стоп, хватит, не хочу больше погружений! Вот повернусь сейчас, увижу и просто, без всяких заумей, скажу. Но что? Меня ж по идее вчера бросили. Или это я бросил? Чёооорт, как неприятно звучит, неблагозвучно и похоже на "струсил". А ведь я поклялся… Так струсил или нет? Нет, если учесть мою вчерашнюю честность, и – да, если принять ее итог.
    Как все это связать? Ведь на любое действие и поступок всегда можно взглянуть с одной стороны, а можно совсем с другой, и объясняй потом, что ты имел в виду. Именно так, никому не желая зла, и попадают в ад – не после смерти, а здесь, на земле. И данное вообще от тебя не зависит. Главное – повезло ли тебе в этой жизни, подфартило ли, к примеру, родиться там, где следует, и особенно – таким, как нужно. Мне не подфартило, да и пошло все куда подальше: что той жизни – а любви еще меньше. Так, вроде, говорят?
    Ёпс, вот из каких запасников в моей башке вылезают все эти устойчивые словосочетания? Лысый был мастак на них – ходячая энциклопедия ментальных выражений. Да, был… невозмутимый, элитар-но-отрешенный гедонист с концептуально обритой головой и приверженностью невразумительной полумистической философии, но главное – с прозрачным холодным взглядом.
    Когда он смотрел на меня – слишком внимательно, пульсируя зрачками и что-то в душе моей переворачивая, ощущал я себя под его взглядом, словно льдинку сглотнул, а она где-то в животе остановилась и холодит, волнует все мое существо…
    Глотал я как-то кусочек льда в жаркий день, и мурашки по телу бежали, будто вот-вот кто-то сзади подойдет и нежно обнимет…то ли 13 мне тогда было, то ли 14…
    Как сжимается время в памяти, словно концентрируется, сгущается, и уже не видишь мысленным взором всей череды прошедших мелких событий, лишь яркие вспышки-моменты, как разноцветные лампочки… Почему именно это запомнилось? Нечто сливочное. Ах, да, нравилась мне тогда беляночка Лора, нежная, как мороженное, с изумительно голубыми глазками… но на самом деле, я о старшем брате ее блондинистом думал, только не понимал этого почему-то, словно шоры младенческие с глаз до времени не сбросил. Странно, ведь истово дрочил на этого пацана, а сознание упорно маскировало все под влюбленность в Лору…
    Потом появился Лысый. Его семья переехала в наш дом, и в первый же день этот худой, серьезный и в ту пору бывший очень резким и ершистым, подросток сам ко мне подошел и вопросы всякие начал задавать – кто, что, чем тут дышит. А потом предложил на залив смотаться – закат посмотреть, дабы проникнуться. От такой постановки вопроса я ощутил восторг и в восхищении чуть в обморок не опрокинулся. В те времена я ведь опасался куда-то слишком далеко один ходить, даже мое природное любопытство в этом вопросе основательно буксовало. А тут первый раз забыл об осторожности – да обо всем забыл, за что и оказался с лихвой вознагражден, ведь Лысый уже тогда становился собой нынешним. А вместе с ним и я.
    Лора отошла на второй план, а потом на десятый. Братец-то ее бритоголовый, похожий на молодого бульдожика со слегка выступающей нижней челюстью, с наивным лобешником и подвижными надбровьями, уехал в Москву (Питер его чем-то не устраивал) и поступил там. Да не абы куда, а в Бауманский. Вот так-то, а ведь всегда казался мне обычным качком – стеснительным, легко краснеющим и не способным двух слов связать. Это-то и делало его в моих глазах совершенно неотразимым. Но внешность бывает очень обманчивой.
    Впрочем, удивившись столь неожиданной метаморфозе своего избранника, я тут же о нем забыл, да и молочная красота Лоры как-то поблекла для меня. К тому времени мое внимание полностью поглотил Лысый, хотя к нему я испытывал совершенно иные чувства, которые и сейчас затрудняюсь определить словами. Глубинное доверие, родство…так наверно…
    Между прочим, он отрицал альтруизм дружбы и считал это чувство крайне корыстным в своем основании. Потому о сути нашего альянса мы никогда с ним не говорили, боялись корысть свою обнаружить. Я так уж точно. Тянуло меня к нему, ощущал я себя с ним защищенным, хотя у Лысого помимо меня много всяких знакомств имелось, он ведь компами увлекался и дружил с хакерами. Впрочем, медицина для него все-таки главенствовала. Сколько его помню, он только ее и ценил по настоящему. Даже наукой не считал, а некоей философией, жизненной стратегией, призванием. Думаю, только таким и следует в медицину идти.     
    Как же уперто он занимался со мной йогой – здоровье мне укреплял, эскулапище методичный. Но не только – с ним я постигал "синтаксис жизни". Учил он меня, мудрый сенсей, слушать ее сонорность и наблюдать то плавный, то скачкообразный перформанс окружающего, учил расшифровывать ассоциативные эссенции из будничных пантомим и потока обыденности, учил во всем усматривать тайный смысл. И временами был я, между прочим, очень счастлив чистым, незамутненным ни корыстью, ни похотью, счастьем. Конечно, все благодаря принятому от Лысого знаку запрета на секс в виде изображения завязанного в узел члена – для противостояния своей изначальной физиологической порочности и врожденной инфернальности. Так что теории моего друга очень даже работали, по крайней мере, в отношении меня.

2. Рядом на кровати беззвучно спала Женька, свернувшись калачиком, прямо в одежде. Ну, конечно, а кто ж еще, ведь это именно она вчера крикнула, что отныне ноги ее здесь больше не будет. И от этого крика, остро пронзившего все мое существо и парализовавшего волю, мне сжало голову, точно метал-лическим обручем. Крутой дивертисмент вышел, после которого я и грохнулся в обморок. Вот