Возвращение

подобающее положение, но Серега не разделил моего негодования. Он закрыл за собой дверь и набросился на меня с поцелуями.

4. Между тем Женька упорно не брала трубку, а заодно не отвечала на мои многочисленные смс-ки, что совершенно не вписывалось в ее повадки. Никогда раньше, даже будучи на меня в обиде, не использовала она столь дешевых приемов, слишком уж отличалась от истеричных девиц, которых я знавал в своей жизни. К тому же, она всегда опасалась за мое здоровье и потому не ответить на мой звонок или смс-ку считала для себя просто недопустимым.
    Оставленные у соседей ключи она так и не забрала, и это обескураживало и ужасно напрягало. Ведь местом работы и офисом для Женьки, как для индивидуального предпринимателя, являлась наша квартира. Звонить тестю я не стал бы ни за какие коврижки, поэтому, не имея новостей, с ужасом поглядывал на Женькины папки и ноутбук, которые до сих пор оставались бесхозными, тогда как раньше они постоянно находились у нее в работе.
    Более всего боялся я каких-нибудь писем из налоговой инспекции, потому что очень за Женькин бизнес переживал. Но Серега не разделял моих тревог.
-Да вернется она,- уверял меня мой друг,- выжидает просто, чтобы ты уж наверняка все свои вещи за-брал. Встречаться с тобой не хочет – сто пудов.
    Серега вообще был оптимист и весельчак, чем и сразил меня наповал. Все другие люди рядом с ним казались блеклыми и замороченными своими обыденными делами. А у Сереги дела делались как бы сами собой. Он не считал ни одно из них даже маломальской проблемой и ценил совсем другое, в первую очередь, отношения, в которых его страстная и жизнелюбивая натура открывалась с самой лучшей стороны. Он наслаждался партнером, смакуя каждую деталь и каждый нюанс. Мне давненько не встречался такой темпераментный сексот, да и просто кто-либо долгое время уже не встречался, я ведь когда женился, совершенно не искал связей на стороне, даже в интернете. Хотя везде и всюду с тайной тоской и надеждой высматривал кого-нибудь близкого себе притом, что раз и навсегда решил больше не морочиться этим. Только без толку.
    А тут он – чернобровый и черноглазый, коренастый и крепкий, повышенной волосатости тридцати-пятилетний тип – то ли парень, то ли уже мужик, несколько восточного оттенка, к тому ж умеющий выстраивать весьма забавные коннотации в разговоре и, что немаловажно, владеющий еще и искусством изысканной лести. Признаю, тщеславен в душе, а с ним узнал о себе много такого, чего мне никто и никогда не говорил до него, кроме разве что Нинели,– и какой я умный, и как тонко чувствую все, и сколько во мне шарма, и как я сексуально притягателен. И все это теми словами, которыми нужно, а не куцым набором какого-нибудь примитивного бычка, типа – слышь, чувак, ты клёвый.
    Однако более остального меня подкупала легкость, с которой он относился даже к очень серьезным вопросам. Легкость, но не легкомыслие, поскольку Серега все-таки имел большой опыт во многих жизненных перипетиях и слишком хорошо знал разницу между этими двумя понятиями.
    Точно такой же легкостью в свое время меня и Женька взяла, только с ней, конечно, все было совсем по-другому. Да и разной они с Серегой масти, разного полёта.
    Вспомнилось, как в самом начале нашего знакомства она притащила меня к одному своему лёбшему корешу, художнику, выходцу из той самой детской ее шайки. Кадр этот сходу накачал нас дорогущим портвейном и какими-то совершенно немыслимыми шутками-прибаутками. Гонорар он, кажется, тогда получил от продажи картины. Мне довелось только фото этого творения увидеть, но, если честно, так и не въехал я, не вкурил, что там было изображено. Правда, нагромождение цветовых пятен оставляло довольно-таки волнующее впечатление, которое многократно усиливалось словесными экспромтами художника – он так и сыпал ими. Но меня все же заворожили не они, а цветные тату в виде японских иероглифов на его гладких загорелых бицепсах и на фигурно обритом затылке с русым мальчишеским ежиком, так что я смутно помню картины, писанные маслом, и акварели, выполненные на пропитанных странным запахом картонах, которые он нам демонстрировал. Они слились у меня в одно многоцветно-радужное пятно, потому что в мастерской с многочисленными мольбертами ужасающе пахло красками, скипидаром и уйатспиритом, от чего у меня сразу все поплыло перед глазами. Но Женька была так воодушевлена этой встречей, и так весел был ее друг, что вскоре я уже не замечал резких ароматов и нагромождения каких-то штативов, каркасов и коробок.
    Она просто глухо урчала от удовольствия, да и художник явно находился в ударе – выдавал хохмы одну за другой, да так, что мы загибались от хохота. И были у него с Женькой какие-то особо довери-тельные отношения, позволившие им, к примеру, когда мы с ней вошли, поцеловаться при мне взасос. Женька смутилась, заметив мой взгляд, и что-то шепнула ему, после чего он тут же бросился исправ-лять ситуацию и плотно запрессовал меня своими художническими делами и словесными выплесками. Много нового и необычного услышал я тогда и о концепции, им избранной, и о техниках рисования, хотя абсолютно ничего не запомнил. Но ревность мою он погасил и вполне расположил к себе. Я даже представил его неким хтоническим божеством, по причине чего с эстетическим наслаждением втягивал носом волнующие шлейфы его многоцветных запахов.
    Потом он сделал на память гипсовые слепки с наших ладоней, мы пол ночи горланили какие-то столетней давности бардовские песни под гитару, а часа в три ночи на громыхающем лифте поднялись куда-то чуть ли не под самую крышу. Там жил еще один такой же небритый и пропахший красками субъект, который выдал нам один косяк на троих.
    Когда и где еще я бы так смачно затягивался, сидя прямо на полу, привалившись к батарее, в тесном кружке с Белкой и ее друганом, как какой-то тертый и драный чердачный кошак? Н-да…однако ж здорово было и ужасно весело, хотя торкнуло нас не сильно, а так – слегка. Да и с чего там улетать-то было, но поржали мы до хрюканья и катания по полу от души, а потом, помнится, уснули все втроем в обнимку на невесть откуда взявшемся зачуханном матраце возле все той же батареи, причем, художник посередине, а мы с Женькой, прижавшись к нему по бокам. Бодрствовать остался только угрюмый и невозмутимый хозяин, приютивший нас, который виделся мне сквозь сонную мглу неумолимым и вездесущим Хроносом.
    Вдыхая запахи красок, я уплывал в некую безграничную реальность, порождавшую картины невыразимого словами текста Жизни. Неповторимого и цельного, в измерении инобытия. И в этой самозабвенности совершенно отсутствовало чувство принуждения и вечно мучившего меня страха не стать чем-то, кем-то соответствующим, не приобрести, не достигнуть. Тепло плеча, в которое я, уткнувшись, сладко посапывал, давало мне какое-то сокровенное понимание суровой простоты и великого смысла творческой аскезы в тайне сотворения картины, познания и постижения красоты через создаваемое изображение, познание гармонии, любви и истины. Да и что есть жизнь, как не постоянное творчество. В ней даже акт дыхания – творческий процесс. И никакой цели не требуется, кроме того, чтобы просто жить, неустанно лепить свою статую и рисовать картины своего воображения, ибо это и есть восхождение к истинной своей природе, воплощение идеи вечной молодости и восстановление доверия к Жизни, открытие беспредельности мира, великое откровение души…

    Эта ночь осталась в моей памяти. Хотя потом было еще много бессонных шальных ночей, когда Женька таскала меня по каким-то клубам, где ее, а в придачу и меня, встречали с распростертыми объятиями. И как же мне нравилась такая жизнь, я слушал и смотрел на всех ее друзей, разинув рот и пребывая в полнейшей эйфории.
    Все это припомнилось мне, пока мы ехали с Серегой на турбазу, где провели спокойные добропоря-дочные выходные почти по-семейному – с прогулками, обедом, сексом и послеполуденным сном.

5. Прошел день, второй, третий, в продолжение которых тревога моя нарастала. Жизнь у меня в быто-вом плане в сравнение с прежней почти не изменилась, но появилось какое-то настойчивое ощущение связанности по рукам и ногам новыми обязательствами – перед Серегой. С Женькой все было иначе. С ней я никогда не чувствовал себя ограниченным в своих движениях и желаниях. Нужно отдать должное ее женскому умению отдавать себя во всем. Именно поэтому столь острая ее реакция на мои слова показалась мне громом среди ясного неба. Хотя почему собственно? Разве могла Женька воспринять известие о нашем разрыве как-то иначе, каким бы честным я не желал перед нею выглядеть, и какую бы клятву мы друг другу с ней не давали? Да и клятва наша…. Детство все это в заднице.
    Всю жизнь я пытался избавиться от материнской опеки, а Женька только и делала, что заботилась обо мне. Но как ни вдумывался я, не мог понять, почему не возникало у меня никаких напряжений и протестов против ее внедрения в мое личное пространство. Всему виной, наверно, был секс. Правда, после встречи с Серегой я твердо решил расстаться с Женькой, однако исключительно из желания быть до конца честным. Не мог я изменять ей, скрываясь по углам, и вовсе не из-за нашей клятвы – просто не мог и все. И хотя мы договорились всякие случайные разовые перепихоны изменами не считать, связь с Серегой была самой что ни на есть настоящей изменой, потому и принял я решение закончить свои гетеро отношения и начать наконец-то полноценную гейскую жизнь, памятуя слова Нинели, что природу не обманешь. Однако дискомфорт от нового положения не позволял мне до конца расслабиться и наслаждаться столь давно желанным членом настоящего мужика. Разумеется, точила меня вина перед Женькой, но не только это, не только...
    Нинели я все подробно написал на е-мэйл. И она ответила, что мне давно пора кончать эксперименты с женщинами, поскольку я слишком увлекаюсь высокой поэзией сиюминутности, а потому не способен на обобщения. Нинель много раз мне повторяла, что любую, даже протекающую в данный конкретный момент, ситуацию при желании всегда можно вывернуть наизнанку, дабы ясно увидеть, чем же по существу она является. А еще вновь вдалбливала мне, что во всем виноваты мои фарятьевы фантазии, которые я не умею контролировать. Ведь любую из них можно разложить на ряд структур, коррелирующих с действительностью. Пусть даже последняя рассматривается тобой как несбыточная будущность. Короче, по убеждению Нинели, любая пролонгированная мысль имеет склонность к осуществлению. И в этом она находила главную опасность для меня, ибо считала, что я не способен остановиться в нужный момент и зафиксировать свою неудержимость.

    Дружба с Нинелью крайне странно завязалась и не менее странно протекала. В отличие от других старших дам моей жизни, эта прошаренная и ушлая мамзель не слишком-то спешила меня облагоде-тельствовать. Да, вбивала она в меня науку – но только по долгу службы и по преподавательскому своему призванию. В основном же я требовался ей в качестве благодарного и весьма любопытного слушателя откровенных и непристойных рассказов о ее интимных приключениях.
    Началось это на